Аналитическая психология 10 страница

Как социальное существо, человек не может долгое время жить без связи с обществом, а потому он способен найти действительное оправдание собственному существованию, духовную и нравственную автономию лишь в каком-то внемирском принципе. Так он может уравновесить давление внешних факторов. Не укорененный в Боге индивидуум на основании своих личных мнений не способен оказать какое бы тони было сопротивление физическому и моральному могуществу мира. Для этого он нуждается в очевидности своего внутреннего, трансцендентного опыта – только он мог бы защитить его от иначе неизбежного омассовления. Чисто интеллектуальный или даже чисто моральный взгляд на глупость и нравственную безответственность массового человека не поможет, это лишь некое колебание на пути к атомизации индивидуума. Тут не хватает силы религиозного убеждения, поскольку держатся здесь одного разума. У диктаторского государства в сравнении с разумом буржуа есть даже известное преимущество, поскольку это государство заглатывает вместе с индивидуумом его религиозные силы. Государство становится на место Бога – в этом отношении социалистические диктатуры являются религиями, а государственное рабство – род богослужения.. Такое искажение, фальсификация религиозной функции вызывают, конечно, сомнения, но они тут же подавляются, чтобы избегнуть конфликта с господствующим устремлением к омассовлению. Как всегда, это производит сверхкомпенсацию, а именно фанатизм, который, в свою очередь, является мощным рычагом подавления и искоренения всякой оппозиции, Свобода слова удушается, моральная, автономия жестоко уничтожается, причем цель освящает любые, даже самые дурные средства. Государственный интерес делается исповеданием веры, вождь или стоящий у государственного руля деятель превращается в полубога, стоящего по ту сторону добра и зла, а фанатик становится героем, мучеником, апостолом и миссионером. Есть лишь одна истина, она неприкосновенна, недоступна любой критике. Всякий, у кого остались хоть какие-то собственные мысли, есть еретик, и ему, следуя, хорошо известным образцам, уготавливаются малоприятные последствия. Государственную доктрину аутентично может интерпретировать лишь тот, кто держит в своих руках государственную власть, а потому он толкует так, как это ему заблагорассудится.

Когда в результате омассовления индивидуум стал социальной единицей под каким-то порядковым номером, а государство сделалось высшим принципом, религиозная функция неизбежно вовлекается в этот водоворот. Религия есть прирожденное чело веку инстинктивное стремление, В ней осуществляются наблюдение и уяснение неких невидимых и неконтролируемых человеком факторов. Проявления этого стремления можно проследить во всей духовной истории. Его целью было сохранение психического равновесия: естественный человек имеет столь же естественное знание о пересечениях его сознания с неконтролируемыми сознанием факторами (будь они внешними или внутренними по происхождению). Поэтому люди с древнейших времен заботились о том, чтобы всякое решение с непредсказуемыми последствиями имело подстраховку подходящими для этого мерами, религиозными по своей природе. Незримым силам приносились жертвоприношения, произносились заговоры и молитвы, совершались прочие священнодействия. Всегда и повсюду имелись rites d’entree et de sortie* , которые для невежд в психологии – просветителей – были магией и предрассудком. Не следует недооценивать психологической эффективности магии. Исполнение «магического» действия придает человеку чувство уверенности, необходимое для решительного осуществления замысла. Такая страховка нужна .и для принятия решения, поскольку оно всегда тяготится односторонностью и ощущается как рискованное. Даже диктатор сопровождает свои государственные акты не одними угрозами, но также шумом празднеств. Марши, флаги, лозунги, парады а чудовищные сборища в принципе неотличимы от молельных процессий, пушечных залпов и фейерверков в честь изгнания бесов. Суггестивные демонстрации государственного могущества вызывают коллективное чувство безопасности. Правда, в отличие от религиозных представлений они не дают индивидууму никакой защиты против его внутреннего демонизма. Еще судорожней он цепляется за государственную власть, т.е. за массу, предается ей всей душой, ощущая собственное социальное бессилие. Подобно церкви, государство требует энтузиазма, жертвенности и любви, но если религии уповают на страх Божий, то диктатура уже позаботилась о терроре.

Нападки просветителей на традицию с ее чудодействием ритуала просто бьют мимо цели, даже не задевая главного, а именно психологического воздействия. Им пользуются обе партии, церковь и государство, пусть для противоположных целей. Но и в области целей есть сходства: цель религии, а именно: спасение от зла, примирение с Богом, потустороннее вознаграждение, трансформируется в посюсторонние обещания: в обещание свободы от забот о хлебе насущном, обещание справедливого распределения материальных благ, грядущего всеобщего благоденствия, сокращенного рабочего дня. То, что исполнение этих обещаний столь же незримо, как и рай небесный, указывает лишь на еще одну аналогию с религией. От внемирской Цели массы обращаются к вере в исключительно посюстороннее. Она расхваливается не менее пылко, чем церковная вера, – направления противоположны, но в обоих случаях это «единственно правильная» вера.

Я не стану повторяться и перечислять все параллели между потусторонним и посюсторонними верованиями. Подчеркну лишь тот факт, что рационалистическая просветительская критика не может устранить естественной и от века существующей религиозной функции. С ее помощью можно установить несостоятельность той или иной вероисповедальной доктрины, даже ее высмеять. Но просветительские методы даже близко не затрагивают религиозной функций, которая образует фундамент всех вероисповеданий. Религия, т.е. добросовестное рассмотрение иррациональных факторов, души и судьбы, даже в наихудших своих формах восстает против обожествления государства и диктаторов. Naturam expellas furca tamen usque recurret* . Правильно оценив ситуацию, вожди и диктаторы всячески пытаются затушевать отчетливые параллели с обожествленными цезарями. Свое фактическое всевластие они прячут за фикцией государства, что, конечно, не меняет сути дела.

Диктатуре мало бесправия индивидуума, ей нужно выбить у него почву из-под ног, отнять метафизическую основу его существования. С моральным выбором отдельного человека уже никто не считается, важнее темное движение ослепленной массы, а потому ложь сделалась единственным принципом политического действия. Государством отсюда сделаны все возможные выводы,

как о том неопровержимо свидетельствует жизнь миллионов и миллионов совершенно бесправных государственных рабов.

И диктаторское государство, и вероисповедальная религиозность в особенности настаивают на идее сообщества, общности людей. Собственно говоря, это идеал коммунизма, который навязывается народу до такой степени, что вызывает прямо противоположный результат: вместо общности появляется разъединяющее недоверие. Церковь ничуть не меньше подчеркивает идеал общности, а там, где церковь слаба, как в протестантизме, там болезненно ощущаемая утрата связей между людьми компенсируется надеждой или верой в «чувство общности». В такой «общности» нетрудно увидеть необходимое вспомогательное средство организации масс, но только меч этот является обоюдоострым. Так же как сложение нулей никогда не даст единицы, так и ценность сообщества соответствует средней духовной и моральной высоте составляющих ее индивидов. От общности нельзя ждать действия, которое выходило бы за пределы того, что укладывается в реакции на воздействие среды. Она не производит деяний, которые способны радикально и до самых оснований изменять индивидов – хоть во благо, хоть во зло. Такого изменения можно ждать от личностного взаимодействия одного человека с другим, но уж никак не от коммунистических или христианских массовых скрещений, которые не затрагивают внутреннего человека. События последнего времени ясно показывают, насколько поверхностным является воздействие пропаганды общности. Этот идеал не принимает в расчет обстоятельств, не видит конкретного человека, который когда-нибудь да предъявит свои требования.

ЗАПАД И РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОС

Такое положение в двадцатом по христианскому летосчислению веке заставляет западный мир оглянуться на свое наследие. Римское право, сокровищница метафизически обоснованной иудео-христианской этики, идеал вечных человеческих прав безмолвно ставят перед ним пугающий вопрос: как бы остановить подобное- развитие или даже повернуть его вспять? Мало толку от того, что социальную диктатуру клеймят как утопию и объявляют ее экономические принципы неразумными. Во-первых, тут Запад разговаривает сам с собой, его аргументы слышны лишь

по эту сторону железного занавеса, а во-вторых, любые экономические принципы могут применяться если только примириться с вытекающими из них жертвами. Любая социально-экономическая реформа осуществима, стоит согласиться с голодной смертью трех миллионов крестьян, да еще при наличии миллионной армии бесплатной рабочей силы. Такое государство не боится никаких социальных или экономических кризисов.

Пока власть государства неприкосновенна, т.е. пока в распоряжении есть хорошо откормленная и дисциплинированная полицейская машина, такое государство может существовать неограниченно долгое время и даже приумножать свою власть. Несмотря на мировой рынок, состояние которого в значительной мере зависит от уровня оплаты труда, оно может увеличивать число своей неоплачиваемой рабочей силы, т.е. считаясь лишь с естественным ее приростом, а тем самым оставаться конкурентоспособной. Настоящая опасность грозит ему только извне, от военного нападения. Но риск год от года уменьшается, поскольку и роенный потенциал диктаторских государств непрерывно растет, и Запад не может позволить себе нападения, которое тут же пробудило бы русский или китайский национализм и шовинизм, – это целиком исказило бы благое намерение.

Остается лишь одна возможность, а именно распад этого государства изнутри, предоставив его своему внутреннему развитию. Поддержка извне здесь иллюзорна, если учесть имеющийся аппарат контрразведки и опасность националистической реакции. К тому же в распоряжении абсолютного государства за его пределами находится целая армия фанатичных миссионеров. Проходится считаться с «пятой колонной», которой предоставляет убежище правовой порядок западных государств. В ряде стран многочисленные общины тех, кто держится подобной веры, означают и слабость государственной воли. Сходное воздействие Запада по другую сторону остается невидимым и неощутимым, хотя нельзя исключить существования известной оппозиции в народных массах на Востоке. Всегда были и есть мужественные и честные люди, ненавидящие ложь и тиранию, но не нам судить, могут, ли они воздействовать на массы при господствующем полицейском режиме.

В этих условиях перед Западом вновь и вновь встает вопрос: что мы можем сделать против такой угрозы? Хотя Запад располагает значительной экономической мощью и заметным оборонным

потенциалом, это не приносит успокоения. Ведь хорошо известно, что даже лучшие пушки и сильнейшая промышленность, относительно высокий уровень жизни недостаточны для того, чтобы сдержать психическое заражение религиозным фанатизмом. Люди всегда недовольны, и даже если у каждого рабочего будет по автомобилю, он ведь все равно на всю жизнь обречен быть пролетарием, а у других есть два автомобиля и на одну ванную в квартире больше.

К сожалению, на Западе по-прежнему не замечают того, что все наши призывы к идеализму и разуму, ко всем прочим почтенным добродетелям повисают в воздухе, даже если призывы без обмана и полны энтузиазма. Это лишь легкий ветерок против шторма веры, какой бы чудовищной она нам ни казалась. Мы имеем дело с ситуацией, которую не одолеть аргументами разума и морали. На вызванное духом времени высвобождение сил почти не действуют разумные доводы и моральные сентенции. Иной раз слышишь слова, с которыми нельзя не согласиться: в таком случае целебным эликсиром, противоядием должна быть сильная вера (иная, не материалистическая). Основывающаяся на такой вере религия будет единственной эффективной защитой против психической заразы. В высказываниях такого рода почти всегда присутствует сослагательное наклонение («должна бы быть»), что свидетельствует о слабости или даже отсутствии убежденности. Западу недостает не только такой объединяющей веры, способной встать на пути фанатичной идеологии; сам Запад, породивший марксистскую философию, опирается на те же самые духовные предпосылки, на сходные цели и аргументы. Церкви на Западе пользуются полнейшей свободой, но они не более полны (или пусты), чем на Востоке. У них нет заметного влияния на политику. Недостатком вероисповеданий как общественных институтов является как раз то, что они служат двум хозяевам. Они выводят самих себя из связи человека с Богом, но они же несут государственную службу, имеют обязанности перед миром, ссылаются на «Богу Богово, кесарю кесарево» и другие новозаветные притчи.

Вплоть до сравнительно недавнего времени еще говорили о «Богом данной власти», но сегодня это устарело. Церкви держатся традиционных коллективных убеждений, которые у очень многих верующих не имеют фундамента собственного внутреннего опыта. Они держатся на вере без размышления – слишком

уж легко потерять то, о чем начинаешь размышлять. Содержание веры сталкивается в таком случае со знанием и выясняется, что иррациональность первой не дорастает до разумности второго. Вера не является достаточной заменой внутреннего опыта, и там, где он отсутствует, там и самая сильная вера, чудесно явившись, как donum gratiae* , столь же чудесно растворяется. Веру называют религиозным опытом в собственном смысле слова, но при этом не отдают отчета в том, что она в действительности представляет собой вторичный феномен. Она покоится на нашем опыте встречи с чем-то внушающим нам «pistis», т.е. доверие, преданность. У этого переживания имеется определенное содержание, которое можно истолковать в смысле того или иного вероисповедания. Но чем дальше заходит такое истолкование, тем чаще возникают беспредметные конфликты со знанием. Представления вероисповеданий уходят в глубокую древность, пронизаны впечатляющей мифологической символикой, которая, если буквально передать ее словами, впадает в невыносимое противоречие со знанием. Например, воскресение Христа из мертвых можно понимать не буквально, но символически, тогда возможны различные трактовки, которые не вступают в конфликт со знанием и не искажают смысла этого тезиса. На это возражают, говоря, что символическое понимание уничтожает надежду христиан на бессмертие. Это лишено смысла, поскольку человечество задолго до христианства верило в посмертную жизнь и не нуждается в Пасхе как гаранте бессмертия. Сегодня куда больше опасность того, что слишком многие целиком отринут всю буквально понимаемую мифологию, на которой стоит церковное учение. Не лучше ли символически понимать христианские мифологемы, нежели вообще их упразднять?

Пока непредвидимы, последствия того, что фатальный параллелизм церковной и марксистской государственных религий сделается очевидным для всех и каждого. Речь идет не о простом сходстве абсолютных притязаний, выдвигаемых, с одной стороны, представителями civitas Dei** , а с другой – сторонниками «божественного» государства. Моральные выводы из авторитета церкви, сделанные Игнатием Лойолой (коротко говоря, цель освящает средства), самым опасным образом предваряют ложь в

качестве государственно-политического инструмента. В обоих случаях требуют безусловного подчинения и обрубают человеческую свободу: одни во имя Божие, другие во имя государства, выкапывая могилу индивидууму. И без того хрупкое существование единственного носителя жизни оказывается под угрозой вопреки обещаниям одними благ идеальных, духовных, а другими материальных. Многие ли способны долгое время сопротивляться мудрости поговорки «лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Запад присягает на верность тому же научному и просветительскому мировоззрению сего стремлением к статистической нивелировке всего и вся, с теми же материалистическими целями, что и восточная государственная религия.

Что может предложить политически и конфессионально расколотый Запад современному индивидууму? К сожалению, только многообразные пути, ведущие к той же самой цели, которая едва отличима от марксистского идеала. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает свою уверенность в том, что время работает на нее, что мир созрел для обращения в эту веру. Факты здесь говорят самым внятным языком. Закрыть глаза, стараться не видеть собственной фатальной зачарованности – это никак не поможет Западу. Тот, кто все время безусловно подчинялся коллективной вере, отдавал свое вечное право свободы, тот может с такой же некритичной верой пойти в ином направлении, стоит только на место его мнимого идеализма поставить другое, «лучшее» убеждение. Что произошло в совсем недавнее время с культурным европейским народом? Немцев иной раз обвиняют в том, что они успели это позабыть, хотя нет никакой уверенности в том, что подобное не могло случиться и в других странах. И если другая культурная нация вдруг поддастся заразе столь же односторонней веры, то это никак не назовешь чудом. В каких странах самые большие коммунистические партии? Правда, кажутся иммунизированными Соединенные Штаты, образующие сегодня – о quae mutatio rerum* – настоящий политический хребет Западной Европы. Сказывается отчетливое противостояние США этой заразе, но как раз США ей, быть может, подвержены даже больше, чем Европа, поскольку образование и воспитание в Америке находятся под определяющим влиянием естественнонаучного мировоззрения

с его статистическими истинами. У перемешанного и лишенного исторической почвы населения нет корней, а необходимое как раз в таких обстоятельствах историко-гуманитарное образование прозябает в Золушках. Такие предпосылки имеются у Европы, но тут есть и обратная сторона в форме национального эгоизма и парализующего скепсиса. По обе стороны Атлантики господствуют материалистические и коллективистские цели, в обоих случаях недостаток того, что объемлет и выражает человека в целом, что, собственно, и ставит его в центр как меру всех вещей.

Эта идея – «человек есть мера всех вещей» – вызывает повсюду сильнейшее сопротивление, и сомнение. Можно даже предположить, что единственным настоящим убеждением, находящим сегодня всеобщее и безраздельное согласие, является убеждение в ничтожности индивидуума в сравнении с большими числами. Говорится, правда, о том, что современный мир принадлежит человеку, что он властвует над воздухом, водой и землей, что судьбы народов в его руках. К сожалению, этот горделивый образ человеческого величия иллюзорен и опровергается совсем иной реальностью. На деле человек является рабом и жертвой тех самых машин, которые завоевали для него пространство и время. Он ими задавлен, он находится под угрозой могущества той самой военной техники, которая должна была охранять и защищать его физическое .существование. Духовная и моральная свобода гарантирована в малой части человеческого мира, но и ей грозят хаос, утрата всех ориентиров. В других частях света эта свобода вообще уничтожена. Наконец, если к трагическому прибавить комедию, этот властитель стихий, носитель свободных решений, поклоняется воззрениям, которые наклеивают ярлык ничтожества на все его достоинства, высмеивают человеческую автономию. Все достижения и владения не сделали человека больше, напротив, они его умалили. Это самым ясным образом видно на судьбе рабочих при господстве «справедливого» распределения благ. За работу на фабрике он платит утратой личной собственности, свобода передвижения дана ему как возмещение за цепи рабства на рабочее месте. У него нет никаких средств для улучшения своего положения, за исключением эксплуатации на изнурительной аккордной работе. А если он предъявляет какие-то духовные требования, то ему подсовывают политическую веру и мизерные профессиональные знания. Крыша

над головой и каждодневная кормежка, как полезному рабочему скоту, – это, конечно, уже немало, ведь и необходимого для простейшего выживания он может со дня на день лишиться.

САМОПОНИМАНИЕ ИНДИВИДА

Поразительно то, что человек, очевидный инициатор, открыватель, носитель этого развития, зачинщик всех решений и мнений, составитель планов будущего, сам себя полагает quantite negligeable* . Противоречивая, даже парадоксальная оценка человеком своей собственной сущности столь изумительна, что объяснить ее можно лишь необычайной для него неуверенностью в суждениях, иными словами, тем, что сам для себя человек является загадкой. Это и неудивительно, ведь для самопознания ему недостает возможности сравнения. Он в точности знает анатомию и физиологию, чтобы отличать себя от прочих ammalia. Однако он лишен какого бы то ни было масштаба для суждения о себе как существе, наделенном сознанием, рефлексией, языком. На этой планете он уникален, не сравним ни с чем сколько-нибудь похожим. Возможность сопоставления и тем самым самопознания он получил бы лишь в том случае, если бы установил контакт с другими подобными ему существами из иных миров.

Человечество живет пока отшельником, хотя ему ведомо, что со сравнительно-анатомической точки зрения он состоит в родстве с антропоидами, чрезвычайно отличаясь от этих сородичей в психическом отношении. Специфическим отличием homo sapiens является как раз то, что он сам себя не знает, остается для себя тайной. Те или иные внутривидовые различия несущественны для познания, если сравнить их с возможностями, проистекающими от встречи с существом иного происхождения, но сходной организации. Наша психика, несущая ответственность за все творимое человеческими руками на нашей планете, остается неразрешимой загадкой, неописуемым чудом, т.е. предметом, вызывающим немалую озабоченность. Это роднит психику со всеми тайнами природы. Но там мы не теряем надежды, мы совершаем все новые открытия и способны найти ответ на труднейшие вопросы. В случае психики и психологии начинаются удивительные колебания. Как эмпирическая наука психология

является не просто самой юной из дисциплин, она сталкивается с величайшими трудностями уже при определении собственного предмета.

Подобно тому как нам потребовалось освободить картину мира от предрассудков геоцентризма, еще большие усилия чуть ли не революционного порядка были нужны для освобождения психологии от обаяния мифологических представлений, а затем от предрассудка, будто психика, с одной стороны, есть лишь эпифеномен биохимических процессов мозга, а с другой – представляет собой нечто личностное.. Связь психики с мозгом никоим образом не доказывает ее эпифеноменальности, вторичности, каузальной зависимости от биохимических процессов в субстрате, хотя нам хорошо известно, сколь сильными могут быть психические нарушения, проистекающие из процессов головного мозга. Эти факты настолько впечатляют, что вывод об эпифеноменальности психики казался чуть ли не неизбежным. Однако уже парапсихологические явления взывают к осторожности с подобными выводами: они указывают на то, что психические факторы делают относительными пространство и время, а тем самым ставят род вопрос поспешные и наивные объяснения в духе психофизического параллелизма. Поэтому опыт парапсихологии отвергается с порога или из-за мировоззренческих причин, или из-за духовной лености. Во всяком случае этот метод остерегаются называть научным – обычная уловка при столкновении мысли с необычным. Чтобы судить о психических явлениях, мы должны принимать во внимание все феномены, а потому не следует держаться общей психологии, отвергающей существование бессознательного или парапсихологии. Структура и физиология мозга не дают никакого объяснения сознательным процессам. Своеобразие психики заключается в ее несводимости к чему бы то ни было другому. В физиологии психика предстает как относительно ограниченная область опыта, но тут же выясняется ее совершенно особое значение: она заключает в себе одно из двух непременных условий бытия вообще, а именно феномен сознания. Мир существует лишь будучи осознанным посредством психики, приходя к языку. Сознание есть условие бытия. Таким образом, психика обретает достоинство космического принципа, а он – философски и de facto -указывает психике на высокое место рядом с принципом физического бытия. Носителем сознания является индивидуум, который не творит психику по своему

произволу. Наоборот, она преформирует его, из нее в его детские годы постепенно пробуждается сознание. Если психика имеет столь возвышенное эмпирическое значение, то не меньшим наделен и индивидуум – единственный непосредственный носитель психики.

На этом следует вновь и вновь делать ударение: индивидуальная душа, во-первых, уже в силу своей индивидуальности представляет собой исключение из статистических правил, а потому при научном ее познании посредством статистической нивелировки она теряет важнейшие свои черты. Во-вторых, церковные вероисповедания придают ей ценности ровно настолько, насколько психика допустима той или иной догмой. Иными словами, она должна подпадать под какую-то коллективную категорию. В обоих случаях воля к индивидуальности трактуется как эгоистическое упрямство. Наука обесценивает ее как субъективизм, а вероисповедания моралистически осуждают как ересь и духовную гордыню. В последнем случае нельзя не заметить, что в отличие от других религий как раз христианство учит символу веры, согласно которому индивидуальная жизнь человека и Сына человеческого в процессе индивидуации включила в себя боговоплощение и откровение. Самосозиданию человека тем самым была придана необъятная значимость, которую редко верно оценивали. Слишком часто внешнее загораживало путь к прямому внутреннему опыту. Не будь индивидуальная самостоятельность тайным стремлением многих людей, едва ли речь могла бы идти хоть о какой-то возможности духовного и морального претерпевания коллективного подавления.

Все эти препятствия на пути правильной оценки человеческой души сами по себе значат не так уж много, если сравнить их с одним примечательным фактом. Речь идет о том опыте, с которым чаще всего сталкиваются врачи. Заниженная оценка психики и прочие виды сопротивления в значительной мере проистекают из боязни, даже панического страха перед возможными открытиями в области бессознательного. Такого рода страхи можно обнаружить не только у тех, кто не приемлет фрейдовской картины бессознательного, они были и у самого творца «психоанализа». Он сам советовал мне сделать догмат из его сексуальной теории, обосновывая это тем, что такой догмат – единственное укрепление разума против возможного «прорыва черного потока оккультизма». Фрейд был убежден в том, что от бессознательного

можно ожидать всяких «оккультистских» явлений (что вполне соответствует действительности). Речь идет об «архаических остатках», о том, что покоится на инстинктах, выражает себя в архетипических формах с присущими им нуминозными свойствами, зачастую вызывающими страх. Они неискоренимы, недоступны для интеллекта и представляют собой истинный фундамент психики. Вместе с разрушением того или иного их проявления они возобновляются в преображенном обличий. Страх перед бессознательным психическим является главным препятствием не только на пути самопознания, но в равной степени на пути роста и распространения психологического познания. Страх иной раз так велик, что о нем даже не отдают себе отчета. Над этим вопросом следовало бы всерьез задуматься каждому религиозному человеку.

Конечно, научная психология должна прибегать к абстракциям, т.е. удаляться от своего конкретного предмета. Но ровно настолько, чтобы вообще не потерять его из виду. Как раз по этой причине познания лабораторной психологии так невразумительны и малоинтересны как для практических целей, так и с самой общей точки зрения. Чем больше в поле исследования доминирует индивидуальный объект, тем жизненнее, практичнее и шире по своему охвату вытекающее из него познание. Однако тем самым предмет исследования делается чрезвычайно сложным, возрастает неопределенность единичных факторов, а потому и возможность ошибки. Академическая психология не идет на такой риск, подменяет сложные состояния простыми и безнаказанно обходится примитивными вопросами. Она ведь располагает полной свободой выбора вопросов, которые желает поставить природе.

Медицинская психология лишена этого завидного положения. Здесь вопросы ставятся объектом, а экспериментатор-врач сталкивается с состояниями, которые он не выбирал. Он их не избрал бы, будь у него даже полнейшая свобода. Главные вопросы ставит болезнь, точнее, больной человек. Тут природа экспериментирует над врачом, ожидая от него ответа. Своеобразие индивидуума и его уникальная ситуация стоят перед глазами врача, обязанности которого принуждают сталкиваться со сложными факторами и неопределенными ситуациями. Конечно, врач подойдет к ним уже имея обобщенный опыт, но он скоро приходит к обстоятельствам, которые не находят удовлетворительного

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒