Послесловие 3 страница

Им бы квартиру поменять. Мыслимое ли дело: его с пятого этажа без лифта таскать. Или коляску эту. Это так его ограничивает. Как Инга это все делала - ума не приложу. Когда хоть немного подвижность сохранялась, на костылях поднимался, спускался. Но вы ведь видели этот пятый этаж. Здоровый-то употеет. Им обязательно нужна квартира с грузовым лифтом и съездом специальным. Ладно, барышня Арина. Спасибо, что разделили со мной ужин. Привет Степке передавайте, хотя недели через две, по-моему у него осмотр, так что увидимся с ним.

Весь следующий день прошел в маете. Столько месяцев я мечтала о такой благости, как молчащий телефон. Мне казалось, что так мало нужно для счастья: всего лишь замерший маленький монстр, неспособный выдавать трели, означающие «ты нужна, реагируй, вовлекайся, отвечай, помогай, будь на связи». И вот случилось. Благословенная тишина. И что? Так трудно поверить в это молчание, что несколько раз проверяю, подключен ли. Совсем не получается заняться хоть чем-то, что бы ни начинала, почему-то кажется, что все «не то», оно не стоит этого бесценного и когда-то желанного времени. Появляется ощущение, что делаю что-то такое неважное, а важное упускаю, безнадежно упускаю и тогда суетливо переключаюсь на что-то другое, и. тот же результат. Ни одно занятие не увлекает меня так, чтобы в происходящем забрезжил хоть какой-то смысл. Это так невыносимо - сталкиваться с собственным бессилием что-то изменить.

Такой день оставляет внутри горечь от бессмысленной потери времени и едкое недовольство собой. И когда наступил следующий день, я поняла, что встретиться с этими муками снова у меня просто нет сил. Точнее, нет мужества и веры в то, что, промучившись, я смогу найти себе осмысленное занятие, способное меня поглотить, наполнить, увлечь и дать хоть какое-то ощущение жизни. А для самой себя делать вид «мне так замечательно отдыхается» - утомило еще вчера.

- Степа, извини, что беспокою. Очень нужно поговорить. Я могу прийти?

- Конечно, приходите. Только лучше после трех, а то до этого я буду немного занят, тут будут дети.

«Даже он бывает занят. И откуда там какие-то дети? Может, все-таки хоть что-нибудь ему купить? Он же опять меня будет кормить. Откуда, интересно, у них деньги? И много ли? Ну может, его порадует хоть какой-то подарок? Или он опять воспримет его как проявление жалости или, еще хуже, как Ленкины голубцы?»

Иду зависать в книжный. В нем, кстати, всегда успокаиваюсь. Столько возможностей, столько уже кем-то созданных миров и смыслов. Такое спасение. Долго брожу среди полок, зная, где хранятся мои сокровища, этот (ура!) написал новый роман, срочно покупаю. А этот давно ждет меня в списке ожидания, ничего, скоро, толстяк, и до тебя доберусь А эти у меня уже есть, надо будет перечитать. А у этой так ничего нового пока не перевели, быстрей бы уже. А еще этого нужно проверить, но его среди всего этого мусора и не найти. Наверное, переставили.

Может, мне книгу ему купить? Интересно, что он читает в свои тринадцать? Вряд ли «Дети капитана Гранта». Не долго думая, покупаю ему Эмиля Ажара «Жизнь впереди» и кулинарную книгу с почти съедобными картинками. Ну и музыку, конечно.

- Привет, - улыбаюсь ему настороженно, кто ж его знает, какой прием теперь ждет меня здесь.

- Здрассьте! - Ныряет на этот раз не на кухню, а в комнату, выключить музыку, которую не узнаю, что-то очень симфоническое. Я в этом не сильна. Взгляд немного нездешний, как будто погружен во что-то. Но отвержения вроде бы не заметила.

Ковыряюсь в коридоре, ищу все те же фисташковые тапочки, не знаю, куда проходить. Почему-то робею.

- Чаю будете? Или голодны? Поесть? - смотрит на меня, но еще не вернулся из своих каких-то внутренних путешествий, присутствует здесь со мной в облике гостеприимного хозяина, а сам где-то далеко, в своих мыслях. Оказывается, очень трудно, когда так. Хочется, чтобы он быстрее стал тем прежним Степкой, которого я знаю.

- Чай буду, да. Спасибо тебе. - Надеюсь, что на кухне, в его привычном королевстве, восстановится та близость и связь, которая была тогда и которую, оказывается, я так ценю.

- Вы хотели поговорить. О чем?

Я почему-то благодарна его спине. Глаза было бы не выдержать. Спину легче.

- Сначала хотела бы извиниться. Ты извини меня, Степ. Я, наверное, часто спрашиваю лишнее. Просто я не знаю, что можно, а что нельзя. Я понимаю, что ты не хочешь и, конечно, не должен мне рассказывать то, о чем не хочешь. Я вроде бы не из любопытства какого-то, просто...

- Да вы не должны извиняться. Это меня клинит, когда вспоминаю об этом ублюдке.

- Об отце?

- Об ублюдке, который почему-то считается моим отцом.

- Да. Я понимаю. Не буду больше, захочешь, сам расскажешь. Ведь люди имеют право не рассказывать о том, о чем не хотят.

- Вы говорите, как он. - Степа уже здесь, со мной, улыбается и смотрит в глаза, наливая чай. Но я все равно еще туплю, видимо, от волнения.

- Как твой отец?

- Да нет же, как Каменецкий.

- А. Да. Я, кстати, с ним познакомилась, мы разговаривали, - облегченно улыбаюсь.

- Правда? А где?

- Я ездила в ваш центр, хотела увидеть человека, который спас тебе жизнь. Хотела узнать, как он умудряется помогать таким, как ты.

- «Таким»?

- Про которых непонятно, как им помогать, потому что они отвергают любую помощь, но, очевидно, в ней нуждаются.

- И что, узнали?

- Начала узнавать.

- А зачем вам это?

- По многим причинам: ну во-первых, дорожу нашим с тобой знакомством и хотела бы знать, как мне быть с тобой, но при этом тебя не ранить, да и самой не шарахаться. Я ведь с такими детьми раньше не общалась. Да и вообще детей своих у меня нет. И что такое мышечная атрофия, я до встречи с тобой не знала. А во-вторых, я ведь ничего не знаю о том, как и чем живут люди-инвалиды, а я ведь сама инвалид.

- Вы? Разве? А что с вами?

- Ограничение возможностей.

- Что?

- Инвалидов ведь называют «людьми с ограниченными возможностями», так?

- Ну да, называют.

- Вот и у меня это самое. Я - человек с ограниченными возможностями.

- Да бросьте, чего вы не можете-то?

- Гораздо больше, чем ты, Степка.

Его удивление сменилось недоверием, готовым вот-вот перерасти в злость.

- Я не издеваюсь. Вот ты чего не можешь? Ходить? Танцевать? Бегать? А я не могу жить. - Мне самой уже становится жутковато от слов, которые произношу. - Я не чувствую себя живой. Я не могу ощутить собственную жизнь точно так же, как ты не можешь ощутить опору в своих ногах. Такое, конечно, не всегда случается, но часто, очень часто, если только я не занята чередой каких-то дел, чужой жизнью или чужими историями в книге, которую читаю. У меня тоже, видимо, атрофия... собственного «я», личности, что ли...

Тишина, наступившая за столом, как-то пригнула меня, и я совсем согнулась над чашкой, в «три погибели», как говорила моя бабушка когда-то.

- Да ну перестаньте, - вдруг взрывает он тишину со смесью раздражения и какого-то непонятного облегчения, - что за глупости вы говорите! Да вы самая прикольная из взрослых, которых я знаю, после Каменецкого, ну и мамы, конечно. Атрофия личности - скажете тоже! Не видали вы таких. Вы в школе давно не были и в детской поликлинике. Сходите. Там таких, с обширной атрофией всего на свете, полным-полно. У нас тогда что, вся страна инвалидов?

- С этой точки зрения, наверное, да. У нас очень многие не знают, как жить, живут автоматически, как на трамвае едут. Поставили их на рельсы еще в яслях, и понеслись остановки: садик, школа, институт, замуж, работа, домой, дети, которых тоже нужно на рельсики ставить. По рельсам ведь хорошо: думать не надо, задаваться, так сказать, смыслами бытия. Главное - быть хорошим пассажиром. Самому сойти страшно, а главное, непонятно - зачем. Если выгонят - еще хуже. Это ведь будет означать, что ни на что не годен.

- Это почему же?

- Ну как почему? Другого-то навыка нет, только в трамвае быть пассажиром.

- Ну это будет повод научиться быть кем-то другим: пассажиром такси, самолета, корабля или даже водителем, боцманом, капитаном, например. Да кем угодно.

- Вот об этом и говорю. Я без жизни в трамвае вообще себя не мыслю. А у тебя двести других идей. Это и есть - мои ограничения.

- Да бросьте. прибедняетесь.

- Да если бы. Знаешь, я такое пережила. Вот спроси меня, что случилось? Всего лишь отпуск, в котором я провела один день, предоставленная сама себе, не поехала ни в какую зарубежную поездку, в которой новизна замещает то, что может родиться изнутри. И с чем я столкнулась? Я поняла, что вообще не знаю, кто я без своей работы и дел, чем себя занять и что мне нужно сделать, чтобы обрести смысл и понимание, зачем мне стоило проживать этот день, да и свою жизнь в целом. Вот у тебя такое бывает?

- У меня бывает, но не так. Я думаю, что все не имеет смысла, когда кажется, что боли не будет конца, и когда боюсь, что атрофия отнимет у меня и руки, а потом и остальное. Что она будет отнимать у меня меня самого по кусочкам. Что чем дальше, тем больше я буду бессилен. Вот тогда я думаю, что смысла нет. Когда я понимаю, что уже сейчас я не могу защитить близких мне людей, а дальше может быть только хуже. И я не перенесу своей беспомощности. Вот от этого мне не только кричать хочется, а рвать зубами мои бессильные ноги, так подводящие меня. Я уверен, что если есть ноги, то все остальное так просто.

- Если бы, Степ, - вздыхаю я, - здоровые ноги есть у многих. А толку? Много ли вокруг «живых»?

- Не много. Но вы еще ничего.

- Спасибо. Хотя «ничего», возможно, правильное слово. Я пока не очень «чего». Удивительное дело, при внешнем абсолютном благополучии внутри меня столько нежизни, что даже трудно кому-то объяснить, что это и почему это так мучительно. Ее так трудно описать, так сложно вынуть ее из себя, но пока эта нежизнь внутри меня, я как будто не могу понять, что жива, порадоваться этому не могу. Ощутить себя счастливой хотя бы по той простой причине, что в отличие от тебя у меня здоровые ноги.

Я еще тебя, Степ, хотела спросить. А почему вы квартиру не поменяете? Как же ты попадаешь на улицу с этим вашим ужасным пятым этажом без лифта?

- На что ее поменять? - Его лицо снова стало суровым и взрослым. - «Двушку» в Люблино на что можно поменять, по-вашему?

- Ну на какую-нибудь «однушку», но с грузовым лифтом и съездом.

- Мама хочет, чтобы у меня была своя комната. И мне кажется, что это правильно, когда у нас у каждого - своя.

- Да, ты прав, извини.

- Вы что, все время будете извиняться, если у меня будет портиться настроение от ваших вопросов?

- А я что, часто извиняюсь?

- Реже, чем чувствуете себя виноватой. Но ведете себя так, как будто мне всегда должно быть хорошо от вашего присутствия.

- Да? Не замечала. Ну да. Конечно. А как может быть иначе? Если мы друзья или хорошие знакомые, конечно, мне хочется заботиться о тебе и делать так, чтобы тебе было хорошо со мной.

- Иначе что?

- В смысле? Иначе я буду переживать. Вдруг тебе будет плохо со мной, ты будешь страдать и будешь мечтать о том, чтобы я быстрее ушла.

- И почему же я вам не скажу; что страдаю?

- Наверное, побоишься меня обидеть или разозлить.

- Ну а вы обидитесь?

У меня начало появляться ощущение, что меня заманивают в какой-то капкан, причем, по-моему я в нем уже была.

- Да, судя по последним событиям, обижусь, видимо, почему-то. Ты меня запутал.

- Понимаете... - Он вдруг подъехал на стуле к своему креслу и пересел в него, и наконец я увидела, как он это делает. Переместившись, он снова стал меньше, но расслабленнее, что ли. - Если вы не выдерживаете моей набыченности и чувствуете себя виноватой, то я как будто должен перестать быть таким из заботы о вас, чтобы вам стало комфортнее. А если я хочу побычиться, но вынужден перестать, то я страдаю, потому что перестаю быть собой. И если я это делаю, то потом обязательно все-таки скажу вам что-то резкое, и вы обидитесь, а я тоже почувствую себя виноватым. Так мы и будем ходить по кругу: сдерживать то, что внутри, думать не о себе, а о другом, и оба, что удивительно, будем от этого страдать. Знаете, чем спас меня Каменецкий?

- Чем же?

- Он выдерживал мое отчаяние. Ничего не делал, чтобы оно прошло. Он просто разрешал мне в нем быть столько, сколько мне было нужно. Но при этом он приходил уставший и голодный, и я должен был, хотел покормить его. Так я вынужден был учиться готовить. Если было невкусно, он вздыхал и наедался бутербродами и чаем. Так сквозь мое отчаяние стал проявляться смысл - мне нужно было научиться готовить хотя бы что-то съедобное.

Он не врал мне, не вкусно - не ел. Бухтел или даже ругался, если находил волосы в тарелке. Купил бандану. Иногда засыпал прямо за столом, во время нашего разговора. Это так освободило меня. Я понял, что я могу быть любым - отчаянным, беспомощным, плохо готовить, плакать, и все равно он придет снова. Я могу ошибаться и учиться, а он все равно будет пробовать мою еду. И я всегда буду знать, вкусно или нет. И если не вкусно, то это не повод все бросать и останавливаться, ведь завтра он придет голодным снова. Когда ты нужен кому-то таким, какой ты есть, вот тогда появляется жизнь, о которой вы говорите, и возможности.

Вот и вы бываете честной. Когда вы сказали: «я инвалид», я сначала разозлился, это и правда звучало как издевательство. Но потом, когда понял, о чем вы, то подумал, что, пожалуй, с вами можно иметь дело. Ведь сказать «я инвалид» очень трудно. Язык не поворачивается. Так долго бегаешь от этого слова. Да и вообще долгодолго делаешь вид, что ты такой же, как и все, и ничем от них не отличаешься. Так вдруг становится важно - не отличаться, вы не представляете. Кажется, все за это готов отдать. Мысль о костылях кажется просто жуткой, а уж о коляске. Принимать свои ограничения. Как же!

И вот когда я в очередной раз пытаюсь сделать то, что уже не могу Лев Андреевич ставит мне мозги на место: «Степка, кончай тут представление устраивать, ты - не такой, как все. Ты не можешь опираться на свои ноги. Они могут, ты - нет. Тебе нужно искать другую опору». И становится ужасно грустно и горько так. Но потом поревешь дома в подушку, и ничего, жить можно, просто ищешь другую опору и понимаешь: да, не как все. Ну и чем плохо? Все, если вдуматься, не как все.

- Ты нашел? Новую опору для себя? - Мне уже хочется невозможного: чтобы меня усыновил этот мудрый ребенок, но мне бывает страшно смотреть в его глаза. Глаза человека, испытавшего больше, чем ему положено по возрасту.

- Да сложно сказать. Ее же невозможно найти раз и навсегда. Тогда я понимал, что нужен своей маме, любым нужен, просто живой. А если еще и жить мне интересно и нравится, то тогда в ней что-то распрямляется и оживает, а когда она оживает, то и мне еще больше хочется жить. Потом я понял, что могу больше, чем привык думать. Что могу многому научиться. А научившись, учить других. Я от нашего центра теперь разные секции веду. Одна из них сегодня была: «Как может помочь интернет нам, детям с ограниченными возможностями». Ну и еще другие. Кулинарную секцию вести вот тоже хочу, но пока технически это трудно устроить.

- Степ, а как ты думаешь, если я захочу прийти в больницу к твоей маме, меня туда пустят? Я тут подумала, что хотела бы ее навестить.

- Зачем вам? - Лицо его снова резко становится суровым.

Вспомнив, что он мне говорил часом раньше, я пробую не пугаться его эмоций и реакций.

- Мне важно. Я вижу, что тебя это почему-то напрягает. Если хочешь, можешь сказать почему. Но Инга - не только твоя мать, но и моя подруга, и я хочу поговорить с ней. - Откуда во мне что взялось, как будто ясность какая-то наступила и я поняла, что могу хотеть чего-то, даже если Степке это не нравится. - Я просто хочу понять, пускают ли туда посетителей или нет.

- Я не знаю. Тетю Варю пустили, но она сама врач. О чем вы хотите с ней поговорить?

Эмоциональное напряжение между нами растет по экспоненте, с каждой секундой.

- Да ни о чем особенном. О ее жизни. Что так тебя беспокоит-то? Мой разговор что, угрожает кому-то? Ей или

тебе?

- Что вы все лезете?! - Он неожиданно швыряет бандану куда-то в угол кухни, резко разворачивается на своей коляске и выезжает с кухни, оставляя там меня одну во всевозрастающем недоумении и растерянности. Я в смятении сначала порываюсь пойти за ним и выяснять, успокаивать, даже, наверное, сказать, что готова отказаться от своей затеи или уйти совсем, раз уж так злят его мои намерения. Но потом вспоминаю его слова о Каменецком: «он выдерживал мое отчаяние», и решаю оставаться там, где сижу.

Сижу. Кручу пустую чашку из-под чая. В голове пустота, к сожалению, лежащая не на плотном основании спокойствия и уверенности, а на панике и полном непонимании, что предпринять. Я просто сижу в панике. Я - женщина, мне можно. И у меня никогда не было бунтующих детей, да и вообще никаких не было. У меня - ограничение возможностей. Нет опыта. Я понятия не имею, что нужно предпринимать в таких случаях. Вдруг изнутри приходит какое-то разрешение не делать ничего. Просто сидеть и ждать. И это все меняет. Не внешне, внутренне. Я по-прежнему сижу и кручу чашку, но уже с полным пониманием, что это - единственное, что нужно делать в данный момент.

Он имеет право расстроиться, разозлиться, захотеть остаться одному. «Если ты испугаешься, обидишься, как в прошлый раз, уйдешь - ты покинешь его. Ты оставишь его только потому, что ему плохо, страшно, злобно. Как будто накажешь. Или покажешь ему, что ты не можешь быть рядом с его бурей, что любая его эмоция сдувает тебя отсюда, будто ты пушинка от одуванчика, а не взрослый, который еще пару дней назад бил себя пяткой в грудь в благочестивом намерении "помочь бедному мальчику"».

Минуты длятся бесконечно долго. Время схлопнулось и перестало существовать. Вот так, если просто позволить себе ощущать каждый миг, то оказываешься там, где времени не существует. Действия перестают иметь значение. И при этом ощущение жизни накатывает на тебя с такой мощью, что, кажется, не пережить: раздавит или разорвет изнутри. «Так и у тебя внутри буря. Тебе бы кто помог. А еще в помощники навязываешься». - «Да уж, теперь понятно, что лучше перестать чувствовать или заниматься чем угодно, лишь бы оказаться в эмоциональном шторме. В этом остром и желанном ощущении собственного бытия пребывать парадоксально невыносимо. Слишком страшно, слишком сильно, слишком беспомощно». Шуршание колес, и я вижу его в проеме двери. Губы сжаты. Морщинка у переносицы. Но не от злости. От грусти и боли.

- Я все еще здесь. - Теряюсь и не знаю, что сказать, это самое умное, что приходит мне в голову. - Хочешь, чтобы я ушла?

- Ужинать будете?

- Буду. Только мужу сообщение напишу чтобы не волновался. - А самой не то что есть не хочется, дышать трудно. Оставаться очень страшно, но и уйти невозможно, неправильно. Решаю просто сидеть и дышать. Молча, пока не родятся слова. Он молчит тоже. Но ему проще. Он уже на своем «троне», разъезжает по кухне, шебурша пакетами, открывая дверцы, гремя кухонной утварью, что, впрочем, почти не нарушает нашей оглушительной тишины.

- В первом классе я написал: «Я хочу чтобы он умер». У нас была неплохая в общем-то учительница. У нее была идея какой-то рождественской сказки под Новый год, что ли, но письма мы должны были писать почему-то Деду Морозу. Путалась немного эта Светлана Валерьевна в мифологии. Но нам-то что, мы - дети, что скажут, то и выполняем. Она, конечно, как лучше хотела, чтобы мы могли написать свои заветные мечтания, а родители и школа приложили бы усилия и выполнили хотя бы какое-то из заветного списка как раз к Рождеству. Ну я и написал. Это было самое заветное, гораздо большее, чем новая приставка и новый комп, о которых я тоже тогда написал, поставив их пунктами вторым и третьим.

Она не нашла ничего лучшего, чем прийти к нам домой с этим листочком и показать его нам. Мама тогда сразу посуровела, забрала у нее мою писанину и сказала так, не сильно дружелюбно: «Мы разберемся с этим», - обняла меня, прислонив к себе. А этот ублюдок стал заискивать перед учительницей, чай предлагать. Говорить, что он все время на заводе, а вот жена, конечно, совсем с воспитанием не справляется. Но он-то приложит все усилия. Они так и сидели, пили чай, обсуждали нынешнюю молодежь. Улыбались друг другу. А мама стояла в дверях кухни и просто ждала, когда это все закончится, крепко прижимая меня к себе, и ее пальцы впивались в мою ключицу. Я до сих пор помню ощущение ее напряженных рук на моих плечах.

Тогда он в первый раз избил ее так, что она попала в больницу. Тогда я впервые остался с ним наедине и прожил пять дней. Тогда я впервые понял, что я не хочу, чтобы он просто умер. Я хочу его убить. Вырасти, стать большим, крепким и убить. Только прежде, чем он издохнет, избивать его долго и тщательно, вернув ему каждый удар, что он нанес ей за все эти годы. Чувствовать, как мой кулак крошит его кости. Как лопаются сосуды, как он взрывается изнутри.

Теперь вы понимаете, почему мои ссыхающиеся ноги были насмешкой Бога или Деда Мороза над моими детскими желаниями. Умереть мог не он, а я. И возможность сделать все то, о чем я так мечтал, таяла, да что таяла, сходила лавиной, обрушивая все то, на чем держалось мое понятие о справедливости.

Он замолчал. Выключил газ, разложил жаркое по тарелкам. Придвинулся к столу. Я молчала. Что могут слова, когда слышишь такое? Ни одно из них не казалось мне уместным. Хотя так хотелось спрятаться за их ширмой, и какое-нибудь вполне искреннее «мне жаль» могло бы закрыть тему. Вопрос в том, возможно ли ее закрыть. Ответ в том, что это не тема. Ни хрена не просто тема.

- Я не знаю, что дает тебе силы жить. И я не знаю, для чего твоей маме нужно было столько терпеть. То, что ты рассказываешь, очень страшно и очень сложно. И я все больше хочу ее увидеть и поговорить с ней. И может быть, ты все же скажешь, почему ты так против этого?

- Вам зачем?

- Ты все время задаешь мне этот дурацкий вопрос. Вот зачем твой Каменецкий приезжал к тебе тогда? Зачем ты его кормил, когда тебе в твоем отчаянии совсем ничего не хотелось, только умереть? Зачем? Кто его знает! Каждый хочет спастись через что-то, не ты один.

- Ну тогда и спасайтесь. Только не лезьте к ней. Ей и так непросто. Ей без вас забот хватает.

- Я не собираюсь доставлять ей еще больше забот. Я просто поговорить хочу.

- Откуда вы знаете, что разговоры ваши не будут для нее нагрузкой?

- Если будут, то она же может отказаться со мной разговаривать.

- Она не сможет вам отказать. Она безотказная.

- Боже, Степа. Ну что у тебя за представление о взрослых людях? Я не буду давить на твою маму. Тебе не надо спасать ее от меня. Мне уже идти пора. Спасибо тебе большое за ужин. Все удивляюсь, что ты готовишь так вкусно, а сам почти ничего не ешь. У меня для тебя есть маленький подарок, в книжный зашла. Вот возьми.

- Подарок? - Он озадачен и даже немного растерян, но автоматически протягивает руку за пакетом. - С чего вдруг в ноябре?

- А когда нужно? Подарки же дарят не только к праздникам. Часто просто так, потому что хочется. И раз он теперь твой, то ты можешь с ним сделать то, что хочется. Не понравится, выкинешь.

- Ну да, конечно, кто ж книги выкидывает, скажете тоже. Да и музыку. - Он все же с интересом разглядывает книги и диски, а я пока начинаю пробираться в прихожую, зашнуровываю боты, ставлю на место фисташковые тапочки, с которыми уже почти сроднилась, разгибаюсь. - Спасибо! - Он снова на коляске и снова кажется совсем ребенком, особенно когда так по-детски прижимает к груди мой пакет. - Вы приходите завтра, я хочу попробовать сделать лазанью, очень нужен будет дегустатор.

- Постараюсь, Степ. Если что нужно - звони.

Уже спускаясь по лестнице, я вдруг обнаруживаю утробно звучащий в сумке телефон. Ленка.

- Ты чего трубку не берешь? Звоню тебе, звоню. Пятый раз уже набираю. У Инги осложнение - воспаление легких началось, ее перевели в другое отделение, Варька достала лекарства, но привезти не может, дежурство у нее. Я завтра с утра тоже не могу, - частит она без пауз, не удосужившись проверить, слушают ли ее на другом конце провода. - Давай ты с утра к Варьке за лекарством, а потом на «Спортивную» к Инге. Апельсины ей купи, ей же нужен витамин С.

- Дались тебе эти апельсины, - вставляю я в паузе, - да, съезжу я все равно к ней собиралась. Скинь мне, как ее найти. А меня к ней пустят?

- Пустят, конечно, в приемные-то часы. Я потому тебе и говорю, давай с утра, а то проваляешься до полудня, как ты любишь...

- Ну и провалялась бы, я же в отпуске. когда еще валяться-то?

- Человеку лекарства нужны, а ты валяться будешь. Как там, кстати, этот свинтус?

- Кто?

- Ну, Степка, кто... Этот неблагодарный маленький поганец.

- Ты обалдела, что ли, Лен? С чего он тебе поганец, да еще и неблагодарный? Потрясающий парень. Просто удивительно, как он таким вырос, учитывая, через что им с Ингой пришлось пройти.

- Конечно, поганец. Говорит мне в домофон: «Тетя Лена, если вы с едой, то я вас не пущу!» Каково?! Я Инге позвонила, хотела заехать к ней, ключ у нее взять, чтобы я всегда могла в квартиру зайти, вдруг чего еще этот поганец придумает. Так что ты думаешь? Не дала! Сказала, что он имеет право не пускать того, кого не хочет! Это меня-то не хочет! Я ведь с хорошими намерениями. Помочь хочу. А он, видите ли, имеет право не пускать. А? Каково?!

Хорошо, что я была выжата, как лимон, иначе мой мозг взорвался бы: «Мы с ней с одной планеты?! Учились в одном институте?! И нас учили одному и тому же? И говорим мы об одних и тех же людях?» Но сил хватает только на то, чтобы сказать:

- Все, Лен, я в метро захожу. Присылай смс-ку с информацией, и как Варьку найти тоже. Я же никогда не была у нее.

Варька была чудом. Я помню, как она мне нравилась. Рыжее чудо. Как так случилось, что мы давно не виделись? Хорошо еще, что есть соцсети. Московская жизнь незаметно, но безнадежно растворяет нас в себе, не оставляет места и времени для важных встреч.

В нашу студенческую компанию Варька попала благодаря Алику, который каждой мало-мальски красивой девушке представлялся, еще больше понижая голос, «Альбертом». Но для нас он был - Алик. Нарциссичный, но потешный. Весьма талантливый, но, как многие москвичи, выросшие под сильным родительским прессом амбициозных ожиданий, раздолбай и лентяй.

Варька была его «девушкой с медицинского», как он когда-то нам ее представил. Когда Алик надувался как индюк, в надежде что объем грудной клетки сделает его выше ростом и значительнее и это придаст его неказистой фигуре и веснушкам по всему тельцу благопристойный вид, Варька всегда говорила: «Расслабься, Алик. Ты и так немыслимо прекрасен. Напрягаться - вредно для здоровья». Он всегда улыбался в такие моменты, и его улыбка могла бы сразить любую девушку значительно эффективнее, чем низкий голос и раздувшаяся от усердия хилая грудь. Просто улыбался так он только ей, Варьке.

Когда мы были на третьем курсе, родители Алика получили назначение в Австрию и решили увезти его с собой. Как чемодан, не спрашивая. Он не смог противостоять. Так Алик исчез из нашей компании, а Варька осталась. Она к нему съездила потом, уже лет через пять, он тогда жил в Париже и учился в Сорбонне. Сказала, что наш герой стал скучным, грустным, потухшим и пьет крепко, по-российски. Говорит, что даже его рыжина превратилась в ржавчину.

Сама Варька потом вышла замуж за своего бывшего однокурсника, дети у них, вроде бы даже двое. И работают они оба в обычной московской больнице. Туда я и ехала с утра, злая немного, как всегда, когда приходится рано вставать.

Пока ждала ее в вестибюле, ординаторская молодежь активно строила мне глазки. Два молодца, плохо сознавая, что халаты не прибавляют им особой значительности, пытались завести со мной серьезные беседы на медицинские темы, а я сидела и улыбалась тому, что отдала бы многое, лишь бы снова ощутить свободу и всезнайство двадцати пяти лет.

- Савушкин и Кашинцев! Вот вы где! - Чумовая рыжеволосая красотка, яркая, как будто еще ярче, чем я ее помню, появилась из-за нашего плеча. - А там Егор Федорович уже сбился с ног, жаждет изречь известную на все отделение своим занудством лекцию о трудовой дисциплине.

Молодежь тут же сдуло, и я стала рассматривать Варьку так, будто рядом со мной на больничный диван из кожзама опустилась какая-то голливудская звезда.

- Ва-а-а-рька! Какая же ты стала, еще невероятнее, чем на фотках! Они ж, поди, непрерывно тебя видят в самых смелых эротических снах. Снотворное, поди, воруют, чтобы во сне снова пережить все эти волнующие приключения.

- Болтушка ты. Боятся они меня. Я их гоняю, в ситуации постоянного стресса либидо особенно не разгуляться. Ты тоже отлично выглядишь. Что, Ленка и тебя вбуравила в эту историю?

- Да не говори, неугомонная. Ни противоядия от нее, ни прививки еще не изобрели. Все время себе клянусь, что не буду отвечать на ее звонки. Но жалко же. Это же Ленка. Вдруг когда-нибудь она позвонит просто так, собраться, например, и затусить, а не для того, чтобы вклиниваться в чью-то жизнь с широкомасштабным планом спасения «А», с запасным планом «Б» и еще парочкой планов на случай, если спасаемый начнет сопротивляться. Как думаешь, такое может когда-нибудь случиться?

- Вряд ли. Помнишь ту тусовку, что она устроила для нашего ханорика Анатолия? И все потому, что ей втемяшилось, что Толику срочно нужна девушка. А то у всех есть, а у него нет. А тот факт, что у Толика вообще друзей не было, не то что девушек, и что он людей боялся, как огня, этого наша спасительница не замечала. Мы еще удивлялись, что Ленка устроила сабантуй в общаге. А все, оказывается, было в благотворительных целях. Пацаны еще пару лет потом вспоминали, что бедный Толик прятался и плакал в туалете. Кто-то из них его из туалета выманивал и помогал ему такси вызвать. И ты помнишь, как он потом от Ленки шарахался, просто трясся весь. Его можно понять.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒