Карл Густав ЮНГ 12 страница

224 «In quo me plurimum onendunt scaiolae» (lib V, cp V [SudhofT III, P 289]) 223 1 с , p 177

Парацельс как духовное явление

результате интеллектуального или рационального продумывания, но стали плодом интуитивной интроспекции, сумевшей постичь как четверичную структуру сознания, так и ее архетипическую природу

Дорновское объяснение того, почему Скайолы столь «трудны», можно было бы распространить и на «Адеха» (Антропоса), который предстает владыкой или квинтэссенцией Скайолов И действительно, Парацельс называет его «difficilis ille Adech» Вдобавок «maximus ille Adech»226 мешает осуществлению наших замыслов Difficultates artis [трудности искусства] играли в алхимии далеко не последнюю роль Большей частью они объясняются как технические трудности, но достаточно часто — как в греческих текстах, так и в более поздних латинских — мы встречаем замечания о психической природе опасностей и препятствий, осложняющих работу Частью это демонические влияния, частью психические расстройства вроде меланхолии Эти трудности находят свое выражение также в наименованиях и дефинициях первоматерии, которая, служа исходным материалом Деяния, в первую очередь давала повод для изматывающих испытаний терпения Pnma matena «tantalizing», если воспользоваться метким английским словом она дешева и общедоступна, только никто не знает ее, в то же время она столь же уклончива и неопределенна, как и производимый из нее Камень, у нее «тысяча имен» Самое скверное то, что без нее работа не могла

226 Парацельсу, вероятно, были знакомы следующие строки из «De arte cabalistica» Пико делла Мирандолы, где приводится каббалистическое толкование Адама (lib I, p 750) «Dixit nanque Deus Ecce Adam sicut unus ex nobis, non ex vobis inquit, sed unus ex nobis Nam in vobis angelis, numerus est et altentas In nobis, id est Deo, unitas infinita, aeterna, simplicissima et absolutissima Hie sane coniJicimus alterum quendam esse Adam coelestem, angelis in coelo demonstratum, unum ex Deo, quern verbo fecerat, et alterum esse Adam terrenum Iste, unus est cum Deo, hie non modo alter est, verumetiam alius et aliud a Deo Quod Onkelus sic interpretatur Ecce Adam fuit unigenitus meus» [И сказал Господь Смотрите, Адам — как один из нас (не из «вас» сказал, но «один из нас») Ибо в вас, ангелах, есть число и различие, в нас, т е в Боге,— единство бесконечное, вековечное, простейшее и абсолютнейшее А посему мы с добрым основанием полагаем, что есть еще какой-то другой, небесный Адам, показанный ангелам на небе, один из Бога,— тот, которого Он словом сотворил, второй же Адам — земной Тот един с Богом, этот — не только второй, но и другой в сравнении с Богом, нечто иное, нежели Бог Онкелус толкует это так Смотрите, Адам был сыном единородным )

Парацельс как духовное явление

бы даже начаться. Таким образом, задача алхимика, пожалуй, равнозначна тому, чтобы, по выражению Шпиттелера, стрелой рассечь подвешенную к облаку нить. У первоматерии сатурнический характер, a maleficus Saturnus — обиталище дьявола; она самая презренная вещь на свете, ее с легкостью выбрасывают и втаптывают в грязь227. В этих эпитетах отражается не только замешательство исследователя, но и подполье его души, заполняющее образами лежащую перед ним тьму. В протекции он открывает качества бессознательного. Этот факт, доказать который вовсе не трудно, рассеивает и ту тьму, что окутывает усилия его духа, labor Sophiae: это разбирательство с бессознательным, затеваемое всякий раз, когда человек с ним сталкивается. Подобная конфронтация неизбежно навязывалась алхимику, как только он делал сколько-нибудь серьезную попытку найти первоматерию.

d. Приближение к бессознательному

Не знаю, сколько найдется сегодня людей — много или мало, которые вообще могут вообразить себе нечто вроде «разбирательства с бессознательным». Боюсь, их очень немного. Со мной, наверное, согласятся, что вторая часть гётевского «Фауста» в довольно сомнительной степени представляет собой чисто эстетическую проблему, но в гораздо большей — проблему человеческую, которой поэт был захвачен вплоть до глубокой старости. То было алхимическое разбирательство с бессознательным, сопоставимое с «labor Sophiae» Парацельса. Это, с одной стороны, попытка постичь mundus archetypus души, с другой — борьба против грозящей разуму завороженности неизмеримыми высотами и глубинами, парадоксальностью непосредственной душевной истины. Более плотный, конкретный дух дневного мира достигает здесь своих границ; для Ceduruni, «<homines> crassiorum ingeniorum» (Дорн) закрыт путь в «исхоженное, заповедное... к непрошенному, неиспрашиваемому» —

227 «...in via eiecta, in stercore eiecta, in sterquilinis invenitur» и т. д. [Ср. Psychologie und Alchemic, Par 159 f]

Парацельс как духовное явление

«neque hunc locum infringet aquaster»228, в место это не проникает и водный дух, родственная материи влажная душа, утверждает Парацельс. Дух человеческий сталкивается здесь со своим собственным первоистоком, своим архетипом; конечное сознание — со своими архаическими основаниями, смертное Я—с вечной самостью. Антропос, Пуруша, Атман — множество имен дала человеческая спекуляция этому коллективному предсознательному состоянию, внутри которого обретается и из которого вырастает индивидуальное Я. Ощущая разом родственность и отчуждение, оно узнает и не узнает незнакомого брата, который выступает ему навстречу, неосязаемый и все же реальный. Чем больше оно увязло и заблудилось во времени и пространстве, тем скорее будет воспринимать этого другого как «difficilis ille Adech», который перечеркивает любую попытку Я свернуть с верного пути, придает его судьбе неожиданный поворот и ставит перед ним задачей именно то, чего оно страшится и избегает. Здесь мы вместе с Парацельсом должны прочувствовать проблему, которая в кругу нашей культуры никогда прежде не ставилась отчетливо и в открытую, частью из-за неосознанности, частью же из-за священного трепета. Помимо всего прочего, это тайное учение об Антропосе опасно, ибо не имеет ничего общего с церковной доктриной, ибо в нем Христос оказывается отображением — всего лишь отображением — внутреннего Антропоса. Поэтому найдется сотня добрых причин на то, чтобы всячески маскировать эту фигуру всевозможными не поддающимися расшифровке криптонимами.

С учетом только что сказанного мы, возможно, сумеем понять еще одно темное место из заключительной главы. Звучит оно так: «Поэтому если согласно некролиям <"адептам" или "тайному знанию"> внедряешься в Скайолы <scaiolae или scaioli, "возлюбленные премудрости'^ — это, по-моему, именно то, что и следовало бы сделать, однако тот великий Адех сему препятствует и придает замыслам нашим, но не методу, иное направление. Вам, теоретики, оставляю обсудить это»229.

228 [Domcus, 1. с., р. 176; Гёте, Фауст, Часть II, Темная галерея.] "' «Рогго si pro ratione necroliorum scaiolis insereret, esset quod excipiendum

Парацлльс как духовное явление

Создается впечатление, будто Адех почти враждебен адепту или, по крайней мере, каким-то образом срывает его замыслы. Наши собственные соображения, основанные на практическом опыте общения с реальными людьми, позволили нам увидеть всю проблематичность отношения Я к самости. Остается лишь предположить, что Парацельс имеет в виду то же самое. Сдается мне, это именно так: он «внедряется в Скайолы», т. е. причисляет себя к Scaioli, философам, или же укореняется в Scaiolae, четверичности Прачеловека, что кажется мне вполне возможной идеей, коль скоро другими синонимами четверичности выступает рай с его четырьмя реками и вечный город, Метрополис, с его четырьмя воротами230 (алхимическое соответствие — domus Sapientiae и квадратура круга). Так он получает возможность оказаться в непосредственном соседстве с Адехом и стать гражданином вечного города — что опять-таки весьма созвучно христианским представлениям. То, что Адех не придает работе (modus здесь означает, по-видимому, «метод, род метода», в противоположность propositum, «намерению, замыслу») иного направления, вполне понятно, поскольку речь, несомненно, идет об алхимическом Деянии, которое в качестве всеобщего метода всегда остается одним и тем же, тогда как цели его могут быть самыми разными: иногда это изготовление золота (хрисопоэйя), иногда — эликсир жизни, иногда — aurum potabile, или, наконец, таинственный filius unicus. Да и сам алхимик (operator) может занимать либо более корыстолюбивую, либо более идеалистическую установку в отношении Деяния.

ducerem, id quod maximus ille adech antevertit, et propositum nostrum, at non modum deducit Quod vobis theoncis discutiendum relinquo» [1 с , SudhofT III, p 289] Necrolii — это адепты (Liber Aioth, p 524); necrolia, necrolica = «medicinae vitam conservantes» [сохраняющие жизнь лекарства] (Dorneus, 1 с , p 173)

23(1 Monogenes (filius unigenitus) идентичен городу, четыре его конечности — городским воротам (Baynes, A Coptic Gnostic Treatise, p 58 и 89) [Ср также Psychologie und Alchemic, Par 138 f]

Парацельс как духовное явление

4. К КОММЕНТАРИЮ ГЕРХАРДА ДОРНА

Мы подошли к заключительному отрезку трактата «De vita longa», где Парацельс подытоживает суть операции в необычайно сжатой манере, что сталкивает истолкование с дополнительными трудностями. Здесь, как и во многих других местах «Vita longa», мы снова вынуждены задавать вопрос: намеренно ли автор хочет казаться темным или же он просто не может выражаться яснее? А может быть, всю эту путаницу следует отнести на счет издателя, Адама фон Боденштайна? Что до неясности, то среди всех сочинений Парацельса едва ли найдется такое, которое сравнилось бы с последней главой «Vita longa». Мы вообще не трогали бы этого трактата, но в нем содержатся такие вещи, которые, нам кажется, вплотную приближаются к открытиям самой современной психологии.

Для тех моих читателей, которые захотят составить об этом собственное суждение, я привожу оригинальный текст Парацельса вместе с дорновским комментарием к нему.

Paracelsus, «De vita longa», ed. 1562, lib. V, ср. V, p. 94 f.: Atque ad hunc modum abijt ё nymphididica natura interventientibus Scaiolis in aliam transmutationem permansura Melosyne, si difficilis ille Adech annuisset, qui utrunque existit, cum mors, turn vita Scaiolarum. Annuit praeterea prima tempora, sed ad finem seipsum immutat. Ex quibus colligo supermonica231 figmenta in cyphantis aperire fenestram. Sed ut ea figantur, recusant gesta Melosynes, quae cuiusmodi sunt, missa facimus. Sed ad naturam nymphididicam. Et ut in animis nostris concipiatur, atque ita ad annum aniadin232 immortales perveniamus arripimus characteres Veneris, quos et si vos una cum aliis cognoscitis, minime tamen usurpatis. Idipsum autem absolvimus eo quod in prioribus capitibus indicavimus, ut hanc vitam secure tandem adsequamur, in qua aniadus dominatur ac regnat, et cum eo, "' Supermonica — от monere, «вдохновлять, внушать» и super «сверху, над», таким образом, supennomcus означает «внушенный свыше»

232 Это выражение нигде больше не засвидетельствовано; может быть истолковано как «время свершения»

Парацельс мне духовное явление

cui sine fine assistimus, permanet. Haec atque alia arcana, nulla re prorsus indigent233. Et in hunc modum vitam longam conclusam relinquimus.

«И таким образом, чрез вмешательство Скайолов, отходит от нимфидической природы в иную трансмутацию [= принимает иной облик] Мелюзина, в каковой осталась бы она, когда бы одобрил сие тот трудный [= непреклонный] Адех, что правит смертью и жизнью Скайолов. И одобряет он начинания сии, однако ж под конец переменяется. Из чего заключаю я, что образы супермонические в кифантах окно отворяют. Но чтобы закрепиться, они [образы] должны отринуть лицедейства Мелюзиновы, каковые, чем бы ни были они, отметаем мы в природу нимфидическую. И чтобы ей [Мелюзине] зачаться в духе нашем, а нам, стало быть, бессмертными достигнуть года Аниадинова, хватаем мы знаки Венерины, которые, впрочем, вы почти не используете [или: не упоминаете], даже если сознаете себя заодно с другими. И на этом завершаем мы начатое в предшествующих главах рассмотрение того, как нам достигнуть, наконец, благополучно жизни той, в которой властвует и царит Аниад, и которая вовек пребудет с ним, с кем мы навек неразлучны. Эта и другие тайны ни в чем более не нуждаются. Завершив таким образом "Жизнь долгую", мы ее теперь оставляем».

Gerardus Dorneus, Th. Paraceisi libri V. De vita longa, 1583, p. 178: [Paracelsus] ait Melosinam, id est, apparentem in mente visionem... ё nymphididica natura, in aliam transmutationem abire, in qua permansura[m esse], si modo difficilis ille Adech, interior homo vdl. annuerit, hoc est faverit: qui quidem utrunque efficit, videlicet mortem, et vitam, Scaiularum, i. e. mentalium operationum. Harum tempora prima, i. e. initia annuit, i. e. admittit, sed ad finem seipsum immutat, intellige propter intervenientes ac impedientes distractiones, qu6 minus consequantur effectum inchoatae, scl. operationes. Ex quibus [Paracelsus] colligit supermonica figmenta, hoc est, speculationes aenigmaticas, in cyphantis [vas

233 Расхожее выражение, относимое алхимиками к Камню [смысл: sapienti sat].

Парацельс как духовное явление

stillatorium], i. e. separationum vel praeparationum operationibus, aperire fenestram, hoc est, intellectum, sed ut figantur, i. e. ad finem perducantur, recusant gesta Melosines, hoc est, visionum varietates, et observationes, quae cuius modi sunt [ait] missa facimus. Ad naturam nymphididicam rediens, ut in animis nostris concipiatur, inquit atque hac vita ad annum aniadin perveniamus, hoc est, ad vitam longam per imaginationem, arripimus characteres Veneris, i. e. amoris scutum et loricam ad viriliter adversis resistendum obstaculis: amor enim omnem difficultatem superat: quos et si vos una cum alijs cognoscitis, putato characteres, minime tamen usurpatis. Absolvit itaque iam Paracelsus ea, quae prioribus capitibus indicavit in vitam hanc secure consequendam, in qua dominatur et regnat aniadus, i. e. rerum efficacia et cum ea is, cui sine fine assistimus, permanet, aniadus nempe coelestis. Haec atque alia arcana nulla re prorsus indignet.

«[Парацельс] говорит, что Мелюзина, т. e. появляющееся в мыслях видение... отходит от природы нимфидической в иную трансмутацию, в каковой осталась бы она, когда бы только этот трудный Адех, сиречь внутренний человек, сие одобрил, иными словами приветствовал; оный же есть причина смерти и жизни Скайолов, т. e. умственных операций. Их начинания, то бишь начатки, он одобряет, допускает, значит, однако ж под конец переменяется, на что показывает чье-то вмешательство, каковое препоны ставит и отвлекает, не давая начатому, т. e. операциям, осуществиться. Из чего [Парацельс] заключает, что образы супермонические, иначе сказать, умозрения загадочные, в кифантах [перегонных сосудах] окно, т. e. разумение, отворяют, а именно операциями разделения и приготовления; но чтобы закрепиться, довершиться, стало быть, должны они отринуть лицедейства Мелюзиновы, т. e. разного рода видения и наблюдения, каковые, чем бы ни были они, отметаем мы от себя. А чтобы она, воротившись к природе нимфидической, в духе нашем зачалась, и мы достигли бы таким путем года Аниадинова, т. e. жизни долгой чрез воображение, хватаем мы знаки Венерины, щит и панцирь любви, значит, дабы препятствиям вражьим мужественно противостать, ведь любовь побеждает любую трудность; каковые знаки, впрочем, вы почти не ис-

Парацельс как духовное явление

пользуете, даже если сознаете себя заодно с другими. Так завершает Парацельс начатое в предшествующих главах рассмотрение того, как нам достигнуть благополучно жизни той, в которой властвует и царит Аниад, иначе говоря, вещей энергия, и вовеки пребудет с ней он, с кем мы навек неразлучны, именно Аниад небесный. Эта и другие тайны ни в чем более не нуждаются»234.

а. Мелюзина и процесс индивидуации

Но этот текст нуждается, пожалуй, в комментарии. Скайолы как четыре части, члена или эманации Антропоса суть также органы, через посредство которых он деятельно вторгается в мир явлений, или которыми он связан с этим миром235, подобно тому как незримая quinta essentia (эфир) проявляется в этом мире в виде воспринимаемых чувствами четырех элементов, или наоборот, заново из них составляется. Поскольку Скайолы, как мы уже выяснили,— это также психические функции, то их следует понимать как проявления, или эманации. Единого, т. е. незримого Антропоса. В качестве функций сознания, в частности, как imaginatio, speculatio, phantasia и fides (согласно руландовскому и отчасти также дорновскому толкованию), Скайолы «вмешиваются», т. е. возбуждают и подстрекают Мелюзину — водяную фею, которая может принимать человеческий облик,— именно это и сделать: предстать в человеческом обличьи. Дорн под этим подразумевает некое «видение», предстающее духовному взору, а не проекцию на конкретную живую женщину. Эта последняя возможность как будто не учитывалась и самим Парацельсом, насколько мы знаем его биографию. Мадонна Полия в «Полифиле» наделяется достаточно высокой степенью реальности (гораздо большей, чем потусторонняя дантова Беатриче, но все же не такой, как Елена во второй части «Фауста»), однако и

234 [Юнг отчасти передает общий смысл этих двух текстов, отчасти дословно переводит их на немецкий. Мы даем их полный русский перевод.)

235 Параллелью здесь могут служить видения Бога в Книге Еноха 20, 2 f. Бог там четырехлик и окружен четырьмя ангелами Лица (Kautzsch II, р. 260].

Парацельс как духовное явление

она тает в воздухе, подобно сладкой грезе, с первыми проблесками зари первого майского дня: «En ces e'ntrefaictes, et tout en un instant les larmes luy sortirent des yeux comme crystal, ou petites perles rondes, si que vous eussiez diet que c'estoient gouttes de rosee sur les feuilles d'une rose incamaye espannie au lever du Soleil en la saison du mois de May. Et comme j'estois en ce comble de liesse, celle digne figure s'evanouit, montant en 1'air ainsi qu'une petite fun-iee de Beniouyn: et laissa une odeur tant exquise que toutes les senteurs de 1'Arabie heureuse ne s'y scauroient accomparer: Ie delicieux sommeil se separa de mes yeux. Le bel esprit se resolvant en 1'air avec le delicieux dormr, tout se retira trop vistement, et s'enfuit en haste, disant: Poliphile mon cher amant Adieu»236.

Полия тает в воздухе за миг до долгожданного соединения с возлюбленным. Елена же (во второй части «Фауста») утрачивает телесность лишь с исчезновением ее сына Эвфориона. Парацельс ясно дает почувствовать свадебное настроение своими «экзальтациями» Мая и упоминанием urtica и flammula, однако он совершенно пренебрегает возможностью проекции на конкретную личность или конкретно оформленный, персонифицированный образ; он избирает вместо этого легендарную фигуру Мелюзины. Последняя, впрочем,— вовсе не какая-нибудь аллегорическая химера или пустая метафора: она обладает особой психической реальностью «привидения», каковое по самой природе своей есть психически обусловленное видение, но вместе с тем, в силу присущей душе способности к имагинативной реализации,— и отчетливая объективная сущность наподобие сновидения, на время обратившегося в реальность. Фигура Мелюзины превосходно подходит для этой цели.

236 Le Songe de Poliphile, fol. Q q I, p. 153' [Между тем совершенно внезапно на глаза ее навернулись слезы, точно кристаллы или маленькие круглые жемчужины, и вы .могли бы подумать, что это капли росы на лепестках алой розы, раскрывшейся на восходе солнца в месяце мае. А я-то уже был на вершине блаженства, когда эта небесная фигура вдруг исчезла, поднявшись в воздух, словно струйка благовонного дыма, и оставила после себя такой запах, с которым не сравнились бы все благовония Счастливой Аравии: сладостный сон отлетел с моих век. Прекрасный дух таял в воздухе вместе со сладкой дремотой, слишком уж быстро пропадая из виду; и вот, стремительно ускользая, она проговорила: «Полифил, мой дорогой возлюбленный, прощай!»].

Парацельс как духовное явление

Анима принадлежит к тем «пограничным явлениям», которые происходят главным образом в совершенно особых психических ситуациях. Подобные ситуации всегда характеризуются более или менее внезапной ломкой образа или стиля жизни, которые до этого казались необходимым условием и фундаментом всего индивидуального существования. Когда разражается подобная катастрофа, для человека не только отрезаны все пути к отступлению в прошлое, но и нет, кажется, никакого пути для движения вперед, в будущее. Он оказывается один на один с беспросветной и непроницаемой тьмой, чья бездонная пустота внезапно заполняется неким видением, осязаемым присутствием какого-то чуждого, но способного прийти на помощь существа: так для человека, долгое время проведшего в полном одиночестве, безмолвие и темнота вдруг зримо, слышимо и осязаемо оживают, а неведомое в нем самом подступает к нему в каком-то неведомом обличьи.

Эта особенность феномена анимы присутствует и в сказании о Мелюзине. Эммерих, граф Пуатье, усыновляет Раймонда, сына своего бедного родственника. Приемные отец и сын ладят друг с другом. Однажды на охоте, гоня вепря, они оторвались от свиты и заблудились в густом лесу. Наступила ночь, они разожгли костер, чтобы согреться. Вдруг откуда ни возьмись выскакивает загнанный вепрь и бросается на Эммериха. Раймонд ударяет зверя мечом, но по роковой случайности клинок отскакивает и смертельно ранит Эммериха. Безутешный Раймонд вскакивает в седло и гонит коня сам не знает куда. Спустя какое-то время он выезжает на поляну с источником. Там он находит трех прекрасных женщин, одна из них — Мелюзина. Ее мудрый совет спасает Раймонда от бесчестья и незавидной судьбы изгнанника.

Раймонд легенды оказался как раз в описанной нами ситуации: разрушилось все устройство его жизни, перед ним не осталось ничего, кроме пустоты и беспросветности. Именно в этот момент появляется судьбоносная анима, архетип объективной души, коллективного бессознательного. В сказании Мелюзина наделяется то рыбьим, то змеиным хвостом; она наполовину человек, наполовину животное. Иногда она вообще предстает

Парацельс как духовное явление

только в змеином обличьи. Очевидно, у этого сказания кельтские корни237, но сам мотив встречается на большей части обитаемой земли. Он не только пользовался исключительной популярностью в средневековой Европе, но обнаруживается также в Индии, в предании об Урваши и Пуруравасе, упоминаемом уже в «СатапатхаБрахмане»"8. Встречается он и у североамериканских индейцев239. Мотив получеловека-полурыбы — практически повсеместно распространенный тип. Особого упоминания заслуживает сообщение Конрада Вецерия, согласно которому Мелюзина («Melyssina») явилась с острова в океане, где живут девять сирен, владеющих, помимо всего прочего, искусством менять и принимать любое обличье240. Это сообщение представляет особый интерес, поскольку Парацельс упоминает наряду с Мелюзиной и «Syrena»241. По-видимому, данная традиция восходит к Помпонию Меле, который именует остров «Sena», a обитающих на нем существ — «Senae». Они вызывают бури, могут менять облик, излечивают неизлечимые болезни и провидят будущее242. Так как serpens mercurialis алхимиков нередко обозначался как virgo и (еще до Парацельса) изображался в виде Мелюзины, способность последней менять обличья и врачевать недуги весьма многозначительна, поскольку этими же самыми особенностями подчеркнуто характеризовался и Меркурий. С другой стороны, Меркурий часто изображался и в виде старца Гермеса (Трисмегиста), откуда явствует, что в символической феноменологии Меркурия сливаются два эмпирически необычайно распространенных архетипа: анимы и мудрого старца243. Оба — 5ai|iove<;, ниспосылающие откровение, а в форме Меркурия представляют собой панацею. Меркурий постоянно получал такие обозначения, как versatilis, versipellis, mutabilis, servus (или cervus) fugitivus. Протей и т. п.

Алхимики, а с ними и Парацельс, часто, наверное, 237 Grimm, Deutsche Mythotogie I, p. 361 [«галльские»].

238 Sacred Books of the East XXVI, p. 91.

»' Baring-Gould, Curious Myths of the Middle Ages II, p. 238.

24И Urstisius, Scriptores Germaniae в: Baring-Gould, 1. с., р. 218.

241 Paragranum, Strunz, p. 105.

242 I в. по Р. X De situ nrbis. III. ср. б (в- Dinan. Monumenta historica celtici: P 62) •"" Ср. Uber die Archetype» des kollektiven Unbewufiten.

Парацельс как духовное явление

оказывались перед темной бездной незнания: не в силах продолжать работу, они, по их собственному признанию, были вынуждены ждать какого-то откровения, озарения, несущего помощь сна. По этой самой причине им нужен был «служебный дух», familiaris, или тсаре8ро<э; о заклинании такого духа говорится в «Греческих магических папирусах». Змеиный облик божества откровения и духов вообще — универсальный тип.

Впрочем, Парацельс ничего, кажется, не знал о каких-либо психологических предпосылках. Появление и превращение Мелюзины он соотносит с «вмешательством» Скайолов, движущих духовных сил, берущих начало в homo maximus. Именно им было подчинено Деяние, поскольку оно нацелено на возвышение человека до сферы Антропоса. Работа философствующего алхимика, несомненно, имела целью более высокое самоосуществление, создание homo maior, как называл его Парацельс, т. е. индивидуацию, как сказали бы мы сегодня. Уже одна лишь эта цель с самого начала сталкивала алхимиков с так пугавшим их всех одиночеством, при котором компанию себе составить можешь «только» ты сам. Алхимик в принципе работает совершенно один. Он не создает никакой школы. Этого принципиального одиночества вкупе с его поглощенностью бесконечно темной работой достаточно для того, чтобы активизировать бессознательное, т. е., как говорит Дорн, привести в действие imaginatio, силой воображения вызвать к жизни такие вещи, которых прежде, очевидно, вовсе не было. В таких условиях и возникают «умозрения загадочные» — образы фантазии, в которых бессознательное делается зримым и постижимым: поистине «spiritales imaginationes». Мелюзина поднимается из своего водного царства и принимает «человеческий облик», по возможности вполне конкретный, как в первой части «Фауста», где безысходность героя толкает его в объятья Гретхен. Скорее всего, Мелюзина осталась бы в этом облике, но разражается катастрофа, после которой Фауст еще глубже уходит в мир магии: Мелюзина превращается в Елену, но и в этом облике не остается навсегда, ибо все надежды на конкретизацию оказываются разбиты, как реторта гомункула — о трон Галатеи. В действие вступает иная сила: «difficilis ille Adech», который «под конец

Парацельс как духовное явление

переменяется». Этот больший человек «препятствует нашему замыслу»; ибо самому Фаусту надлежит перемениться, в смерти обратившись в младенца, в того риег aetemus, которому истинный мир будет показан лишь после того, как он отринет от себя все корыстные вожделения. «Misero... mortales, quibus primum ac optimum thesaurum... natura recusavit, puta naturae lumen!» 244

Это Адех, внутренний человек, направляет своими Скайолами замысел адепта и показывает обманчивые образы, из которых тот выведет ложные заключения, создав себе из них ситуации, о преходящем и непрочном характере которых он и не догадывается. Не знает он и того, что, стучась в двери неведомого, он подчиняется закону внутреннего, грядущего человека, и что он непослушен этому закону всякий раз, когда хочет обеспечить себе своей работой какую-либо долговечную выгоду или собственность. Нет, его Я, этот фрагмент личности, здесь ни при чем; но некая целостность, частью которой он является, стремится трансформироваться из латентного состояния бессознательного и приблизиться к осознанности себя самой.

Gesta Melosynae — обманчивые образы фантазии, в которых высочайший смысл смешан с пагубнейшей бессмыслицей, настоящее покрывало Майи, манящее и сбивающее смертных с пути истинного. Мудрец из этих образов извлечет «супермоническое», т. е. внушенное свыше; все осмысленное и ценное он извлекает как в процессе дистилляции245, ловя драгоценные капли liquor Sophiae в подготовленный для этого сосуд своей души, где они «отворяют окно» его разумению, т. е. просвещают его. Здесь Парацельс намекает на процесс дискриминации и разделения, т. е. критического суждения, отделяющий плевелы от злаков,— это необходимая часть разбирательства с бессознательным! Чтобы поглупеть, не надо никакого искусства; все искусство в том, чтобы извлечь из глупости мудрость. Глупость — мать мудрых, 244 [Жалкие смертные, кому природа отказала в первом и лучшем из сокровищ, а именно в свете природном! — Vita tonga, Sudhoff III, p. 287. Цитата из Дорна: 1. с., р. 178.]

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒