Книга пятая

Книга пятая

Вокруг Раджагрихи возвышались пять красивых гор, охраняя утопающую в зелени столицу царя Бимбисары: Байбхара, покрытая зеленой травой и пальмами; Бипулла, у подножия которой струятся тёплые воды Сарсути; тенистая Тапован с прудами, отражающими чёрные скалы, из диких вершин которых просачивается лучшее горное масло; на юго-востоке царство коршунов-Сайлагири; на востоке Ратнагири-гора драгоценных камней.

Извилистая дорожка, мощеная истертыми плитами, пробегала полями, пестревшими цветами дикаго шафрана, перемежающимися бамбуковыми зарослями, под тенью темных манговых деревьев, мимо полосатых утесов, где производилась ломка яшмы, и шла далее по глубоким лощинам, поросшим цветущим кустарником, к западному склону горы, ко входу в пещеру, приютившуюся под навесом роскошных финиковых пальм.

Прохожий! Приближаясь к этому месту, сними обувь и преклони голову! На всей земле ты не найдешь места, которое было бы тебе более дорого, более священно! Здесь господь Будда пребывал в знойные, летние дни, в проливные осенние дожди, в холодные вечера и ночи; здесь, ради спасения человечества облачился он в желтую одежду, знаменуя тем, что впредь будет питаться, как нищий, лишь случайным подаянием;-будет спать на траве, без крова, одинокий, тогда как шакалы станут реветь вокруг его пещеры и голодные тигры будут бродить по окрестной чаще. Дни и ночи проводил здесь всесветночтимый, умерщвляя постом, бдением, безмолвным созерцанием свою рожденную для благ жизни плоть и, подобно той незыблемой скале, на которой он восседал, оставаясь в полной неподвижности столь долгое время, что белка вскакивала ему на колени, боязливая перепелка гуляла с своими птенцами между ног его, а сизые голуби клевали рисовые зерна из чаши, стоявшей у самых рук его.

Так оставался он всецело погруженным в размышление, – в смелое распутывание нитей умозрения и упорное прослеживание путей жизненного лабиринта, с полудня, когда земля изнывает от жара и в знойном воздухе носятся очертания стен и храмов, до заката солнца, не замечая ни медленного опускания пылающего солнечного диска, ни вечернего пурпура, окрашивающего освежённые поля, ни безмолвного появления звезд, ни боя барабанов в шумном городе, ни крика сов и козодоев.

Так сидел он, пока полночь не приносила успокоения всей земле, кроме темных дебрей лесных чащ, где крадутся и кричат хищные звери, и темных дебрей людского невежества, где раздается вопль страха и ненависти, где похоть, жадность и гнев незаметно подкрадываются к своим жертвам.

Затем он засыпал, и сон его продолжался как раз столько времени, сколько нужно луне для прохождения десятой части своего заоблачного пути.

Он вставал до утренней зари и снова задумчиво стоял на темном выступе скалы, наблюдая огненным взором за спящею землею, обнимая мыслью все живые существа; над волнистыми полями между тем проносился легкий ветерок – поцелуй Утра, будящего землю, тогда как на востоке возникали и разрастались чары дня.

Сперва среди густого мрака ночь как бы не замечает шепота рассвета; затем, прежде чем лесной петух успеет прокричать дважды, – на небе является белая светлая полоса, которая растет, светлеет, поднимается до утренней звезды и тонет в сребристо-золотых волнах, захватывающих облака, края которых загораются, окрашиваются шафраном, пурпуром, багрянцем, аметистом; и вот, все небо сияет яркою синевой и в лучезарной одежде является царь жизни и света!

Тогда господь наш, по обычаю вдохновенных риши[9], приветствовал восходящее светило и, свершив омовение, спускался по извилистой дорожке в город, где, по обычаю тех же риши, проходил из одной улицы в другую с чашкой нищего в руках, собирая подаяние для удовлетворения своих скромных нужд.

Вскоре чаша наполнялась, так-как божественное выражение его лица и задумчивых глаз не могло ускользнуть от внимания горожан, восклицавших:

– Прими от нашего избытка, великий учитель! Матери приказывали детям целовать его ноги и касаться лбом края его одежды или бежали наполнить его кружку, принести ему печений и молока. Часто, когда он проходил по улице, тихий и кроткий, сияя небесным милосердием, погруженный в заботу о тех, кого он знал только как собратий по человечеству, темные удивленные глаза какой-нибудь индийской девушки останавливались с внезапною любовью, с глубоким благоговением на этом полном величия облике, как будто в нем являлось осуществление самых заветных её грез, как будто в груди её загоралось чувство, более высокое, чем всякая земная страсть.

А он проходил мимо с чашей в руке, в желтой одежде, награждая кроткими речами за все дары и направляясь к пустыне, к тем холмам, где беседы со святыми мужами раскрывали ему премудрость и пути к её достижению. На полдороге к тихим рощам Ратнагири, за городом, не доходя пещер, жили пустынники, считавшие тело врагом души, плоть-зверем, которого человек должен усмирить и заковать горькими пытками, пока замрет самое чувство боли и истерзанные нервы перестанут терзать своего мучителя, – Йоги, брамачары, бикшу,[10] угрюмые, исхудалые старцы, державшиеся вдали от людей. Одни из них день и ночь стояли с воздетыми руками, пока совсем ослабевали и худели до того, что кости торчали из-под их засохшей кожи, как сухие сучья на лесных пнях: другие держали крепко сложенные руки так долго, что ногти вырастали у них на подобие когтей и прокалывали исхудалые ладони; третьи ходили в сандалиях, подбитых гвоздями; некоторые царапали себе острыми кремнями грудь, лоб и бедра, жгли себя огнем, кололись шипами и иглами колючих кустарников, пачкались в грязи и золе, завертывались в лохмотья, оставшиеся от мертвецов; иные жили около погребальных костров, валялись в грязи вместе с трупами, и коршуны, чуя добычу, вились вокруг них.

Некоторые из них выкрикивали пятьсот раз в день имя Шивы или обвивали шипящими змеями свои загорелые шеи и исхудалые бока, другие ползали на сведенных параличом ногах. Все вместе представляли ужасное зрелище: от сильного жара головы их были покрыты нарывами, глаза мутны, кожа сморщена; осунувшиеся бледные лица казались лицами мертвецов, скончавшихся пять дней тому назад.

Один ползал по земле и ежедневно набирал по тысяче зерен проса – единственную пищу, которую глотал он зерно за зерном, пока не умирал с голоду; другой натирал все, что ел, горькими травами, чтобы не наслаждаться вкусною пищей; около них лежал третий, святая жертва самоистязания, без глаз, без языка, глухой, горбатый, оскопленный; душа изувечила тело его ради славы страдания, ради награды, обещанной по словам священного писания тем, чьи скорби заставляют стыдиться самих богов, создавших скорби, и делают людей богами, способными перенести столько зла, сколько его не найдется и в аду.

Грустно посмотрел на них господь наш и сказал одному из главных самоистязателей:

– Многострадальный учитель! Я искатель истины, несколько месяцев живу на этом холме и вижу, как ты и другие братья мои предаются самоистязанию; скажи, зачем прибавляете вы зло к жизни, которая и без того зло?

Мудрец отвечал:

– В писании сказано: если человек будет умерщвлять свою плоть и доведет себя до того, что жизнь станет ему страданием, а смерть сладостным покоем, – страдание смоет с него кору греха, и очищенная душа его из юдоли скорбей вознесется в небесные обители к неизреченному блаженству!

– Посмотри на облако, что несется в небе, – отвечал царевич, – оно прекрасно, как золотое покрывало на троне Индры; поднялось оно из бушующего моря и должно снова упасть вниз в виде капель дождя, а затем тяжелым утомительным путем, пробираясь сквозь ущелья, болота и грязные лужи, дойти до Ганга и излиться, наконец, в море, откуда оно возникло! Почем ты знаешь, о мой брат, не такая ли судьба ожидает после многих страданий и святых, удостоившихся блаженства? То, что поднимается, падает, – что приобретается, расходуется; и вы, дающие кровь свою в обмен за небо, что скажете вы, когда постигнете, что ряду таких обменов и конца не видно?!

– Может быть, что и так, – простонал подвижник. – Увы, мы этого не знаем и ничего не знаем наверно; но после ночи наступает день и после бури – затишье, а мы ненавидим это проклятое тело, которое держит в плену душу, жаждущую вознестись на небо; ради нашей души мы претерпеваем кратковременные мучения, чтобы получить от богов более прочное блаженство!

– Да, но если это блаженство продолжится даже мириады лет, – сказал он, – в конце концов оно все же таки, иссякнет; а если нет, то, может быть, есть где-нибудь здесь, там, где-нибудь другая жизнь, не похожая на нашу, – жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?

– Нет, отвечал Йоги, – один лишь великий Брама вечен; а жизнь богов имеет свой предел.

– Зачем же, – сказал тогда господь Будда, – вы, мужи мудрые, святые, твердые духом, ставите ваши вопли и стоны ставкой в этой тягостной игре, – в игре, где выигрыш может оказаться призраком, во всяком случае не вечным? Неужели вы хотите из любви к душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряет способность служить духу, стремящемуся ввысь и, ранее срока, падет на дороге, как замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, в котором мы после мучительных скитаний находим себе хоть кратковременное пристанище, – пристанище, в котором мы все же таки находим свет, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь от ложного!

Тогда все Йоги воскликнули в один голос:

– Мы избрали этот путь и идем по нем, Раджапутра! Идем до конца, хотя бы нам пришлось идти сквозь огонь! Мы идем с верою, что смерть будет концом нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи нам его, если нет, проходи с миром!

И он шел далее, печалясь о том, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинают, наконец, бояться этого страха; так стремятся к жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портят ее мучительными истязаниями, воображая таким образом угодить богам, завидующим человеческому счастью, воображая, что уничтожат ад, устраивая адские муки своего собственного изобретения; воображая в своем святом ослеплении, что полная надежды душа, покинув изможденное тело, вернее найдет свой путь.

– О вы, полевые цветки, – сказал, Сиддартха, – вы обращаете свои нежные головки к солнцу и наслаждаетесь светом, выражая свою благодарность сладким благоуханием и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни один из вас, однако же, не требует от жизни совершенства, ни один не презирает своей счастливой красоты! О вы, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающие ветры Гималаев и холодных синих морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтоб быть счастливыми от минуты всхода до поры созревания плодов?! Почему всегда от ваших перистых вершин несутся к солнцу такие чудные песни? А вы, вы, быстрокрылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто из вас не ненавидит жизни, никто не думает достигнуть лучшего путем временных страданий! Но человек, царь природы, убивающий вас, – человек умнее вас, и вот его вскормленная кровью мудрость проявляется в самоистязаниях!

Пока учитель говорил, на склоне горы показалось облако пыли – это шло стадо коз и черных овец; они медленно приближались, то останавливаясь среди кустов, то забегая по сторонам, и подходили к светлым ручьям и финиковым деревьям. Но при всякой остановке пастух кричал или же забрасывал петлю и заставлял глупое стадо подвигаться к равнине. Одна овца шла с двумя ягнятами, и один из них зашиб себе ногу и хромал. Кровь текла из его раны и он с трудом тащился сзади всех, между тем как его брат весело скакал впереди; встревоженная овца, в страхе потерять одного из них, перебегала то к одному, то к другому.

Увидев это, господь наш нежно взял на плечи хромого ягненка, говоря:

– Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой с этим ягненком на руках; лучше избавить от страдания хоть одно животное, чем сидеть там в пещерах и размышлять о скорбях с молящимися самоистязателями… Но, – продолжал он, обращаясь к пастухам, – скажите, друзья, зачем вы в полдень гоните стадо с гор, тогда как обыкновенно люди пригоняют их оттуда вечером?

Пастухи отвечали:

– Нам велено пригнать сто коз и сто овец сегодня к ночи; царь хочет принести их в жертву богам!

Тогда сказал учитель:

– И я пойду вместе с вами!

И он пошел за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на руках хромого ягненка, тогда как успокоенная овца тихо блеяла у ног его.

Когда они вышли на берег реки, к нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, с мольбою протягивая руки:

– Владыко, ты сжалился надо мною вчерашний день, вот там, в роще, где я живу с моим маленьким сыном; вчера, бродя среди цветов, он наткнулся на змею; она обвилась вокруг его руки, а он, смеясь, играл с нею и дергал ее за высунутый язык и открывал ей рот. Но, увы, чрез несколько минут он побледнел, затих, и я не понимала, отчего он перестал играть и уж не хватает губами мою грудь. Мне сказал кто-то: «он болен, он отравился, он умрет!» Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила их дать мне лекарство, которое возвратило бы свет его глазам; след, оставленный змеей, был так мал, ребенок был так прелестен, что я думаю змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказал мне: «вот там, на горе, живет святой человек! Вон он идет в желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чем-нибудь помочь твоему сыну!?» Тогда я, дрожа, подошла к тебе, к тебе, как к одному из богов, с плачем сняла покрывало с лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнул меня, ты посмотрел на меня кроткими глазами и коснулся меня нежною рукою; потом ты снова накрыл его покрывалом и сказал: «да, милая сестра, есть одно средство, которое может помочь: сначала тебе, потом ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется с врачом, должен достать и лекарство! Итак, найди, пожалуйста, немного, одну толу, чёрного горчичного семени; но, заметь себе, ты не должна брать его из дому или от людей, у которых умер кто-либо – отец, мать, ребенок или раб! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!» Вот, что ты сказал мне, учитель!

Учитель улыбнулся с невыразимою нежностью.

– Да, я это сказал, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?

– Я пошла, владыко, прижимая к груди холодевшего ребенка и просила в каждом доме, здесь, в лесах и в городе: «будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!» Всякий, у кого была горчица, давал ее, – ведь, все бедные всегда сострадательны к бедным, – но, когда я спрашивала: «друзья мои, не умер-ли кто-нибудь, когда-нибудь, в вашем доме?», они отвечали: «о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живых осталось мало!» Я с печальною благодарностью отдавала им горчицу и шла просить у других; другие говорили: «Вот семя, но мы потеряли нашего раба» – «Вот семя, но мой дорогой муж умер!», «Вот семя, но тот, кто сеял его, умер, не дождавшись жатвы!» Ах, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойников! И вот я оставила в винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не берет груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься к ногам твоим и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, может быть, ребенок мой уже умер? Все мне говорят это, и я этого очень страшусь!

– Сестра, – отвечал учитель, – отыскивая то, чего никто не может найти, ты нашла горький бальзам, который я хотел тебе дать! Тот, кого ты любишь, спал вчера сном смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь свет плачет от того же самого горя; горе, которое разделяют все сердца, переносится легче! Знай, я отдал бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращает сладкую любовь в мучение и по пути, усеянному цветами, гонит к жертвенному алтарю как этих бессмысленных животных, так и царя их – человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты иди, схорони своего ребенка!

Так вошли они в город, пастухи рядом с царевичем в тот час, когда солнце золотило тихие воды реки Соны и бросало длинные тени вдоль улиц и в ворота, около которых стояла царская стража.

Когда господь наш приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнец, поднявший молот, забыл опустить его; ткач остановил свой станок, писец – свое писанье, меняло сбился со счета денег; белый бык Шивы беспрепятственно ел никем не охраняемый рис; молоко проливалось из кувшина, а продавец, не замечая этого, глядел на господа, который проходил с полным величия смирением.

Многие женщины, стоявшие у ворот своих домов, спрашивали:

– Кто это такой, благолепный и кроткий, несущий одного из животных? Какой он касты? Почему у него такой чудный взгляд? Сакра ли он или Деварадж?

Другие отвечали:

– Это святой муж, живущий вместе с риши на горе!

Господь наш между тем проходил, погруженный в размышления, думая про себя:

– Увы! Бедные овцы мои, не имеющие пастыря! Они бродят во тьме и нет у них руководителя; они слепо идут под нож смерти, подобно этим безгласным животным, с которыми связаны узами родства.

Тогда донесли царю:

– В наш город пришел святой пустынник, он привел стадо, которое ты потребовал сюда для жертвоприношения.

Царь стоял в жертвенной палате, окруженный облаченными в белые одежды браманами, которые шептали мантры и поддерживали огонь, пылавший на среднем жертвеннике.

Из костра благовонного дерева подымались блестящие языки пламени, которые, шипя и извиваясь, лизали жертвенные дары – масло, пряности и сок Сома – эту усладу Индры. Вокруг костра дымился и медленно тек широкий красный ручей – кровь жертвенных животных, которую не мог поглотить песок. Одно из этих животных – пестрая длиннорогая коза лежала тут же, голова её была привязана назад стеблями мунжи; жрец держал нож у её вытянутой шеи и бормотал:

– Великие боги! Примите этот дар Бимбисары, как лучшую из жертв; взгляните с благоволением на эту струящуюся кровь, на дым жирного мяса, сжигаемого благовонным пламенем: да возложатся все грехи царя на эту жертву и да поглотить их пламя вместе с нею, готовою ныне принять смертельный удар моего ножа!

Но Будда кротко сказал:

– Не дозволяй ему наносить этот удар, великий царь!

И затем он развязал веревки, которыми было связано животное, и так велико было обаяние, внушаемое его наружностью, что никто не помешал распоряжаться, как ему хотелось.

Затем, испросив разрешение царя, он стал говорить о жизни, которую всякий может отнять, но никто не может даровать, о жизни, которую всякое творение любит и стремится сохранить, как некий чудный, драгоценный дар, приятный для всех, даже для самых ничтожнейших существ; о жизни, которая была бы счастьем для всех, если бы в сердцах людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому мир скрывает свои тягости от слабого и открывает поприще для подвигов сильного. И потом в безмолвные уста защищаемого им стада он вложил слова мольбы и указал на то, что человек, взывающий к богам о милосердии, являясь богом относительно животных, сам становится немилосердным; и хотя все живые существа находятся в связи и в сродстве друг с дротом, мы убиваем, однако же, безропотно заплативших нам дань молоком или шерстью и с доверием предающихся в наши руки, – руки убийц. Он напомнил учение священных книг о том, как после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние – людьми подобно искрам, превращающимся в пламя.

Таким образом жертвоприношение является новым грехом, останавливая роковой переход странствующей души.

– Никто не может очистить свой дух кровью, – говорил он, – добродетельный не может кровью порадовать богов, злой – подкупить их; никто не может возложить на голову невинного, связанного животного ни крупинки того тяжёлого ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную в миновавшие жизни неправду; каждый сам за себя получает по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, установляющемуся добро за добро и зло за зло, меру за меру в делах, словах, мыслях, точно, неизменно, непоколебимо, в полном равновесии прошедшего и будущего.

Так говорил он, и слова его, проникнутые милосердием, были преисполнены такого величия, истины и любви, что жрецы старались скрыть под одеждою руки, обагрённые кровью, а царь приблизился к нему и, почтительно сложив ладони, преклонился пред Буддою.

Господь же продолжал поучать, объясняя, как прекрасна была бы земля, если бы все живые существа были связаны дружбою, все употребляли пищу чистую и бескровную: золотые зерна, прекрасные плоды, сладкие травы, светлую воду; этой пищи, этого питья, ведь, довольно на земле! Сила любви, заключавшаяся в его словах, победила всех присутствующих. Сами жрецы загасили жертвенный огонь, бросили жертвенные ножи. На следующий день по всей стране издан был эдикт, провозглашенный глашатаями, вырезанный на камнях и столбах:

«Такова воля царя: до сих пор у нас убивались животные для принесения жертв и для пищи, но от сего дня никто не должен проливать крови и вкушать мясо. Знание растет, а жизнь одна, и только милосердый может ждать милосердия».

Таково было содержание эдикта и, начиная с этих пор, благодатный мир установился между всеми живыми существами, между людьми и животными, служащими им на пользу, и птицами, и всем живущим на берегах Ганга, где господь наш поучал святым милосердием и кроткими речами.

Сердце учителя, было всегда милостиво ко всем, кто дышит дыханием этой скоропреходящей жизни, ко всем связанным одною цепью радостей и страданий.

Вот что рассказывают священные книги:

«В древние времена, когда Будда явился на земле под видом брамана, жившего на скале Мунда, близ деревни Далидд, засуха опустошила всю страну; всходы риса пропадали ранее, чем успевали околоситься; в лесах знойное солнце иссушило все пруды и озера; трава высыхала, звери разбегались в разные стороны, отыскивая пропитание.

«Однажды, проходя мимо раскаленных стен одного нуллаха, господь Будда заметил тигрицу, лежавшую на голых камнях и умиравшую от голода. Отчаяние светилось зеленым огнем в её глазах, её сухой язык свешивался из открытой пасти на исхудалые щеки, её пестрая шкура висела складками на ребрах, подобно сгнившей от дождя соломенной крыше, держащейся на одних стропилах; около иссохших сосцов её пищали от голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, которого не было. Мать нежно лизала неугомонных тигрят и подставляла им свои груди с любовью, превосходившею даже её голод, с любовью, смягчившею крик отчаяния, с каким она опустила на песок изможденную страданием голову.

«При виде этой грустной картины господь Будда почувствовал невыразимое сострадание.

– Помочь этой лесной убийце можно только одним средством, – подумал он. – До заката солнца она умрет от недостатка пищи. Ни одно живое существо не сжалится над нею, над этой хищной кровопийцей, страдающей от недостатка необходимой ей крови. Что, если бы я отдал себя в пищу, от этого никто ничего не потерял бы, кроме меня самого, а разве может любовь потерять, когда она остается верна себе, даже до последнего предела?

«С этими словами Будда отложил в сторону сандалии и посох, снял свой священный шнур и вышел из-за куста на песчаную поляну.

– «Смотри, мать, вот тебе пища!» – сказал он, и умирающая тигрица отскочила от своих детенышей с хриплым резким криком и, повалив на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая её кровью свои жёлтые десны, смешивая свое горячее дыхание с последним вздохом бесстрашной, самоотверженной любви».

Так любвеобильно было сердце учителя уж в давние времена, а не только теперь, когда он своим милосердым словом прекратил жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнав об его высоком происхождении и святом предприятии, просил его остаться в своем городе.

– При твоем сане, – говорил он ему, – нельзя выносить таких подвигов воздержания; твои руки созданы держать скипетр, а не протягиваться за подаянием. Живи со мной до моей смерти, так как у меня нет сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи в моем дворце с прекрасною невестою!

Но Сиддартха, не колеблясь, отвечал ему:

– Все это было у меня, великий государь, и все это я оставил ради поисков истины; я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворец Индры отворит предо мной свои жемчужные ворота и боги станут приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь к тенистым лесам Гайи, где, я надеюсь, свет осенит меня; этот свет не может явиться здесь среди риши, его не дадут ни священные книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела в жертву душе. Теперь дело идет о том, чтобы открыть свет и познать истину; и если это мне удастся, дорогой друг, я, конечно, вернусь к тебе и воздам тебе за любовь твою!

После этого, царь Бимбисара трижды обошел вокруг царевича, почтительно поклонился до земли и пожелал ему успеха.

Господь направился к Уравильве, все еще неутешенный, с исхудалым лицом, ослабевший от шестилетних поисков и усилий.

Подвижники, жившие на горе и в роще, – Алара, Удра и пятеро других – остановили его, говоря, что все ясно изложено в священных книгах, что никто не может стать выше Срути и Смрити, – никто, даже и самые высшие святые, ибо как может смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учит, что Брама бестелесен и бездействен, бесстрастен, спокоен, неизменен, лишен всяких свойств, что он чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человек не может быть совершеннее, чем Карма-Канд, который учит, каким образом освободиться от оков личного бытия, стать богом и исчезнуть в бездне божественности, переходя от лжи к истине, от борьбы чувств к вечному миру, царящему в обители Молчания.

Царевич слушал эти речи, но не находил в них утешения.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 Следующая ⇒