Василий Гроссман. Жизнь и судьба 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 110Следующая ⇒

Разговор, единственно имевший смысл в этот час, так и не состоялся.

Стоявший на гребне откоса часовой поглядывал вниз, и Чуйков, следя за

свистом снаряда, поднял глаза и проговорил:

- Красноармеец, вероятно, думает: что за два чудака стоят там у воды?

Еременко посопел, ковырнул в носу.

Подошел момент, когда надо было прощаться. По неписаной морали

начальник, стоящий под огнем, обычно уходит, лишь когда подчиненные

начинают просить его об этом. Но безразличие Еременко к опасности было так

полно и естественно, что эти правила не касались его.

Он рассеянно и одновременно зорко повернул голову следом за свистящим

звуком пролетевшей мины.

- Ну что ж, Чуйков, пора мне ехать.

Чуйков стоял несколько мгновений на берегу, следя за уходившим катером,

- пенный след за кормой напоминал ему белый платок, словно женщина,

прощаясь, махала им.

Еременко, стоя на палубе, глядел на заволжский берег, - он волнообразно

колыхался в неясном свете, идущем от Сталинграда, а река, по которой

прыгал катер, застыла, как каменная плита.

Еременко с досадой прошел от борта к борту. Десятки привычных мыслей

возникли в его голове. Новые задачи стояли перед фронтом. Главным теперь

было накапливание бронетанковых сил, порученная ему Ставкой подготовка

удара на левом фланге. Ни слова он не сказал об этом Чуйкову.

А Чуйков вернулся в свой блиндаж, и автоматчик, стоявший у входа, и

порученец в сенцах, и явившийся по вызову начальник штаба гурьевской

дивизии, - все, кто вскочили, заслышав тяжелую походку Чуйкова, увидели,

что командарм расстроен. Да и было отчего.

Ведь тают, тают дивизии, ведь в смешении атак и контратак немецкие

клинья неуклонно срезают драгоценные метры сталинградской земли. Ведь две

свежие пехотные дивизии полного состава прибыли из германского тыла и

сосредоточены в районе Тракторного завода, зловеще бездействуют.

Нет, не высказал Чуйков перед командующим фронтом всех своих опасений,

тревог, мрачных мыслей.

Но ни тот, ни другой не знали, в чем была причина их

неудовлетворенности этой встречей. Главным в их встрече было надделовое,

то, что оба они не сумели вслух высказать.

Октябрьским утром майор Березкин проснулся, подумал о жене и дочери, о

крупнокалиберных пулеметах, прислушался к ставшему за месяц его

сталинградской жизни привычным грохоту, позвал автоматчика Глушкова и

велел принести себе помыться.

- Холодная, как вы приказывали, - сказал Глушков, улыбаясь и переживая

удовольствие, которое испытывал Березкин от утреннего умывания.

- А на Урале, где жена и дочка, уже снежок, наверное, выпал, - сказал

Березкин, - не пишут они мне, вот, понимаешь...

- Напишут, товарищ майор, - сказал Глушков.

Пока Березкин вытирался, надевал гимнастерку, Глушков рассказывал ему о

событиях, произошедших в утренние часы.

- По пищеблоку ударил "ванюшей", кладовщика убило, во втором батальоне

помначштаба вышел оправиться, его в плечо осколком подранило; в саперном

батальоне бойцы судака, глушенного бомбой, выловили, кило на пять, я ходил

смотреть, комбату, товарищу капитану Мовшовичу, в подарок снесли. Заходил

товарищ комиссар, велел, когда проснетесь, позвонить.

- Понятно, - сказал Березкин. Он выпил чашку чаю, поел студня из

телячьих ножек, позвонил комиссару и начальнику штаба, сказал, что

отправляется в батальоны, надел ватник и пошел к двери.

Глушков встряхнул полотенце, повесил его на гвоздик, пощупал гранату на

боку, похлопал себя по карману - на месте ли кисет - и, взяв в углу

автомат, пошел за командиром полка.

Березкин вышел из полутемного блиндажа и зажмурился от белого света.

Ставшая за месяц знакомой картина лежала перед ним, - глинистая осыпь,

бурый откос весь в пятнах засаленных плащ-палаток, прикрывавших солдатские

землянки, дымящие трубы самодельных печей. Наверху темнели заводские

корпуса со снесенными крышами.

Левее, ближе к Волге, возвышались заводские трубы "Красного Октября",

громоздились товарные вагоны, как ошалевшее стадо, сбившееся вокруг тела

убитого вожака, лежащего на боку паровоза. А еще дальше виднелось широкое

кружево мертвых городских развалин, и осеннее небо просвечивало сквозь

бреши окон тысячами голубых пятен.

Меж заводских цехов поднимался дым, мелькало пламя, и ясный воздух был

полон то тягучим шелестом, то сухим, дробным тарахтением. Казалось, что

заводы работают полным ходом.

Березкин внимательно оглядел свои триста метров земли, - оборону полка,

- она проходила среди домиков рабочего поселка. Внутреннее чувство

помогало в путанице развалин, улочек ощутить, в каком доме варят кашу

красноармейцы, в каком едят шпик и пьют шнапс немецкие автоматчики.

Березкин пригнул голову и ругнулся, прошелестела в воздухе мина.

На противоположном склоне оврага дым закрыл вход в один из блиндажей, и

тотчас же звонко треснул разрыв. Из блиндажа выглянул начальник связи

соседней дивизии, - он был без кителя, в подтяжках. Едва он сделал шаг,

как снова засвистело, и начальник связи поспешно отступил и прихлопнул

дверь, - мина разорвалась метрах в десяти. В дверях блиндажа,

расположенного на углу оврага и волжского откоса, стоял Батюк и наблюдал

происходившее.

Когда начальник связи пытался шагнуть вперед, Батюк, гакая, кричал:

"Огонь!" - и немец, как по заказу, пускал мину.

Батюк заметил Березкина и крикнул ему:

- Здорово, сосед!

Эта проходка по пустынной тропинке по существу своему была ужасным,

смертным делом, - немцы, выспавшись и покушав фрюштик, наблюдали за

тропинкой с особым интересом, садили, не жалея припасов, по всякому. На

одном из поворотов Березкин постоял у груды скрапа и, промерив глазом

лукаво задумавшееся пространство, проговорил:

- Давай, Глушков, беги первый.

- Что вы, разве можно, тут снайпер у них, - сказал Глушков.

Перебегать первым опасное место считалось привилегией начальников,

немцы обычно не успевали открыть огонь по первому бегущему.

Березкин оглянулся на немецкие дома, подмигнул Глушкову и побежал.

Когда он подбежал к насыпи, закрывавшей обзор из немецких домов, за

спиной его четко чокнуло, щелкнуло - немец стрельнул разрывной пулей.

Березкин, стоя под насыпью, стал закуривать. Глушков побежал длинным,

быстрым шагом. Очередь резанула ему под ноги, казалось, с земли взлетела

стайка воробьев. Глушков метнулся в сторону, споткнулся, упал, вновь

вскочил и подбежал к Березкину.

- Чуть не срезал, - сказал он и, отдышавшись, объяснил: - Я думал

подгадать, он вас пропустил и с досады сигарету закуривать станет, а он,

холера, видно, некурящий.

Глушков пощупал обкромсанную полу ватника и обматерил немца.

Когда они подошли к командному пункту батальона, Березкин спросил:

- Подранило, товарищ Глушков?

- Он мне каблук отгрыз, совсем раздел, подлец, - сказал Глушков.

Командный пункт батальона находился в подвале заводского магазина

"Гастроном", и в сыром воздухе стоял запах квашеной капусты и яблок.

На столе горели два высоких светильника из снарядных гильз. Над дверью

был прибит плакат: "Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы".

В подвале размещались штабы двух батальонов - стрелкового и саперного.

Оба комбата, Подчуфаров и Мовшович, сидели за столом и завтракали.

Открывая дверь, Березкин услышал оживленный голос Подчуфарова:

- Я разбавленный спиридон не люблю, по мне бы его вовсе не было.

Оба комбата поднялись, вытянулись. Начальник штаба спрятал под груду

ручных гранат четвертинку водки, а повар заслонил своим телом судака, о

котором минуту назад беседовал с ним Мовшович. Вестовой Подчуфарова,

сидевший на корточках и собиравшийся поставить по указанию своего

начальника на патефонный диск пластинку "Китайская серенада", вскочил так

быстро, что успел лишь скинуть пластинку, а патефонный моторчик продолжал

жужжать вхолостую: вестовой, глядя прямым и открытым взором, как и

следовало боевому солдату, ловил уголком глаза злой взгляд Подчуфарова,

когда проклятый патефон особенно трудолюбиво подвывал и курлыкал.

Оба комбата и остальные, причастные к завтраку, хорошо знали

предрассудок начальников: старшие полагали - батальонные люди должны либо

вести бои, либо глядеть в бинокль на противника, либо размышлять,

склонившись над картой. Но ведь люди не могут двадцать четыре часа

стрелять, говорить по телефону с ниже- и вышестоящими, - надо и покушать.

Березкин покосился в сторону журчащего патефона и усмехнулся.

- Так, - сказал он и добавил: - Садитесь, товарищи, продолжайте.

Слова эти имели, возможно, обратный, а не прямой смысл, и на лице

Подчуфарова появилось выражение грусти и раскаяния, а на лице Мовшовича,

командовавшего отдельным саперным батальоном и потому непосредственно не

подчиненного командиру полка, выражение одной лишь грусти, без раскаяния.

Примерно так же разделились выражения лиц, подчиненных им.

Березкин продолжал особо неприятным тоном:

- А где судак ваш на пять килограмм, товарищ Мовшович, о нем уж в

дивизии все знают.

Мовшович с тем же выражением грусти сказал:

- Повар, покажите, пожалуйста, рыбу.

Повар, единственный находившийся при исполнении своих прямых

обязанностей, прямодушно сказал:

- Товарищ капитан велел пофаршировать его по-еврейски; перец, лавровый

лист есть, а вот хлеба белого нет, и хрену не будет...

- Так, понятно, - сказал Березкин, - фаршированную рыбу я в Бобруйске

ел у одной Фиры Ароновны, по правде говоря, не совсем понравилась.

И вдруг люди в подвале поняли, что командиру полка даже не приходило в

голову сердиться.

Словно Березкин знал о том, что Подчуфаров отбивал ночных немцев, что

под утро его присыпало землей и вестовой, наладчик "Китайской серенады",

откапывал его и кричал: "Не сомневайтесь, товарищ капитан, выручу"...

Словно он знал, что Мовшович ползал с саперами по танкоопасной улочке и

присыпал землей и битым кирпичом шахматный узор против танковых мин...

Их молодость радовалась еще одному утру, можно еще раз поднять жестяную

кружечку и сказать: "Эх, будь здоров, и тому подобное", и можно жевать

капусту, дымить папироской...

Собственно, ничего не произошло - минутку хозяева подвала постояли

перед старшим командиром, потом предложили ему покушать с ними, с

удовольствием глядели, как командир полка ел капусту.

Березкин часто сравнивал сталинградское сражение с прошедшим годом

войны, - видел он ее немало. Он понял, что выдерживает такое напряжение

лишь потому, что в нем самом живут тишина и покой. И красноармейцы могли

есть суп, чинить обувь, вести разговор о женах, о плохих и хороших

начальниках, мастерить ложки в такие дни и часы, когда, казалось, люди

способны испытывать лишь бешенство, ужас либо изнеможение. Он видел, что

не имевшие в себе покойной душевной глубины долго не выдерживали, как бы

отчаянны и безрассудны в бою они ни были. Робость, трусость казались

Березкину временным состоянием, чем-то вроде простуды, которую можно

вылечить.

Что такое храбрость и трусость, он твердо не знал. Однажды в начале

войны начальство распекало Березкина за робость, - он самочинно отвел полк

из-под немецкого огня. А незадолго до Сталинграда Березкин приказал

командиру батальона отвести людей на обратный скат высоты, чтобы их зря не

обстреливали немецкие хулиганы минометчики. Командир дивизии с упреком

сказал:

- Что ж это, товарищ Березкин, а мне про вас говорили как о человеке

храбром, спокойном.

Березкин молчал, вздохнул, - должно быть, говорившие ошиблись в нем.

Подчуфаров, ярко-рыжий, с яркими голубыми глазами, с трудом сдерживал

свою привычку быстро, неожиданно смеяться и неожиданно сердиться.

Мовшович, худой, с длинным веснушчатым лицом, с пятнами седых волос на

темной голове, сипло отвечал на вопросы Березкина. Он вытащил блокнот и

стал рисовать предложенную им новую схему минирования танкоопасных

участков.

- Вырвите мне этот чертежик на память, - сказал Березкин, наклонился к

столу и вполголоса произнес: - Меня вызывал командир дивизии. По данным

армейской разведки, немцы уводят силы из городского района,

сосредоточивают их против нас. Танков много. Понятно?

Березкин прислушался к близкому разрыву, потрясшему стены подвала, и

улыбнулся.

- А у вас тут спокойно. В моем овраге за это время уже обязательно

человека три побывали бы из штаба армии, разные комиссии все ходят.

В это-время новый удар потряс здание, с потолка посыпались куски

штукатурки.

- А ведь верно, спокойно, никто особенно не беспокоит, - сказал

Подчуфаров.

- Вот в том-то и дело, что не беспокоят, - сказал Березкин.

Он заговорил доверительно, вполголоса, искренне забывая, что он и есть

начальство, забыв об этом от привычки быть подчиненным и непривычки быть

начальством.

- Знаете, как начальство? Почему не наступаешь? Почему не занял высоту?

Почему потери? Почему без потерь? Почему не доносишь? Почему спишь?

Почему...

Березкин поднялся.

- Пойдемте, товарищ Подчуфаров, хочу вашу оборону посмотреть.

Пронзительная печаль была в этой улочке рабочего поселка, в

обнажившихся внутренних стенах, обклеенных пестренькими обоями, во

вспаханных танками садиках и огородах, в одиноких, кое-где уцелевших

осенних георгинах, цветущих Бог весть зачем.

Неожиданно Березкин сказал Подчуфарову:

- Вот, товарищ Подчуфаров, писем от жены нет. Нашел я ее в дороге, а

теперь опять нет писем, знаю только, что на Урал с дочкой поехали.

- Напишут, товарищ майор, - сказал Подчуфаров.

В полуподвале двухэтажного дома, под заложенными кирпичом окнами,

лежали раненые, ожидавшие ночной эвакуации. На полу стояло ведро с водой,

кружка, меж окон напротив двери была прибита к стене картинка-открытка

"Сватовство майора".

- Это тылы, - сказал Подчуфаров, - передний край дальше.

- Дойдем и до переднего края, - сказал Березкин.

- Они прошли через переднюю в комнату с проваленным потолком, и

чувство, которое испытывают люди, пришедшие из заводской конторы в двери

цеха, охватило их. В воздухе стоял тревожный и перченый дух пороховых

газов, под ногами скрипели пегие, выстрелянные патроны. В детской кремовой

коляске были сложены противотанковые мины.

- Вот развалюшку у меня ночью немец забрал, - сказал Подчуфаров,

подходя к окну. - До чего жалко, дом замечательный, окна на юго-запад.

Весь мой левый край под огнем держит.

У заложенных кирпичом окон с узкими прорезями стоял станковый пулемет,

пулеметчик без пилотки, с обвязанной пропыленным и задымленным бинтом

головой заправлял новую ленту, а первый номер, обнажив белые зубы,

сжевывал кусок колбасы, готовясь через полминуты снова стрелять.

Подошел командир роты, лейтенант. В кармашек его гимнастерки была

вставлена белая астра.

- Орел, - улыбаясь, сказал Березкин.

- Вот хорошо, что вас вижу, товарищ капитан, - сказал лейтенант, - как

я вам ночью сказал, так и есть, опять они пошли на дом номер шесть дробь

один. Ровно в девять начали, - и он посмотрел на часы.

- Здесь стоит командир полка, ему докладывайте.

- Виноват, не признал, - быстро козырнул лейтенант.

Шесть дней назад противник отрезал в районе полка несколько домов и

начал по-немецки обстоятельно сжевывать их. Советская оборона гасла под

развалинами, гасла вместе с жизнью оборонявшихся красноармейцев. Но в

одном заводском доме с глубокими подвалами советская оборона продолжала

держаться. Крепкие стены выдерживали удары, хотя и были во многих местах

прошиблены снарядами и изгрызены минами. Немцы пытались сокрушить это

здание с воздуха, и трижды самолеты-торпедоносцы пускали на него

разрушительные торпеды. Вся угловая часть дома обрушилась. Но подвал под

развалинами оказался цел, и оборонявшиеся, расчистив обломки, установили

пулеметы, легкую пушку, минометы и не подпускали немцев. Дом этот был

счастливо расположен - немцы не могли к нему найти скрытых подходов.

Командир роты, докладывавший Березкину, сказал:

- Пробовали ночью пробраться к ним - не вышло дело у нас. Одного убили,

а двое раненные вернулись.

- Ложись! - жутким голосом закричал в это время

красноармеец-наблюдатель, и несколько человек повалились плашмя на землю,

а командир роты не договорил, взмахнул руками, как будто собираясь

нырнуть, плюхнулся на пол.

Вой пронзительно вырос и вдруг обратился потрясающим землю и душу

грохотом вонючих и душных разрывов. Толстый черный чурбак грохнулся на

пол, подскочил, подкатился под ноги Березкину, и тот подумал, что полено,

подброшенное силой взрыва, едва не ударило его по ноге.

И вдруг он увидел - то был невзорвавшийся снаряд. Напряжение этой

секунды было невыносимо.

Но снаряд не взорвался, и его черная тень, поглотившая небо и землю,

заслонившая прошлое, обрубившая будущее, исчезла.

Командир роты поднялся на ноги.

- Вот это козюлька, - сказал чей-то расстроенный голос, а другой

рассмеялся:

- Ну, я думал - все, накрылся.

Березкин утер пот, вдруг выступивший на лбу, поднял с полу белую

астрочку, стряхнул с нее кирпичную пыль и, прикрепив ее к карману

лейтенантской гимнастерки, сказал:

- Наверное, подарок... - и стал объяснять Подчуфарову: - Почему у вас

все-таки спокойно? Начальство не ходит. Ведь начальство всегда чего-нибудь

от тебя хочет: у тебя повар хороший, заберу у тебя повара. У тебя классный

парикмахер или, там, портной - дай его мне. Калымщики! Ты хороший блиндаж

себе отрыл - вылезай из него. У тебя хорошая квашеная капуста - пришли ее

мне, - он неожиданно спросил у лейтенанта: - А почему же двое вернулись,

не дошли до окруженных?

- Подранило их, товарищ командир полка.

- Понятно.

- Вы счастливый, - сказал Подчуфаров, когда они, выйдя из дома,

проходили по огородам, где среди желтой картофельной ботвы были вырыты

окопы и землянки второй роты.

- Кто знает, счастливый ли я, - сказал Березкин и прыгнул на дно окопа.

- Как в полевых условиях, - проговорил он таким тоном, каким говорят: "Как

в курортных условиях".

- Земля лучше всего к войне приспособлена, - подтвердил Подчуфаров. -

Привыкла, - возвращаясь к разговору, начатому командиром полка, он

добавил: - Не то что повара, случалось, и бабу начальство отбирало.

Весь окоп шумел возбужденной перекличкой, трещал винтовочными

выстрелами, короткими очередями автоматов и пулеметов.

- Командир роты убит, политрук Сошкин командует, - сказал Подчуфаров. -

Вот его блиндажик.

- Ясно, ясно, - сказал Березкин, заглянув в полуоткрытую дверь

блиндажа.

Возле пулеметов их нагнал краснолицый, с черными бровями политрук

Сошкин и, непомерно громко выкрикивая отдельные слова, доложил, что рота

ведет огонь по немцам с целью помешать их сосредоточению для атаки на дом

шесть дробь один.

Березкин взял у него бинокль, вглядывался в короткие огоньки выстрелов,

языкастое пламя из минометных жерл.

- Вон, второе окно на третьем этаже, там, мне кажется, снайпер засел.

И только он успел сказать эти слова, в окне, на которое указывал он,

блеснул огонек, и пуля щебетнула, ударила в стенку окопа как раз между

головой Березкина и головой Сошкина.

- Счастливый вы, - сказал Подчуфаров.

- Кто знает, счастливый ли я, - ответил Березкин.

Они прошли по окопу к местному ротному изобретению: противотанковое

ружье было закреплено сошниками на тележном колесе.

- Своя ротная зенитка, - сказал сержант с пыльной щетиной и

беспокойными глазами.

- Танк в ста метрах, у домика с зеленой крышей! - закричал учебным

голосом Березкин.

Сержант быстро повернул колесо, и длинное дуло противотанкового ружья

склонилось к земле.

- А у Дыркина один боец, - сказал Березкин, - к противотанковому ружью

снайперский прицел приспособил и за день три пулемета сшиб.

Сержант пожал плечами.

- Дыркину хорошо, в цехах сидит.

Они пошли дальше по окопу, и Березкин, продолжая разговор, возникший в

самом начале обхода, сказал:

- Посылочку я им собрал, очень хорошую. И вот, понимаете, не пишет

жена. Нет ответа и нет. Я даже не знаю - дошла ли посылка до них. А может

быть, заболели? Долго ли в эвакуации до беды.

Подчуфаров неожиданно вспомнил, как в давнее прошлое время в деревню

возвращались плотники, ходившие на работу в Москву, приносили женам,

старикам, детям подарки. Вот для них строй и тепло деревенской домашней

жизни всегда значили больше, чем московский многолюдный грохот и ночные

огни.

Через полчаса они вернулись на командный пункт батальона, но Березкин

не стал заходить в подвал, а простился с Подчуфаровым на дворе.

- Оказывайте дому "шесть дробь один" всю возможную поддержку, - сказал

он. - Попыток пройти к ним не делайте, это мы сделаем ночью силами полка,

- после этого он сказал: - Теперь так... Не нравится мне ваше отношение к

раненым. У вас на КП диваны, а раненые на полу. Теперь так. За свежим

хлебом не прислали, люди едят сухари. Это два. Теперь так. Ваш политрук

Сошкин в дымину пьяный был. Это три. Теперь так...

И Подчуфаров слушал, удивляясь, как это командир полка прошелся по

обороне и все заметил... На помкомвзвода немецкие брюки... У командира

первой роты две пары часов на руке.

Березкин сказал назидательно:

- Наступать немец будет. Ясно?

Он пошел к заводу, и Глушков, успевший набить каблук и зашить прореху

на ватнике, спросил:

- Домой пошли?

Березкин, не ответив ему, сказал Подчуфарову:

- Позвоните комиссару полка, скажите ему, что я пошел к Дыркину, в

третий цех, на завод, - и, подмигнув, прибавил: - Капустки мне пришлите,

хороша. Как-никак и я начальство.

Писем от Толи не было... Утром Людмила Николаевна провожала мать и мужа

на работу, Надю в школу. Первой уходила мать, работавшая химиком в

лаборатории знаменитого казанского мыловаренного завода. Проходя мимо

комнаты зятя, Александра Владимировна обычно повторяла шутку, услышанную

ею от рабочих на заводе: "Хозяевам на работу к шести, а служащим к

девяти".

За ней шла в школу Надя, вернее, не шла, а убегала галопом, потому что

не было возможности поднять ее вовремя с кровати, - в последнюю минуту она

вскакивала, хватала чулки, кофту, книги, тетради, завтракая, давилась

чаем, а сбегая по лестнице, наматывала шарф и натягивала пальто.

Когда Виктор Павлович садился завтракать, чайник после ухода Нади уже

остывал, и его приходилось наново разогревать.

Александра Владимировна сердилась, когда Надя говорила: "Скорей бы

вырваться из этой чертовой дыры". Надя не знала, что Державин жил Когда-то

в Казани, что жили в ней Аксаков, Толстой, Ленин, Зинин, Лобачевский, что

Максим Горький работал когда-то в казанской булочной.

- Какое старческое безразличие, - говорила Александра Владимировна, и

странно было слышать этот упрек старухи, обращенный к девочке-подростку.

Людмила видела, что мать продолжала интересоваться людьми, новой

работой. Одновременно с восхищением перед душевной силой матери в ней жило

совсем другое чувство, - как можно было в горе интересоваться

гидрогенизацией жиров, казанскими улицами и музеями.

И однажды, когда Штрум сказал жене что-то по поводу душевной молодости

Александры Владимировны, Людмила, не сдержавшись, ответила:

- Не молодость это у мамы, а старческий эгоизм.

- Бабушка не эгоистка, она народница, - сказала Надя и добавила: -

Народники хорошие люди, но не очень умные.

Мнения свои Надя высказывала категорически и, вероятно, из-за

всегдашнего недостатка времени в короткой форме. "Мура", - говорила она с

большим количеством "р". Она следила за сводками Совинформбюро, была в

курсе военных событий, вмешивалась в разговоры о политике. После летней

поездки в колхоз Надя объясняла матери причины плохой производительности

колхозного труда.

Своих школьных отметок она матери не показывала и лишь однажды

растерянно сообщила:

- Знаешь, мне влепили четверку за поведение. Представляешь, математичка

погнала меня из класса. Я, выходя, рявкнула "гуд бай!", - все так и

грохнули.

Как многие дети из обеспеченных семей, до войны не знавшие забот о

материальных и кухонных делах, Надя в эвакуационное время много говорила о

пайках, достоинствах и недостатках распределителей, знала преимущества

постного масла перед коровьим, сильные и слабые стороны продельной крупы,

выгоды кускового сахара перед песком.

- Знаешь что? - говорила она матери. - Я решила: давай мне с

сегодняшнего дня чай с медом вместо чая со сгущенкой. По-моему, выгодней

для меня, а тебе безразлично.

Иногда Надя становилась угрюма, с презрительной усмешкой говорила

грубости старшим. Однажды она в присутствии матери сказала отцу:

- Ты дурак, - сказала с такой злобой, что Штрум растерялся.

Иногда мать видела, как, читая книгу, Надя плачет. Она себя считала

существом отсталым, неудачливым, обреченным прожить тусклую, тяжелую

жизнь.

- Дружить со мной никто не хочет, я глупа, никому не интересна, -

сказала она однажды за столом. - Замуж меня никто не возьмет, я кончу

аптекарские курсы и уеду в деревню.

- В глухих деревнях аптек нет, - сказала Александра Владимировна.

- Касаемо замужества твой прогноз чрезмерно мрачен, - сказал Штрум. -

Ты похорошела за последнее время.

- Плевать, - сказала Надя и злобно посмотрела на отца.

А ночью мать видела, как Надя, держа книжку в высунутой из-под одеяла

голой, тонкой руке, читала стихи.

Однажды, принеся из академического распределителя сумку с двумя

килограммами сливочного масла и большим пакетом риса, Надя сказала:

- Люди, и я в том числе, сволочи и подлецы, пользуются всем этим. И

папа подло обменивает талант на сливочное масло. Как будто больным,

малообразованным людям и слабеньким детям жить надо впроголодь оттого, что

они не знают физики или не могут выполнить триста процентов плана...

Лопать масло могут избранные.

А за ужином она вызывающе сказала:

- Мама, дай-ка мне двойной мед и масло, я ведь утром проспала.

Надя во многом походила на отца. Людмила Николаевна замечала, что

Виктора Павловича особенно раздражают в дочери именно те черты, которыми

она походила на него.

Однажды Надя, точно повторяя отцовскую интонацию, сказала о Постоеве:

- Жук, бездарность, ловчила!

Штрум возмутился:

- Как ты, недоучившаяся школьница, смеешь так говорить об академике?

Но Людмила помнила, что Виктор, будучи студентом, о многих

академических знаменитостях говорил: "Ничтожество, бездарность, трепанг,

карьерист!"

Людмила Николаевна понимала, что Наде живется нелегко, очень

запутанный, одинокий и тяжелый у нее характер.

После ухода Нади пил чай Виктор Павлович. Скосив глаза, он смотрел в

книгу, глотал, не прожевывая, делал глупое удивленное лицо, нащупывал

пальцами стакан, не отрывая глаз от книги, говорил: "Налей мне, если

можно, погорячей". Она знала все его жесты: то он начинал чесать голову,

то выпячивал губу, то, сделав кривую рожу, ковырял в зубах, и она

говорила:

- Господи, Витя, когда уж ты будешь зубы лечить?

Она знала, что он чесался и выпячивал губу, думая о своей работе, а

вовсе не потому, что у него чесалась голова или свербило в носу. Знала,

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒