Корней Чуковский 20 страница

VII. ЕЩЕ О СТИХОВОМ ВОСПИТАНИИ

Если бы книжка моя называлась "от сорока до семидесяти", я непременно отметил бы в ней, что люди, достигшие этого возраста - пожилые и старые, сравнительно редко увлекаются чтением стихов.

Конечно, они не прочь иногда почитать того или иного поэта, но кому же из них придет в голову изо дня в день - и подолгу! - упиваться стиховыми созвучиями!

Одним гораздо милее кино, другие питают пристрастие к симфонической музыке, третьи - к живописи, четвертые - к шахматам, пятые любят романы и повести.

И это вполне естественно. Нельзя же требовать от инженеров, врачей, математиков, шахтеров, геологов, чтобы стиховые созвучия были в центре их умственной жизни!

Вообще я знаю десятки людей, которым стихи не нужны. Заставьте иного сорокалетнего человека, даже из числа образованных, прочитать "Илиаду", или "Калевалу", или "Метаморфозы" Овидия, или Тютчева, или Блока, или Кольриджа, или Роберта Бернса, и он утомится после первых же строк и, воспользовавшись первой же возможностью, увильнет от дальнейшего чтения.

Среди взрослых я видел даже таких чудаков, которые предпочитают услышать "Бориса Годунова" и "Евгения Онегина" в опере и не знают "Домика в Коломне" - так как эти гениальные октавы Пушкина еще никто не догадался поставить в кино.

Но есть среди нас миллионы существ, которые все до единого пламенно любят стихи, упиваются ими, не могут без них обойтись. Это - дети, особенно маленькие. Среди взрослых вдохновенный поэт есть редчайшее явление, "чудо родины своей", а среди детей 99% - поэты. Ребенку еще нет и двенадцати месяцев, он еще не владеет активной речью, а посмотрите, с каким ненасытным удовольствием слушает он и бессмертные "Ладушки", и "Сороку-ворону", и "Кошкин дом", и другие шедевры народной поэзии.

Стихи для них - норма человеческой речи, естественное выражение их чувств и мыслей.

А на третьем, на четвертом году как жадно воспринимает ребенок стихотворные сказки, иногда очень длинные, по триста - четыреста строк, то есть целые поэмы, сразу после третьего чтения запоминает их полностью, от доски до доски.

И все же деспотически требует, чтобы их читали ему еще и еще несколько раз подряд, доведя до изнеможения и маму и бабушку, а порой и воспитателей детского сада.

Иные взрослые даже пугаются: не повредила бы незрелому мозгу такая тяжкая стиховая нагрузка.

Но для ребенка она не тяжка, тем более что по миновании надобности ребенок сам освободится от нее: после того как эти сотни стихов, усвоенные изумительной детской памятью, сыграют свою немаловажную роль в деле умственного и эмоционального развития ребенка, ребенок тотчас же разгрузится от них и сохранит в памяти лишь сотую долю тех текстов, которые он знал наизусть в возрасте от двух до пяти.

Здесь сказывается с особой наглядностью диалектичность духовного развития детей. Ведь и собственное их стихотворство, и их неодолимая тяга к стихам, к слушанию и запоминанию стихов отвечают временной, скоропреходящей, но очень сильной потребности их интеллектуального роста.

Воспитателям нельзя не воспользоваться этим "стиховым периодом" в жизни своих малолетних питомцев, памятуя, что именно в этот период стихи являются одним из сильнейших средств педагогического воздействия на мысли и чувства ребенка; я не говорю уж о том, что они помогают ему ориентироваться в окружающем мире, а также плодотворно способствуют совершенствованию его языка.

Благодаря этим изящным словесным конструкциям, подчиненным гибкому музыкальному ритму, богато украшенным звонкими рифмами, ребенок играючи, без малейших усилий еще прочнее закрепляет в уме словарь и строй общенародной речи.

А если это так, нам, пишущим стихи для детей, необходимо обсудить со всей серьезностью, каким образом должны мы ответить на эти жизненно важные запросы ребенка, какую форму должны мы придать создаваемым нами стихам, каких художественных методов должны мы придерживаться, чтобы стихи эти полюбились ребенку, стали для него желанны и близки.

Проблема эта не представляет особенных трудностей, ибо здесь у нас немало учителей и предшественников. И первый учитель, конечно, - народ, создавший в течение веков чудесные стихи для детей, недосягаемые образцы национальной поэзии.

Второй наш учитель - ребенок. Конечно, мы не должны раболепно приспособляться к нему и отказываться от суверенной роли его воспитателей, но если мы самым пристальным образом не изучим его вкусов и требований, нам никогда не удастся творчески влиять на него и все наши усилия закончатся горестным крахом, ибо ребенок настоятельно требует от нас таких-то и таких-то стихов, оформленных так-то и так-то, и знать не желает других. Знаменитая мысль Толстого о том, что мы должны учиться писать у детей, была воспринята когда-то педагогами как эффектный парадокс гениального "чудака", но вся наша литературная практика служит подтверждением этой мысли.

Впрочем, обо всем этом речь впереди, а теперь мне хотелось бы снова вернуться к стиховому воспитанию детей.

Здесь советским педагогам приходится идти по целине, так как педагогическая практика старого времени даже не ставила перед собою подобной задачи. Детское стихотворство трактовалось тогда как сумасбродная блажь, которую никоим образом нельзя поощрять. Сохранилось немало свидетельств такого презрительного отношения к детским стихам. Думаю, что иные из этих свидетельств будет, пожалуй, небесполезно напомнить.

VIII. ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

Молчаливый, насупленный мальчик поступил в Царскосельский лицей, где когда-то учился Пушкин. Вскоре оказалось, что он пишет стихи. Начальник и учителя всполошились. Изобличенный поэт был наказан. Но он не раскаялся и продолжал стихотворствовать, пряча свои стихи то в рукав, то в сапог. Их с торжеством извлекали оттуда и снова присуждали преступника к заслуженной каре.

Звали его Михаил Салтыков. Впоследствии, уже великим писателем, он не раз вспоминал, как усердно гасила в нем поэтический дар эта хваленая школа. Из автобиографии Салтыкова мы знаем, что за "стихотворную деятельность", а "равным образом за чтение книг" его особенно преследовал учитель русского языка, тот самый, которому больше всего надлежало бы радоваться литературным тяготениям даровитого мальчика*.

______________

* Н.Щедрин (М.Е.Салтыков), Полн. собр. соч., т. I, М. 1941, стр. 81-82.

В ту пору Царскосельский лицей кичился своей верностью "традициям Пушкина", и если уж он преследовал детское поэтическое творчество, как недопустимый порок, что же сказать о школах обычного уровня, не притязавших на "литературный уклон"!

Одаренных детей и тогда было множество, но в тех условиях, в которых они находились тогда, только чудо могло спасти их таланты от гибели. Как нечто стыдное, как скверную болезнь, приходилось им скрывать свои таланты. Одиннадцатилетний Шевченко, чувствуя неукротимое влечение к живописи, должен был прятаться со своими рисунками в колючий бурьян, "щоб не почув хто, не побачив", и горе было бы ему, когда бы об этих рисунках проведал его драчливый учитель...

И в литературе того времени неуважение к детскому творчеству было самым заурядным явлением. У Николая Успенского есть забавный рассказ: пустяковые люди от нечего делать издают в деревенском захолустье газету. Чтобы показать, какая дрянь была эта газета, автор одним из ее сотрудников выводит десятилетнего мальчика и тут же сообщает образец его творчества:

"Появилось солнце, улыбаясь, точно юноша, беспечно играющий на руках (!) своей матери"*.

______________

* Н.Успенский, Повести, рассказы и очерки, М. 1957, стр. 148, "Деревенская газета".

Такая ахинея казалась в то время типичной для литературных попыток детей.

Автор "Антона Горемыки" Д.В.Григорович в своем "физиологическом очерке" "Скучные люди", перечисляя разные категории унылых и нудных субъектов, не забыл также и "всех мальчиков от двенадцати до восемнадцати лет включительно, одаренных каким-нибудь талантом". Сочиняют ли эти мальчики стихи, рисуют ли картинки, они равно вызывают в писателе брезгливую скуку, и он ставит их на одну доску с тупицами.

"Таких юношей, - с горечью пишет Д.В.Григорович, - является год от году больше и больше; они распложаются, как кролики. Дай только бог, чтобы скука (!), которую они наводят в юношеских летах, вознаградилась чем-нибудь в зрелом возрасте"*.

______________

* Д.В.Григорович, Скучные люди, Полн. собр. соч., Т. VIII, СПб. 1896, стр. 32.

Нынче эти строки кажутся нам непонятными. У нас так привыкли интересоваться художественным творчеством одаренных детей, что мы часто не в силах представить себе зевоту, с которой старик беллетрист говорил о пишущих и рисующих детях.

Другой влиятельный писатель сороковых - пятидесятых годов А.В.Дружинин в своем шуточном романе "Чернокнижников" посвящает целую главу осмеянию мальчика, который пишет стихи. Глава так и называется: "Опыты девятилетней музы, или Удивительный крошка, подающий большие надежды". Как явствует из романа, никаких надежд этот крошка не мог подавать никому, а просто его чванные родители разжигали в нем зуд честолюбия, похваляясь его творчеством перед своими гостями, и, когда он читал им кривые стишки, его возносили до небес как великого гения. Несмотря на хихиканье автора, чувствуешь острую жалость к несчастному, ни в чем не повинному мальчику.

"Лицо его, - читаем в романе, - было необыкновенно худо и зелено. Он, казалось, едва передвигал ноги.

- Отчего он так худ? Видно, болен...

- О нет, не думайте. Он часто работает ночью и оттого немного ослаб..."*

______________

* "Чернокнижников", Собр. соч. А.В.Дружинина, т. VIII, СПб. 1867, стр. 28-36.

Ребенок работает ночью! И когда он декламирует стихи, родители поят его вином!

Для Дружинина все это уморительный случай - и только.

Но вот в Москву, в Центральный дом художественного воспитания детей было однажды прислано свыше пяти тысяч детских рукописей со всех концов Советского Союза: из Омской области, из Ташкента, из Мурома, из Баку, из Алтайского края, ибо этот Дом объявил среди школьников всех республик, областей и краев всесоюзный конкурс на лучшее произведение искусства. В этом конкурсе я принял участие в качестве члена жюри. Конкурс был строг и требователен. Все банальное, дряблое отметалось беспощадной рукой, и поощрялись произведения искренние, свежие, подлинно детские, не лишенные в то же время определенных литературных достоинств.

Сколько, например, этой свежести в таком самобытном изображении тыквы, которое дано белозерским школьником Сережей Орловым:

Лежит рядочком с брюквой,

И кажется, вот-вот

От счастья громко хрюкнет

И хвостиком махнет.

Стихи обрадовали меня своей очаровательной детскостью. Так и видишь озорную физиономию их юного автора. Придавать динамичность неподвижному образу - эта склонность детского ума нашла здесь блестящее свое выражение*.

______________

* Нынче Сергей Орлов стал профессиональным писателем.

С такой же энергией свежего чувства выражено любование летним пейзажем в стихотворении алтайского восьмиклассника Константина Евстафьева:

И синевы кругом так много,

Хоть зачерпни ведром и пей.

Перечитывая произведения ребят, присланные в Дом художественного воспитания на конкурс, видишь, как разнообразны их темы. Этому разнообразию мог бы позавидовать и взрослый поэт. Вот стихи о геологии, вот о биноме Ньютона. Вот о старике чабане. Вот о концерте скрипачки Марины Козолуповой:

Нежно звенит и дрожит в тишине

Песня о счастье в великой стране.

Вот - о солнечных зайчиках, о лыжах, об утках, о красоте зимней и летней природы; но, естественно, больше всего в этих детских стихах воспевается счастье.

Все советские дети-поэты являются чуть не с пятилетнего возраста представителями так называемой "гражданской поэзии". Подобно своим взрослым собратьям, они не могут не петь о героике нашей эпохи, а наряду с этим у них пробивается тема, которая до недавнего времени считалась почему-то запретной: любовь.

Школа ханжески притворялась, будто ей совершенно неведомо то обстоятельство, что юношам и девушкам девятого и десятого классов свойственно порою влюбляться друг в друга. Любовь третировалась школой как постыдное подпольное чувство, которое необходимо замалчивать. Эти школьные стихи о любви являются протестом против такой педагогики. Виктор Яконовский, калининский школьник, пишет о разлуке с подругой:

На листву зеленую, блестящую

Ветерок веселый набежал

Я простился с ней по-настоящему:

Я ей руку бережно пожал.

Однако, читая и перечитывая стихи, присланные на конкурс, ясно видишь: это самотек. Там, на местах, никто не руководил стиховым воспитанием детей. Очень были рады их творчеству, проявляли нежнейшую заботу о них и в то же время ничему не могли научить их, так как и сами не обладали необходимыми знаниями.

И главное: как ни дорого само по себе наше бережное и заботливое отношение к талантливым детям, необходимо признаться, что порою оно кое-где принимало чрезмерные формы.

Вместо того чтобы научить малышей серьезно и требовательно относиться к своей литературной работе, курили им такой фимиам, что те нередко задирали носы и начинали чувствовать себя боговдохновенными гениями, для которых никакие законы не писаны. Помню, в какой-то школе я поднимался по лестнице, набитой детьми, - и вдруг мальчишка в бархатной артистической курточке, протискиваясь сквозь густую толпу, сильно задел меня футляром от скрипки, и когда я, рассердившись, спросил его, как он смеет толкаться, он бесцеремонно пояснил на бегу:

- Я - юное дарование... спешу на концерт.

Быть юным дарованием сделалось что-то вроде профессии. "Я - юное дарование" - эти слова произносились таким же голосом, как: "Я - зубной врач", или: "Я - сотрудник газеты "Известия".

В ту пору стоило ребенку сочинить какой-нибудь колченогий стишок или сыграть на скрипке вариации "Чижика", взрослые тотчас же приклеивали ему ярлык "юное дарование", причем все это производилось нередко самым бюрократическим способом. У меня хранится вырезка из "Красной газеты", где приводится текст удостоверения, выданного ленинградской школой одной семикласснице:

"Дана сия справка ученице седьмого класса пятой полной средней школы Смольнинского района Татьяне Хвостаткиной в том, что... ее по стихосложению можно считать одаренной.

Завуч такой-то"*.

______________

* "Красная газета" от 19 мая 1936 года.

В канцелярии школы к этой чудовищной справке приложили, конечно, печать, и таким образом дарование Тани Хвостаткиной уже не могло подлежать никакому сомнению.

Слово "талант" - драгоценное, редкостное, огромное слово, а чиновники педагогического ведомства (увы, они не вывелись и до настоящего времени) норовят сделать его дешевою кличкою, раздаваемой направо и налево при помощи канцелярских бумажек.

Замечательно, что сами дети, имеющие склонность к искусству, не хотят мириться с подобными кличками. За несколько лет до войны в ленинградской Академии художеств, в круглом парадном зале, собралось по какому-то случаю человек двести детей, стремящихся стать живописцами, и ораторы, обращая к ним свои слащавые речи, то и дело повторяли заискивающе:

- Вы - будущие Брюлловы... Вы - молодые таланты...

Я тогда же взошел на кафедру и громко запротестовал против этой антипедагогической лести, а потом, поговорив в кулуарах с детьми, убедился, что среди них немало таких, кому она противна, как и мне.

- Называть нас талантами вы будете лет через десять... а покуда не мешало бы нас поучить, - таков был смысл многочисленных откликов, вызванных среди детворы бестактными дифирамбами взрослых.

И характерно: те дети, которые горячее всех возражали против навязываемого им ярлыка "юные дарования", оказались, когда я ближе познакомился с ними, наиболее одаренными. Захваливая авансом того или иного ребенка, проявившего тяготение к искусству, эти педагоги тем самым развивали в нем чванство, способствовали его отрыву от коллектива товарищей и готовили ему судьбу неудачника.

К счастью, все это явственно, у нас на глазах, отодвигается в прошлое. Наряду с уважением к детскому творчеству мало-помалу у передовых педагогов складываются необходимые навыки для приобщения детей к подлинной словесной культуре. Уже среди руководителей школьных литературных кружков порою встречаешь работников, которые способны умело и вдумчиво оказать начинающим авторам необходимую помощь, оснастить их таланты наиболее совершенной писательской техникой. Но таких руководителей все еще мало. Здесь нужны не одиночки, а целые кадры литературно образованных людей, вооруженных и вкусом, и пониманием, и педагогическим тактом. В последние годы уже созданы все предпосылки для того, чтобы эти кадры могли появиться.

Да и чуткость взрослых наблюдателей к детским стихам повышается.

"Я думаю, вы правы, - пишет мне Н.Дмитриева из Москвы, - что первый намек на хорей получает ребенок от материнских песен:

На гусенышке пушок,

Спи, мой мальчик, кудряшок.

Я проверила на себе, что всякий другой ритм совершенно не вяжется с колыбельной. Заведешь, бывало, гречаниновскую: "Спи, моя девочка, спи, моя милая" и т.д., и незаметно перейдешь на удобную любимую: "Спи, мой мальчик" (хоть и баюкаешь дочь), да еще на самый простонародный, испытанный мотив, и в такт прихлопываешь рукой по маленькому тельцу - как же могут эти первые звуки остаться бесследными для ребенка?"

Жена композитора Ванелова пишет мне о своей маленькой дочери: "Маринка с пеленок любила рифмы. Я смеюсь, что она начала сочинять стихи с 1 года 5 месяцев. Мы увидели поезд. Маринка замахала ручкой и закричала:

Дидидади!

Тети, дяди!

Обычно она вместо до свидания говорила дидади, так что лишний слог прибавила здесь для размера".

Наблюдение тонкое, требующее повышенного внимания к детской речи. И таких наблюдений в последнее время становится все больше и больше. Между тем в двадцатых годах, в то далекое время, когда я готовил к печати первое издание этой книжки, мне пришлось работать в одиночку, так как ни в семьях, ни в детских домах не нашлось наблюдателей, которые сочувствовали бы безрассудной затее изучать стихотворство двухлетних-трехлетних ребят.

* * *

Выше я сказал, что у особо одаренных детей влечение к музыке стиха, к его ритму сохраняется и после того, как они выходят из дошкольного возраста.

Вот, например, прекрасное, богатое живыми интонациями стихотворение семилетнего Кости Райкина:

УМ ЧЕЛОВЕКА

Быть может, умней человека лисица,

Быть может, хитрее бизон,

Но, если вдруг дым из ружья заклубится,

Тогда убегает и слон.

А это ружье ведь придумали люди.

И нету ружья у зверей.

Не могут медведи, не могут верблюды

Быть человека умней.

Так, значит, сильней всех зверей он на свете:

Хозяин лесов он и рек,

Хозяин пустыни и тундры хозяин

Могуч и умен человек.

И вот стихи десятилетнего Володи Лапина с безупречным ритмом и точной рифмовкой.

МОЛОТОК

Я им стучу, стучу, стучу.

Я гвоздик им заколочу,

Я табуретку им собью,

Я им подкову сам скую.

Он честный друг,

Он лучший друг

Моих рабочих рук.

В тринадцать лет тот же Володя писал:

ВЕСНА

Лопнуло терпенье:

Пенье ручейков,

Первых листьев пенье

Пение без слов.

Птиц весенних пенье.

Нет, нельзя терпеть!

Лопнуло терпенье:

Сам хочу запеть!

Глава шестая

ЗАПОВЕДИ ДЛЯ ДЕТСКИХ ПОЭТОВ

(Разговор с начинающими)

I. УЧИТЬСЯ У НАРОДА. - УЧИТЬСЯ У ДЕТЕЙ

Удивительная история случилась в России с одним молодым человеком. Он приехал в столицу учиться и неожиданно для себя, без натуги создал гениальную книгу, бессмертное творение русской словесности, которое живет уже больше ста лет и, несомненно, проживет еще столько же.

Девятнадцатилетний, круглощекий, безусый юнец, только что со школьной скамьи, - как изумился бы он, если бы кто-нибудь тогда, в 1834 году, предсказал ему великую судьбу его полудетского опыта!

Громко засмеялись бы тогдашние критики, если бы кто заикнулся о том, что эта бедная рукопись угловатого провинциального юноши есть классическое произведение русской поэзии, которое и тогда будет волновать миллионы сердец, когда навеки засыплются библиотечной пылью многошумные книги знаменитейших Кукольников, Бенедиктовых, Гречей, Сенковских и прочих кумиров тогдашней читающей публики.

Звали юношу Петр Ершов, а его книга была "Конек-горбунок".

В литературной биографии Ершова меня всегда поражали две странности. И первая странность такая. Почему, после того как он незрелым юнцом написал свою знаменитую книгу, он до конца дней уже не мог написать ничего, что по литературному качеству могло бы хоть в какой-нибудь мере сравниться с его юношеским, ранним шедевром? Жил он долго, и у него хватило бы времени сочинить хоть десять таких же замечательных книг, а он сразу после "Конька-горбунка" утратил всю силу своего дарования. Не то чтобы он бросил перо - он продолжал писать, и порою с большими претензиями, но у него почти всегда получались дюжинные, эпигонские вещи, лишенные каких бы то ни было ярко выраженных, индивидуальных особенностей. Вскоре после "Конька-горбунка" были написаны им: напыщенная поэма "Сибирский казак", в духе мистических баллад реакционной романтики, либретто для оперы "Страшный меч", драматический анекдот "Суворов и станционный смотритель" и т.д. Его биограф так и пишет об этой полосе его жизни: "Он мечется, берясь за самые разнохарактерные литературные работы... пытает свои силы в драматургии, пишет либретто для опер"*. И все это было, пожалуй, неплохо, но, повторяю, не шло ни в какое сравнение с "Коньком-горбунком".

______________

* В.Утков, П.П.Ершов. Вступительная статья к "Коньку-горбунку" и другим стихотворениям Ершова в малой серии "Библиотеки поэта", Л. 1951.

Часто случалось читать, будто эта творческая трагедия Ершова произошла оттого, что он вскоре после "Конька-горбунка" уехал к себе в Сибирь, сделался инспектором, а позднее директором тобольской гимназии и с головою был втянут в тину захолустной чиновничьей пошлости. Это, конечно, вздор. Мало ли было чиновников среди замечательных русских писателей: и Крылов, и Даль, и Гончаров, и Щедрин, - но из-за этого они не утратили своих дарований тотчас же после первого литературного опыта.

Еще более разительной кажется мне вторая странность биографии Ершова. Почему, создавая свою детскую книгу, которая является, так сказать, хлебом насущным для всех пятилетних, шестилетних, семилетних детей, он ни разу не догадался, что это детская книга?

И никто из окружавших его тоже не догадался об этом. Барон Брамбеус напечатал первую часть его книги в "Библиотеке для чтения", издававшейся исключительно для взрослых читателей. И критики мерили ее только такими мерилами, которыми измеряются книги для взрослых. А если бы Ершов вздумал сунуться со своим "Коньком-горбунком" в журнал для детей, оттуда вытолкали бы его "Горбунка", как мужика-деревенщину, затесавшегося на губернаторский бал.

За всю свою долгую жизнь он почти никогда уже не возвращался к "простонародному", крестьянскому стилю, которым написан "Конек-горбунок", а пытался культивировать стиль тогдашней высокой поэзии, сочиняя послания, эклоги в духе Жуковского и даже вычурные стихотворения в бенедиктовском духе, хотя и был в этой области неудачлив и даже безличен, то есть похож на всякого другого из тогдашних середняцких писателей.

И тут, мне сдается, разгадка первой странности его биографии. Мастер русского народного стиля, которым он владел в совершенстве, он тотчас после "Конька-горбунка" отрекся от этого стиля, пренебрег им и ни разу не сделал попытки вернуться к нему в своем творчестве (если не считать "Русской песни", написанной им вскоре после "Конька-горбунка", и еще двух-трех произведений такого же рода, проявлявших тенденцию к модному в те времена стилизаторству). Его биограф очень верно указывает: "Там, где искрой вдохновения Ершову служит народное творчество, где он остается верным своему светлому таланту сказочника и поэта, там он находит и нужные краски, и выразительную красоту языка, и естественность хода событий, и задушевность, которые всегда получают отклик в сердце читателя. Но как только он становится на ходули романтизма или переходит на чуждую его поэтическому таланту почву бытописательства и религиозного мистицизма, силы изменяют ему"*.

______________

* В.Утков, Вступительная статья к "Сочинениям", П.П.Ершова, Омск, 1950, стр. 27.

Отсюда все его неудачи и немощи: он оторвался от своей почвы, от народа, который дал его творчеству такие могучие соки, - от народной речи, народного юмора, народного мировоззрения, народной эстетики.

И тут, как мне кажется, ключ ко второй особенности его трагической биографии.

При Николае I "Конек-горбунок" был долго под цензурным запретом. А потом мало-помалу стал печататься как лубочная книга для низового читателя. Ею бойко торговали офени в деревнях и на ярмарках - наравне с ситцами, сонниками, иконами, пряниками.

Однако прошло лет тридцать, и она вошла в литературу опять, но уже в качестве книги для маленьких. Маленькие отвоевали ее у больших и навсегда завладели ею, как драгоценной добычей, и тут только большим удалось разглядеть, что для детей это в самом деле хорошая пища - вкусная, питательная, сытная, способствующая их духовному росту.

К тому времени в нашей стране произошли огромные социальные сдвиги. Русская педагогика стала служить разночинцу, которому не могла не прийтись по душе демократическая идея и простонародная форма ершовского "плебейского" эпоса.

Отвоевав эту книгу у взрослых, дети передали ее по наследству своим внукам и правнукам, и правнукам правнуков, и нельзя представить себе такое поколение русских детей, которое могло бы обойтись без нее.

Тут великий урок для всех нас. В этой поучительной судьбе "Горбунка" был явно для всех поставлен знак равенства между детьми и народом. Детское и народное оказались синонимами.

И подобных случаев в истории нашей литературы немало. Именно в силу своей народности многие подлинно народные книги не раз преображались в книги детские. Судьба "Горбунка" повторяет судьбу сказок Пушкина. Пушкин писал их для взрослых тоже в порядке усвоения и разработки фольклора. Взрослые отнеслись к ним с высокомерной брезгливостью, видя в них падение Пушкина, и даже Баратынский сердился - как смеет великий поэт отдавать свои силы такому "низкопробному" жанру. А дети, к которым и не думал обращаться поэт, когда писал своего "Салтана", "Золотого петушка" и "Царевну", ввели их в свой духовный обиход и лишний раз доказали, что народная поэзия в высших своих достижениях часто бывает поэзией детской.

Все сказки Пушкина, все до одной, были сказки крестьянские и по словарю и по дикции.

И если мы вспомним, что басни Крылова тоже возникли как литература для взрослых и тоже с непревзойденным совершенством воссоздали народную речь, у нас будет полное право сказать, что русский народ (то есть русский крестьянин, потому что народ в ту пору был почти сплошь деревенским) продиктовал писателям самые лучшие детские книги. Их устами великий русский народ утверждал свою веру в вечную победу добра, милосердия, правды над криводушием, жестокостью, ложью. Таковы же детские стихотворения Некрасова, детские книги Льва Толстого, Ушинского, насквозь пропитанные фольклором.

Параллельно с этими народными книгами в XIX веке возникла ненародная, антинародная детская литература, начиная с ишимовской "Звездочки" и кончая "Задушевным словом" Маврикия Вольфа. Вполне понятна литературная немощь этой оторванной от народа словесности. Понятно, почему от нее не осталось теперь ничего или почти ничего. К концу века с детской литературой случилось то самое, что когда-то случилось с Ершовым. Чуть она оторвалась от народной эстетики, народного юмора, народных идеалов и вкусов, она тотчас же стала бесплодной.

Тот бурный ренессанс "большой литературы для маленьких", который начался у нас лет сорок назад, ознаменован обращением детской поэзии к фольклору. В критике давно было отмечено, что детские стихи Маяковского "обильны фольклорными реминисценциями" и что, например, начало "Сказки о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий" - типичная народная считалка, приближающаяся по своим интонациям к традиционным числовкам:

Жили-были

Сима с Петей.

Сима с Петей

были дети.

Пете 5,

а Симе 7

И 12 вместе всем*.

______________

* М.Китайник, Детский фольклор и детская литература. Журнал "Детская литература", 1940, № 5, стр. 12-15.

Читаешь эти строки и невольно делаешь те самые жесты, какие делает перед началом игры всякий ребенок, произносящий считалку среди пяти или шести своих сверстников.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 192021 22 23 Следующая ⇒