Критическая философия истории 27 страница

В предыдущем анализе мы пытались избежать двух классических антиномий — антиномии индивида и общества, с одной стороны, и антиномии коллективных представлений и аутентичного мышления — с другой. Мы будем еще неоднократно иметь возможность вернуться к этим проблемам. Пока же мы хотели только показать, почему мы ими пренебрегали.

История, согласно классической формулировке, якобы является спонтанной памятью общества. Прошлое, которым интересуются, есть, прежде всего, прошлое группы; историческая любознательность, видимо, связана с чувством, которое испытывает каждый, принадлежащий к превосходящему его целому. Это само собой разумеется для примитивных форм истории, но по мере осознания индивидами себя историк перестает ограничиваться прославлением с помощью памяти, оправданием с помощью легенды или увековечением с помощью примера коллектива или власти. Он предпринимает свое исследование так, как будто анализирует современные проблемы с точки зрения социальной реальности и личного взгляда. Монументальная история имеет то же достоинство, какое и социальная история, потому что усилие созидания находится на таком уровне, на каком находится политическая воля.

Даже это противопоставление пока имеет искусственный характер, потому что оно предполагает общество и индивида как нечто внешнее и, так сказать, чуждое друг другу. Однако общество присутствует в индивиде даже тогда, когда индивид считает сам себя ответственным за свои дела. Можно порвать семейные или профессиональные связи, но с собой несут язык, систему понятий или ценностей, которые, по существу, являются нашими, поскольку нам удается самоопределиться, пусть даже через отрицание, только используя это общее богатство.

В действительности противопоставление зависит от политической идеологии. Были такие мирные эпохи, когда люди (большинство из них) признавали друг друга в своей среде. Но были другие эпохи, когда общественные отношения считались фатальностью или тиранией вещей или

меньшинства. Восстание против общества на самом деле есть одно из средств исторического движения. С другой стороны, в ряду целей общинный идеал и индивидуалистический идеал представляют собой два предела фундаментальной альтернативы. Либо индивид реализует себя в общественной жизни и через нее, обязанности которой он принимает сознательно, либо, наоборот, он желает, чтобы коллектив каждому оставил самую широкую независимость, и тогда он сводит государство к административным функциям и трактует его как символ и исполнителя общей воли.

Может быть, возразят, что мы не выделили в объективном духе то, что принадлежит исторической группе в качестве особенного, и то, что выходит за пределы групп, но годится для всех людей. Бесспорно, между духом армии и школы, духом эпохи или нации и, наконец, состояниями знаний в определенные моменты мы определяем расхождения, но с самого начала мы не замечаем никакого нарушения связи. Объективный дух разнообразен, бессвязен, без определенного единства, без определенных границ. С другой стороны, никакая деятельность не заключена в самой себе, никакой самый стойкий обычай не всемогущ. Обычаи или божества подвергаются взаимовлиянию, техника часто воплощена в священных ценностях. Даже чистые науки имеют в качестве условия и в качестве творцов людей, связанных определенными общественными отношениями. Следовательно, только через анализ духовных миров, деятель-ностей в их главном значении можно фиксировать характерные черты и автономию различных историй.

В индивидуумах и через индивидуумов общие представления становятся ясными, в них и через них реализуют себя общности, которые всегда им предшествуют и всегда их превосходят. Описание не подтверждает никакой метафизики, ни метафизики национальных душ, ни метафизики коллективного сознания, но оно подтверждает существование реальности, являющейся одновременно трансцендентной и присущей людям, социальной и духовной, тотальной и многообразной.

§ 4. Историческое познание

В этом параграфе мы хотели бы, исходя из трех предыдущих параграфов, определить историческое познание. К этому определению мы придем Двумя различными путями.

До сих пор мы привлекали все формы, которые принимает наука или понимание человеческих событий. Теперь важно учитывать тот факт, что объект истории принадлежит прошлому, что он находится в состоянии становления и проистекает из коллективной и духовной реальностей, которые одновременно имманентны и трансцендентны индивидуальным сознаниям. Между чистым внутренним временем и чистым разумом, за пределами всеобщностей и рядоположенных элементов можно распознать оригинальное направление исторического исследования.

Больше того, это направление одновременно происходит как от самопознания, так и от познания другого. Оно пытается преодолеть пристра-277

стие и обоюдность наблюдателя и участника событий, диалектику того и другого. Так в конечном счете выявляется собственная интенция исторического познания, которое неотделимо от человека, сопоставляет настоящее с прошлым, то, чем каждый является с тем, чем он был, субъект с другими людьми; это такое познание, которое представляет собой рефлексию, диалектический момент, исходящий из жизни и возвращающийся в нее.

Начиная с самопознания мы заметили типичное расхождение между пережитым опытом и ретроспекцией (взглядом в прошлое), которая всегда является концептуальной реконструкцией, но никогда возрождением. В этом смысле самопознание и познание другого, являясь одновременно современными и ретроспективными, относились бы к одному и тому же роду. В этом роду историческое познание представляло бы крайний вид: разрыв между знанием и его объектом достигает тут огромных размеров.

Индивиды, находящиеся далеко от нас, исчезают в абстракциях. Другой, здесь присутствующий, постоянно нам напоминает о своей способности изменяться, отсутствующий же является узником представления, которое мы составили о нем. Сознание исторического персонажа в конце концов зафиксировано в его поступках и делах. Ничто больше не сможет вырвать его из этой окостенелости того, чем он был, и того, чем он всегда будет. Если в своих друзьях мы еще отличаем то, чем они являются, от того, что они делают, то это отличие стирается в той мере, в какой люди погружаются в прошлое. Явная несправедливость, но, может быть, мечта о возрождении более достижима, чем чужда истории.

Качество и количество сведений варьируется. За неимением источника большинство психоаналитиков, занимающихся историческими персонажами, исходят из самой благоприятной и привлекательной гипотезы, которая даже не поддается возможной верификации. Тайна существа все больше и больше ускользает, если даже образ действий остается понятным. Более легка и правдоподобна рациональная интерпретация, склонная к тому, чтобы отвергнуть интерпретацию через побудительные причины (особенно через иррациональные побудительные причины). Тем более что люди прошлого интересны прежде всего своей исторической деятельностью, с которой они сливаются так, что, если можно так выразиться, дезиндивидуализируются.

Вместе с тем изменяется элемент симпатии, которая предшествует, сопровождает или следует за познанием событий человеческой жизни. Самопознание и познание другого (когда оно пережито и имеет непосредственный характер) происходят в интимной атмосфере. Мы со своими современниками имеем очень много общих идей и чувств, чтобы понять довольно часто тот опыт, который нам предлагают источники (дела или поступки людей). Как обычно принято говорить, мы можем поставить себя на место других.

Историческое познание часто лишено этого соучастия сознаний. Только психологические различия в принципе могли бы абсолютно

разделить современников. Между индивидами, принадлежащими к я гим _ЭПохам, к другим цивилизациям, общение остается строго интеллектуальным. Мы восстанавливаем систему мыслей, систему ценностей, мы объясняем и то и другое с помощью обстоятельств, но мы редко достигаем того, чтобы представить жизнь человека, который проявлял себя в этом мире, или все же такой результат— награда за длительное общение, или является привилегией искусства и выдающегося историка.

Означает ли это, что историческое познание всегда неадекватно? Все в действительности зависит от цели, которую преследуют. Оно не восстанавливает ни мимолетные впечатления, ни редкостные чувства, ни эмоциональную целостность, которые составляют атмосферу нашей жизни. Впечатление, которое дает только присутствие — мелкие и тем не менее существенные детали, стиль личности, то, что делает для нас людей одиозными или дорогими, — все это гибнет постепенно в забвении. В сущности историк открывает сознания только через воззрения, изложенные в трудах, которые он пытается переосмыслить через

воззрения, которые исходят от нас и которыми он заменяет пережитый опыт, чтобы сделать его понятным. Потеря непоправима? То, что нас больше всего касается, необязательно является тем, что заслуживает сохранения в памяти людей.

До сих пор мы проанализировали историю как продолжение биографии и автобиографии. Но можно сказать, что биография не представляет собой исторического жанра или, по меньшей мере, биография и история занимают противоположные направления. Биограф интересуется отдельным человеком, историк же интересуется, прежде всего, общественным человеком. Индивид получает доступ к истории только через воздействие, которое он оказывает на становление общества, через свой вклад в духовное становление. Биограф хотел бы восстановить единственного в своей незаменимости индивида, т.е. каждого из нас самого по себе и для близких. Конечно, есть исторические биографии: человек в приватной и общественной жизни, индивид и исторический человек должны были бы появиться в своем нераздельном единстве. Тем не менее и в этом случае имеется, по крайней мере,частично, противопоставление. В биографии постигается, как человек, так и эпоха, но она ориентирована на человека; историк в конце концов имеет в виду эпоху по ту сторону человека. Цели остаются противоположными, в то время как объекты склонны к слиянию.

С этого момента угол зрения переворачивается: история больше не является последним жанром, самым бедным и иссушенным знанием, напротив, она становится полной реализацией видимой тенденции самопознания, завершением усилий осмысления жизни, выявляя и реконструируя рациональность, свойственную ей, которая часто скрыта даже от людей ее переживающих. Наука, будучи не в состоянии совпадать с внутренним временем, тем не менее осуществляет свое призвание, поскольку она заново схватывает движение жизни к духу, индивидов — к коллективному предназначению.

По правде говоря, ни этой интеллектуализации внутреннего времени, ни этой спиритуализации объекта недостаточно для определения

истории. Они дают возможность различать историческое познание и психологию, пережитый опыт и ретроспекцию. Но всякое познание событий ретроспективно. В крайнем случае наблюдают за событиями в тот момент, когда они совершаются, но в тот момент их не объясняют, их приводят в порядок, чтобы понять, только после того, как они свершились. Пережитый опыт как бы поглощен в самом себе. Он преобразовывается, растворяется, как только начинает выражаться и познаваться.

Следовательно, не всякое ретроспективное познание есть историческое познание. В общем можно было бы выделить три направления: либо имеют в виду общие понятия, особенно психологического характера (психологические законы, теории психозов, характерные типы). В этом случае события не рассматривают в их временной локальности. Скажем так: с помощью научной абстракции событие заменяется фактом. Или исследуют целостности, которые трансцендентны времени (моя сущность, истинное человечество) или, наконец, пытаются реконструировать становление. Только это направление характерно для истории (хотя боясь потеряться в бесконечном движении и желая достичь определенных высот, историк доходит до общностей или тотальностей, трансцендентных становлению). В определенный момент времени индивид размышляет о своих похождениях, та или иная человеческая общность о своем прошлом, человечество о своем развитии: так появляется автобиография, затем частная история и, наконец, всеобщая история. История есть ретроспективное схватывание становления человечества, являющегося одновременно социальным и духовным.

Между самопознанием и познанием другого мы обнаружили своего рода диалектику. Я знаю свои впечатления или мотивы и поступки другого. В наших глазах мы награждаем себя самыми лучшими чертами, присущими нам самим (это то, что мы думаем о себе или какими хотели бы быть), о других мы судим по поступкам и, так сказать, по их успехам. Наше представление о самих себе не завершено, но в самих себе мы не сомневаемся (кроме частных случаев, когда для оправдания своих ошибок ссылаемся на скверный характер). Но других мы имеем склонность заключать в туманную и императивную формулу, причем часто чем более она туманна, тем более императивна.

Возможно ли и в каком смысле преодоление этой диалектики? Практически мы констатируем, что о каждом индивиде и часто о каждом поступке имеется множество представлений и что каждое представление соответствует одной точке зрения наблюдателя, но разнообразие точек зрения также неустранимо, как противоположность между субъектом и наблюдателем. Но в той мере, в какой история возвышается над психологией или, по крайней мере, подчиняет психологию деянию или событию, она избегает двух противоположных пристрастий наблюдателя и участника, более близких для наблюдателя, чем для

участника, но не закабаляет точку зрения ни того, ни другого. Действие, которое изучает историк, не есть действие, которое тот или иной наблюдатель заметил в определенном месте или наблюдал в определенный момент, но— действие, которое определяется исторически через свое место в ситуации или становлении, через свое воздействие на коллектив. Так же, как деяние, в котором индивид проявляется и с которым как бы сливается, лишено психологической альтернативы, предубеждения заинтересованного лица, как и индифферентного, поклонника и противника.

Преимущества ретроспекции, может быть, компенсируют ограничения, которым она подчиняется. Историк в отличие от современника познает всю общественную жизнь. Он решительно не знает то, кем человек мог бы стать. Но зато знает до конца то, что тот сделал. Таким образом, предназначение остается сомнительным до тех пор, пока оно не завершено, ибо всякий раз человек решает для себя и, так сказать, делает выбор для себя заново. Даже для одного человека преобразование в последний момент меняет значение или смысл предыдущего существования.

Что касается идей, то историк видит их последствия, он судит об учителе по его ученику, о прежней доктрине с точки зрения современной науки. То, о чем создатель не мог догадаться, историк благодаря отстоянию во времени сразу замечает. В этом смысле настоящее озаряет прошлое: современная психология обновляет понимание самых древних мифологий, микрофизика обновляет понимание кантовской концепции вещи, античных философий — об атоме. В этом смысле историк одерживает верх не только над наблюдателем, но и над участником событий, поскольку он располагает документами, которые по существу недоступны пережившим историю стихийно и бессознательно.

Итак, в этом направлении историк преодолевает элементарные сомнения, становясь в меньшей степени ученым-дилетантом и в большей — ученым, меняющим цели. Множество точек зрения об одном и том же событии существует до тех пор, пока остаются на уровне индивидов, пока претендуют на совпадение с неуловимым движением сознания. Предыдущий анализ нам подсказывает возможность двойной истины, истины факта, ставшего объективным, и истины становления, которая благодаря своему поступательному движению творит истину прошлого.

Выше мы указывали, что сама цель самопознания кажется неопределенной. Означает ли самопознание усмотрение того, на что всякий человек способен или должен быть способен? А не наоборот ли, выявление своей особенности? Культ оригинальности или человечности? По-видимому, мы пренебрегли этим вопросом. На самом деле, весь наш анализ вел к нему.

Диалектика для себя и для других снова появляется на элементарном Уровне, по-видимому, она оба вида познания направляет в сторону особенного. Но эта противоположность иллюзорна, потому что в себе уже замечают больше «другое», чем «себя», т.е. то. чего нет или уже не может быть в самом себе, признается в другом.

Кроме того, следует различать два вида общности — одну психологическую, другую историческую. Нужно, действительно, чтобы я наблюдал в самом себе манеру действовать или чувствовать, хотя бы аналогичную манере, которую я вижу со стороны, иначе я бы рассказал о фактах, не понимая их. Но этой идентичности человеческих импульсов, каков бы ни был уровень формализма, этого абстрактного обеднения! до которого я должен дойти, чтобы достичь его, достаточно только моралистам, тем рассказчикам, которые соизмеряют бесконечное многообразие людей или их действий с простотой крайних тенденций. Тогда история представляла бы собой сборник примеров для психолога. Между моей мыслью, моей волей и волей другого было бы недостаточно схожести психологических механизмов для их объединения. Если я понимаю своих сограждан или современников, то потому, что мы несем в самих себе один и тот же объективный дух, пользуемся одним и тем же языком, получили одни и те же ценности, разделяем одни и те же очевидности.

Из этой общности вытекает двойное следствие. Историческое познание есть часть, есть способ самопознания. Я открываю в самом себе частично прошлое моей общности: когда я им интересуюсь, то исхожу не из простой любознательности, не добиваюсь воспоминаний или представлений, я стараюсь узнать, как моя общность стала тем, чем является сейчас, как она сделала меня тем, кем сейчас являюсь я. С другой стороны, если я являюсь прежде всего тем, кем меня сформировала окружающая среда, если я

стихийно не в состоянии различать полученные представления от своих собственных представлений, то я вынужден буду исследовать мир человеческий, чтобы выявить то, что, может быть, делает меня уникальным, то, что во всяком случае является моим по существу, потому что я его закрепил своим выбором.

Конечно, если самопознание означает ясное осознание уникальных нюансов такого пережитого опыта или моего постоянного «я», то, может быть, мне надо заключиться в самом себе, погрузиться в свои впечатления. И уже для выяснения качественного отличия напрашивается, по крайней мере, имплицитно, нечто вроде сопоставления. Как только я начинаю претендовать на знание, я должен выйти за пределы моего «я». Я улавливаю импульсы, заставляющие меня действовать, только через опыт других людей. Прежде всего, самопознание как познание существа единственного, особенного неизбежно следует за открытием и углублением познания других людей. Каждый определяет себя через противопоставление другим, эпоха противопоставляется своему прошлому, культура или нация другим нациям и культурам, личность своей эпохе или среде. На всех уровнях самопознание является последним, оно обозначает завершение познания другого.

Так мы приходим хотя бы к постановке решающего вопроса. Это преодоление особенностей неравносильно объяснению фактов законом или индивидов типом. Либо история приводит людей к бессвязной плюрали-стичности. в которой они находятся, сравниваясь и выбирая друг друга, или она указывает человечеству призвание, которое разнообразные миссии людей ставит в зависимость от конечного единства, единства абстрактного императива или коллективной работы.

Историческим человеком является ни тот, кто продолжает жить и аккумулирует опыт, ни тот, кто помнит; история включает осознание, через которое прошлое признается таким в тот момент, когда сознание как бы возвращает его присутствие. Вот почему мы искали истоки исторического познания не в памяти, не в пережитом времени, а в рефлексии, которая каждого делает наблюдателем самого себя, в наблюдении, которое опыт другого берет за объект.

Впрочем, мы могли бы анализировать разрыв между пережитым и ретроспекцией на примере памяти, ибо она не сохранилась и не зафиксирована между впечатлением и припоминанием, как реальный атом, в глубинах бессознательного. Она принадлежит моей жизни и изменяется вместе с ней. Только некоторые исключительные мгновения, может быть, избегают этой эволюции, им, обозначенным в нас навсегда, удается возродиться. Во всяком случае этих непроизвольных напоминаний, имеющих фрагментарный и надвременный характер, недостаточно ни для обеспечения непрерывности нашего «я», ни для освобождения сознания от времени.

Память связана с простейшими формами истории, поскольку она обеспечивает их материалом. Первоначальные рассказы соединяют события, которые рассказчик вспоминает, чтобы напомнить или поведать их другим. Но, как и сознание, они отдаляются от пережитого: тот, кто рассказывает, не воспроизводит ни для других, ни в себе то, что он увидел или испытал, у него появляется иллюзия, что можно снова все увидеть или почувствовать, на самом деле, исходя из следов, которые в нем оставило прошлое, он воссоздает, переводит в вербальные формулы факты и поступки, свидетелем которых был сам. Свидетель предлагает некоторые гарантии достоверности или, по крайней мере, подлинности (можно было бы легко перечислить незаменимые преимущества современных летописцев), но тем не менее он остается узником своего видения, ограниченного как у свидетеля, так и у участника событий. Ни один, ни другой не переживали историческую действительность в случае, если эта действительность находилась не на уровне индивида. Ни тот, ни другой ее заново не переживают и не смогут оживить.

Являясь источниками знания, воспоминания являются также его условием в той мере, в какой индивид из-за отсутствия непрерывности действия не достигнет не только истории вообще, но даже собственной истории. Благодаря непосредственному удержанию последовательные моменты объединяются, благодаря накоплению опыта я есть мое прошлое, как итог моего опыта, благодаря относительной преемственности моих эмоций я могу совпадать с отдаленными впечатлениями и оставаться тем же для своих близких. Человек, который развивается, есть тот человек, который, сохраняясь, обогащается, но который, чтобы развиваться, должен и забывать. История возникает вместе с осознанием этого предназначения, вместе с этим отделением, которое порывает единство этой естественной длительности. Вместо того чтобы присоединиться к становлению, вместо того чтобы довериться внутреннему динамизму, индивид, раздваиваясь, стремится к самопознанию. Благодаря рефлек-282

сии он придает исторический характер эволюции, которая Представляет единое целое с его существованием. История принадлежит порядку ду_ха

а не жизни.

Заключение

В ходе предыдущего изложения мы коснулись почти всех проблем, с которыми встретимся в нашем дальнейшем исследовании. Неизбежное предвосхищение, поскольку вся философия истории вытекает из фундаментального положения: индивид, находящийся в обществе, которое пребывает в становлении, размышляет над самим собой, над своим прошлым, над своими собственными размышлениями. В этом заключении мы выделяем только два вида результатов: с одной стороны, тот, который касается природы понимания и, с другой — тот, что касается первоначальных причин релятивности, угрожающей науке о прошлом человечества.

Если мы мысленно перенесемся к рассмотрению познания другого, то можем заколебаться между двумя определениями. Либо мы назовем пониманием интуитивное схватывание состояния сознания в выражении всего существа, лица и тела. Либо мы зарезервируем это слово за более выработанными формами знания: улавливанием мотивов, побудительных причин или индивидуальности. Без всякого оправдания (поскольку речь идет о номинальном определении) мы оставим последний альтернативный термин: для нас понимание будет реконструкцией сознания другого или творений, исходящих из его сознания. (Мы также полностью разводим понимание и симпатию или эмоциональное соучастие.)

Кажется, это определение наталкивается на два возражения. Самопонимание происходит через воспоминания, и легко объяснить, что оно сливается с реконструкцией. Но в случае с пониманием другого требуется посредник в виде знаков; интерпретация самих знаков или включение знаков в означаемую вещь прибавляет еще одно измерение феномену, и возникают новые сомнения: можно ли понять сознание других, творения сами по себе или, наконец, отношения сознаний с их творениями? С другой стороны, в той мере, в какой мы заменяем пережитое время сконструированными отношениями, существует ли непосредственная присущность интеллигибельности реальному, которое, скажем, характеризует понимание?

Плюралистичность пониманий дана наблюдением. Люди общаются, используя систему знаков, они создают памятники; следовательно, некоторый вид понимания имеет в виду значение, ставшее объективным, идеальное содержание слов или текста. Поскольку смысл написанного текста или вообще сочинения существует только через акт творения, то нужно подняться до сознания писателя или художника. Это действие представляет собой другую форму понимания, особенно важную для историка. К тому же в обоих случаях понимание склонно снова уловить интенцию другого сознания: завершением этого стремления была бы полная адекватность, познание не общего, а единичного.

В случае с непроизвольными, а не условными знаками (жесты, мимика выражение лица) мы действительно находим связь, которую не замечает заинтересованное лицо. Человек в состоянии гнева не думает о смысле сжатых кулаков, он не хочет ни выражать себя, ни общаться. Но этот случай больше интересует психолога, чем историка. Мы оставим в стороне науку об экспрессивных симптомах: плохие поступки, почерк, характер и т.д. Ограничимся указанием на то, что этот непосредственный вывод не является характерной чертой для понимания, что он даже не ограничивается человеческими событиями, поскольку всякое следствие есть знак своей причины (например, пар в поезде) для того, кто знает эту связь. В сущности, знак сменяет соответствующим образом понимание лишь тогда, когда представляет идею или, по крайней мере, проявляет

интенцию.

Все же реконструкция длительности не запрещает принцип имманентности. В большинстве случаев интерпретации психоаналитика открывают пациентам причины поступков, которых они не знали. Но рациональность злобной реакции тем не менее остается внутренне присущей поступку, действенным принципом которого, так сказать, она была. Имманентность интеллигибельности определяется по отношению к жизни, а не по отношению к осознанию. Это фундаментальное различие, если учесть, что, как это мы увидим в следующей части, целью истории является понимание жизни при выявлении системы

знания и ценностей без подчинения идеологиям, т.е. идеям, которые люди составили для себя или хотели создать о самих себе.

Установленные наукой связи между явлениями предписываются всем, кто хочет добиться истины. Но имеют ли такое же универсальное значение связи, касающиеся понимания? Или понимание зависит от личности интерпретатора? Первые три параграфа этой части содержат по одному вопросу.

Историк принадлежит становлению, которое он описывает. Он как бы расположен позади событий, но идет в том же направлении. Историческая наука есть одна из форм сознания, которую общество имеет о себе, элемент коллективной жизни, подобно тому как самопознание есть аспект личного сознания, один из факторов индивидуального предназначения. Не зависит ли она одновременно от современного положения, по определению изменяющегося вместе со временем и волей, воодушевляющей ученого, не могущего оторваться от самого себя и от своего

объекта?

Но, с другой стороны, возникает противоположная трудность: историк стремится проникнуть в сознание другого. По отношению к историческому человеку он является другим. Психолог, стратег или философ он всегда наблюдает со стороны. Он не смог бы ни думать о своем герое так, как тот думал о себе, ни видеть битву, как генерал, который ее видел или пережил, ни понять доктрину так, как ее автор.

Наконец, неважно, идет ли речь об интерпретации того или иного Действия или творчества, мы должны их концептуально реконструировать. Однако мы всегда имеем возможность выбора среди множества систем, так как мысль одновременно трансцендентна и имманентна

жизни: все памятники существуют благодаря самим себе и для себя в духовном мире, юридическая и экономическая логика внутренне присущи социальной реальности, превосходящей индивидуальное сознание.

Практически эти три проблемы плохо отделяются друг от друга. Внешний характер наблюдения проявляется как в выборе системы, так и в интерпретации внутри определенной системы. Историчность историка выражается в точке зрения наблюдателя, а также в перспективе на становление. Однако эти различия нам позволяют организовать наше исследование: вначале мы изучим историка, смотрящего как бы со стороны на свой объект, затем изучим историка в истории, движение которой он прослеживает. Можно было бы сказать — сперва наблюдающий других, затем историк своего собственного прошлого.

Часть вторая

Духовные миры и плюралистичность систем интерпретации

Вступление

В качестве отправной точки мы возьмем один из выводов, к которому пришли в предыдущей части. Событие так, как оно происходит в сознании, непостижимо. После свершения события мы восстанавливаем пережитое. В чем сомнительность или неоднозначность этой реконструкции? В какой степени она отделима от ситуации и от намерений историка? Обладает ли универсальной пригодностью?

Мы указали в § 3 предыдущей части на объективацию сознания в духовных творениях и на существование социальных целостностей. Отсюда следует плюралистичность систем интерпретации, которая будет первой темой нашего исследования.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒