Умирающий

Умирающий

Летом 1921 года силы Ленина оказались на исходе. Политбюро вынуждено было продлить ему отпуск, который он проводил в Горках. Врачи, осматривавшие вождя, затруднялись поставить ему точный диагноз, однако все были единодушны в том, что Ильичу надо поменьше работать. Однако как раз такое требование было для него неприемлемо. Ленин распорядился провести прямую телефонную линию до Подольска, чтобы в случае необходимости иметь возможность срочно связаться с Кремлем. С собой он взял огромное количество книг, в первую очередь справочной литературы, которая должна была помогать ему в работе.

Горки были расположены в прекрасном уголке Подмосковья. Свежий и чистый воздух, практически нетронутая природа, красивая речка поблизости – все это должно было способствовать выздоровлению. Однако здоровье Ленина никак не шло на поправку. Ни светила отечественной медицины, ни нанятые за огромные деньги немецкие профессора не могли поставить ему диагноз. В начале 1922 года он пожаловался профессору Даршкевичу на апатию, отсутствие душевного покоя и периодические «обсессии» (навязчивые состояния). «Каждый революционер, достигши пятидесяти лет, должен быть готовым выйти за флаг: продолжать работать по-прежнему он уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая и подошла незаметно ко мне; я совсем стал не работник», – рассказывал Ленин профессору.

Даршкевич решил, что имеет дело с мозговым истощением, вызванным годами перенапряжения и непрерывной работы. Он поставил Ленину строгие ограничения, запретив, к примеру, выступать на публике более чем один раз в месяц. Однако Ильич к этим рекомендациям отнесся весьма вольно, постоянно нарушая их и продолжая достаточно много работать за письменным столом.

Вскоре ему пришлось перенести хирургическую операцию. Доктор Клемперер решил, что виной всему застрявшая в мягких тканях шеи пуля, отравляющая мозг свинцом. В конце апреля пулю извлекли. Казалось, состояние больного действительно улучшилось, однако 25 мая Ленин пережил обширный удар. Была парализована правая сторона его тела, он практически не мог говорить. Даже вопрос о том, выживет ли он, оставался открытым.

Через несколько дней ведущие специалисты собрались на консилиум. Именно тогда было впервые высказано предположение о наличии у Ленина сифилиса. Надо сказать, что болезни мозга тогда были исследованы гораздо хуже, чем сейчас. Сифилис же считался заболеванием, вызывавшим целый букет побочных эффектов, и поэтому на него было удобно сваливать любые сложные случаи. Ряд врачей сразу не согласился с таким диагнозом. Профессор Россолимо, например, прямо заявил Ленину, что лучше бы у него действительно был сифилис, который по крайней мере понятно, как лечить. Впоследствии выяснилось, что Россолимо и его единомышленники правы. Однако легенда о «ленинском сифилисе», как и о «германском шпионе», гуляет по сегодняшний день.

Альтернативными диагнозами, которые обсуждали врачи, была неврастения (снова весьма широкое понятие, под которым подразумевались различные виды нервного истощения) и церебральный атеросклероз (заболевание артерий головного мозга). В любом случае все споры о диагнозе заканчивались одним: больному нужно отойти от дел и избегать переутомления. Ленин слушал врачей с явным недовольством. «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать, – сказал он как-то раз. – Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!»

Больше всего Ильич в это время боялся даже не смерти, а медленного угасания, сопровождавшегося физической и интеллектуальной беспомощностью. Смерть была в его глазах гораздо лучше. Он, без сомнения, вспоминал о супругах Лафарг, покончивших с собой в 1911 году, чтобы не испытывать унизительной старческой немощи. В конце мая 1922 года Ленин обратился к Сталину с просьбой достать для него яд на случай, если состояние здоровья станет совсем плохим. Сталин рассказал о ленинской просьбе Бухарину и Марии Ильиничне. Посоветовавшись, решили попытаться убедить Ленина, что его положение отнюдь не безнадежно. В конечном счете близкие и врачи совместными усилиями заставили Ильича поверить в то, что после длительного отдыха он сможет вернуться к активной деятельности. Другого способа заставить его исполнять предписания медиков попросту не существовало.

И Ленин, действительно, некоторое время пытался отдыхать от политики. Его организм потихоньку восстанавливался после паралича. Ему приобрели собаку, Айду, которая сопровождала его на прогулках. Ленин много гулял по лесу, ходил за грибами, интересовался сельским хозяйством на прилегающих к Горкам территориях. Он много времени проводил с детьми, в первую очередь своим племянником Виктором (сыном Дмитрия). В роли сиделки выступала в первую очередь Надежда Константиновна. Супруги уже давно не проводили вместе так много времени, как в то лето 1922 года.

Состояние Ленина то улучшалось, то снова ухудшалось. В июле и августе последовали новые удары, после каждого из которых он был обречен на несколько дней неподвижности. Периодически он принимался за работу, писал письма товарищам, оставшимся в Москве. Его требования бывали иногда излишне категоричными, формулировки жесткими и даже грубыми – состояние здоровья сказывалось на текстах очень сильно. Летом 1922 года на повестку дня вновь встал вопрос о государственном устройстве молодой республики. Сталин представил свой план, в соответствии с которым национальные окраины должны были войти в состав Российской Советской Федеративной Социалистической Республики на правах автономий. У этой идеи было достаточно большое число сторонников. 23 сентября план был одобрен на заседании комиссии Оргбюро ЦК партии.

Ленин и Крупская в Горках. Конец уже близок

Уже несколько дней спустя Ленин выдвинул контрпроект, который предусматривал равноправие России и других союзных республик в рамках нового государственного организма – Союза Советских Социалистических Республик. В начале октября Ильич даже вернулся в Кремль и попытался в прежнем объеме приступить к своим обязанностям. «Я даже стал «благоразумным», по крайней мере по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя, – заявлял он. – Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, – дел очень много».

6 октября ЦК принял ленинский проект, однако с существенными поправками, усиливавшими влияние Москвы в новой федерации. Таким образом, итоговый документ получился компромиссным между позициями Сталина и Ленина. В декабре 1922 года было торжественно провозглашено создание СССР. Первым Председателем Совета народных комиссаров СССР, сформированного в июле 1923 года, стал Ленин, однако реально выполнять свои обязанности он к тому времени уже не мог.

Ленин продолжал бороться – за включение в состав ВЦИК как можно большего числа представителей рабочих и крестьян, за расширение состава ЦК, против возможного раскола партии. Теперь угрозу такого раскола он видел в ссоре Сталина и Троцкого. В конце ноября – начале декабря его состояние вновь ухудшилось, временами казалось, что он не переживет очередного удара. В этой обстановке Ленин начал диктовать документ, получивший неофициальное название «политического завещания». Официально оно называлось «Письмо к съезду». Известно оно в первую очередь критикой в адрес Сталина. На самом деле, ключевая мысль этого короткого документа была гораздо сложнее.

«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе, – писал Ленин. – В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни. Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас (а на это мы рассчитывать не можем), – если бы мы не предприняли такой реформы. (…) Я думаю, что такая вещь нужна и для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии. (…) Мне думается, что устойчивость нашей партии благодаря такой мере выиграла бы в тысячу раз. (…) Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты. (…)

Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий (…) отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела. Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.

Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому. Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики). Затем Пятаков – человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе. Конечно, и то и другое замечание делаются мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая пополнить свои знания и изменить свои односторонности.

Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение.

Увеличение числа членов ЦК до количества 50 или даже 100 человек должно служить, по-моему, двоякой или даже троякой цели: чем больше будет членов ЦК, тем больше будет обучение цекистской работе и тем меньше будет опасности раскола от какой-нибудь неосторожности. Привлечение многих рабочих в ЦК будет помогать рабочим улучшить наш аппарат, который из рук вон плох. Он у нас, в сущности, унаследован от старого режима, ибо переделать его в такой короткий срок, особенно при войне, при голоде и т. п., было совершенно невозможно. Поэтому тем «критикам», которые с усмешечкой или со злобой преподносят нам указания на дефекты нашего аппарата, можно спокойно ответить, что эти люди совершенно не понимают условий современной революции. За пятилетие достаточно переделать аппарат вообще невозможно, в особенности при тех условиях, при которых происходила революция у нас. Достаточно, если мы за пять лет создали новый тип государства, в котором рабочие идут впереди крестьян против буржуазии, и это при условии враждебной международной обстановки представляет из себя дело гигантское. Но сознание этого никоим образом не должно закрывать от нас того, что мы аппарат, в сущности, взяли старый от царя и от буржуазии и что теперь с наступлением мира и обеспечением минимальной потребности от голода вся работа должна быть направлена на улучшение аппарата».

Столь длинную цитату необходимо было привести здесь потому, чтобы показать: вопреки легенде критика Сталина занимает в документе отнюдь не центральное место. Более того, ни одного из своих сподвижников Ленин не характеризует целиком и полностью положительно. Ему, стоявшему на краю могилы, не было нужды играть в дипломатию. Главная его забота состояла в том, чтобы дело всей его жизни не погибло после его смерти. В декабре 1922 года Ленин все еще надеялся выступить на Десятом всероссийском съезде Советов, о чем сообщал в письме Сталину. Однако здоровье его снова ухудшилось, и этому плану не суждено было сбыться.

18 декабря ЦК официально запретил Ленину всякую активную общественную работу. Решение гласило: «Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений». Ленин, по воспоминаниям младшей сестры, взбунтовался: «Владимир Ильич категорически заявил, что, если ему не будет разрешена эта работа хотя бы в течение получаса в день, он отказывается от всякого лечения». ЦК вынужден был пойти на уступки.

Контролировать режим больного Ильича назначили Сталина. Уходящий и будущий вожди расходились друг с другом по ряду вопросов (помимо государственного устройства страны, большую роль в их разногласиях играл вопрос о монополии внешней торговли), однако они оставались соратниками. Конечно, представляя Сталина верным учеником и последователем Ленина, пропаганда тридцатых годов перегибала палку. Но считать будущего «отца народов» тайным противником Ильича, как это иногда делается в последнее время, – спекуляция, не имеющая под собой серьезных оснований. У Ленина в разное время были разногласия по тем или иным вопросам со всеми своими сподвижниками, и делать из этого далеко идущие выводы было бы неправильно.

Даже конфликт Сталина и Крупской не внес долговременного разлада в отношения двух лидеров. Тем более что виноваты в нем были, строго говоря, обе стороны. Крупская способствовала нарушению установленного для Ленина лечебного режима, и Сталин, узнав об этом, грубо обругал ее. Ленин узнал об этом несколько месяцев спустя и послал Сталину гневное письмо: «Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения». Сталин предпочел извиниться.

Самыми близкими Ленину людьми были в тот момент его секретари – Мария Володичева и Лидия Фотиева. Ильичу разрешили диктовать от пяти до десяти минут в день, и он спешил воспользоваться этим правом. Ему, всегда писавшему быстро и легко, теперь было сложно формулировать свои мысли. Иногда Ленину приходилось мучительно размышлять, чтобы завершить очередную фразу. Однако он диктовал один текст за другим. О придании законодательных функций Госплану. О национальном вопросе и автономизации (здесь он по-прежнему отстаивал свою точку зрения на структуру Союза и критиковал «великороссов-шовинистов», к числу которых относил и Сталина). О кооперации (развитию которой Ленин призывал уделять максимально возможное внимание). О реорганизации Рабоче-Крестьянской Инспекции (Рабкрина).

В январе 1923 года Ленин надиктовал небольшой документ «О нашей революции». Бросая взгляд назад, он заявил: «Помнится, Наполеон писал: «On s’engage et puis… on voit». В вольном русском переводе это значит: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет». Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или НЭП и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу».

Ильич не боялся критиковать текущее положение дел. Он, смертельно больной, не прятал недостатки за красивыми фразами. Привыкший к официальному советскому славословию времен «застоя» человек бывал искренне поражен, читая, к примеру, его статью «Лучше меньше, да лучше», написанную 2 марта 1923 года (и опубликованную два дня спустя в «Правде»). Ленин с характерной для него прямотой писал:

«Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито, не отошло в стадию ушедшей уже в далекое прошлое культуры. Именно о культуре ставлю я здесь вопрос, потому что в этих делах достигнутым надо считать только то, что вошло в культуру, в быт, в привычки. А у нас, можно сказать, хорошее в социальном устройстве до последней степени не продумано, не понято, не прочувствовано, схвачено наспех, не проверено, не испытано, не подтверждено опытом, не закреплено и т. д. Иначе и не могло быть, конечно, в революционную эпоху и при такой головокружительной быстроте развития, которая привела нас в пять лет от царизма к советскому строю.

Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д. Надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятость. Вреднее всего здесь было бы спешить. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем, или на то, что у нас есть сколько-нибудь значительное количество элементов для построения действительно нового аппарата, действительно заслуживающего названия социалистического, советского и т. п.

Нет, такого аппарата и даже элементов его у нас до смешного мало, и мы должны помнить, что для создания его не надо жалеть времени и надо затратить много, много, много лет. (…)

Нам надо во что бы то ни стало поставить себе задачей для обновления нашего госаппарата: во‑первых – учиться, во‑вторых – учиться и в‑третьих – учиться и затем проверять то, чтобы наука у нас не оставалась мертвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом».

От проблемы реформирования Рабкрина, органа, на который он возлагал особые надежды, Ленин перешел к международной ситуации.

«Система международных отношений, – писал он, – сложилась теперь такая, что в Европе одно из государств порабощено государствами-победителями – это Германия. Затем ряд государств, и притом самых старых государств Запада, оказались, в силу победы, в условиях, когда они могут пользоваться этой победой для ряда неважных уступок своим угнетенным классам, – уступок, которые, все же, оттягивают революционное движение в них и создают некоторое подобие «социального мира».

В то же время целый ряд стран: Восток, Индия, Китай и т. п., в силу именно последней империалистической войны, оказались окончательно выбитыми из своей колеи. Их развитие направилось окончательно по общеевропейскому капиталистическому масштабу. В них началось общеевропейское брожение. И для всего мира ясно теперь, что они втянулись в такое развитие, которое не может не привести к кризису всего всемирного капитализма.

Мы стоим, таким образом, в настоящий момент перед вопросом: удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму? Но они завершают его не так, как мы ожидали раньше. Они завершают его не равномерным «вызреванием» в них социализма, а путем эксплуатации одних государств другими, путем эксплуатации первого из побежденных во время империалистической войны государства, соединенной с эксплуатацией всего Востока. А Восток, с другой стороны, пришел окончательно в революционное движение именно в силу этой первой империалистической войны и окончательно втянулся в общий круговорот всемирного революционного движения.

Какая же тактика предписывается таким положением дел для нашей страны? Очевидно, следующая: мы должны проявить в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти, для удержания под ее авторитетом и под ее руководством нашего мелкого и мельчайшего крестьянства. На нашей стороне тот плюс, что весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию. (…)

Исход борьбы зависит, в конечном счете, от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за свое освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы. В этом смысле окончательная победа социализма вполне и безусловно обеспечена».

Ленин продолжал верить в мировую революцию. Однако теперь он считал, что эта революция придет не с Запада, а с Востока, со стороны тех зависимых и бедных стран, которые начали поднимать голову в борьбе с сытой и процветающей Европой.

В начале 1923 года казалось, что дела Ильича медленно идут на поправку. Он начал диктовать все более и более длинные тексты. Однако 10 марта Ленин вновь перенес сильный удар, правая сторона его тела была парализована полностью. Он страдал от бессонницы и ужасных головных болей и почти не мог говорить. Только через два месяца он окреп настолько, чтобы появилась возможность перевезти его из Кремля в Горки, не подвергая опасности его жизнь. Время, когда Ленин оказывал хоть какое-то влияние на развитие событий в советском государстве, ушло в прошлое. Политически он уже умер. Оставалось ждать, когда наступит физическая смерть. К этому моменту все, кто окружал его, окончательно утратили надежду на выздоровление.

И Мария, и Надежда неотлучно находились при Ленине. Когда он смог более или менее членораздельно говорить, он обратился к ним с просьбой добыть ему яд. Они отказали. Врачи, осматривавшие Ленина, так и не смогли прийти к заключению относительно характера его болезни. Окончательный диагноз стал известен только после его смерти: это был атеросклероз, поразивший левую сонную артерию. Течение болезни было не вполне типичным для атеросклероза – параличи исчезали сравнительно быстро, не было болей в сердце, а интеллект сохранялся в полном объеме до последних дней жизни. Только вскрытие дало возможность поставить окончательный диагноз. В то же время до сегодняшнего дня остается спорным, какой вклад в развитие болезни внесла пресловутая пуля. По мнению ряда медиков, «вокруг пули возникла гематома, что привело к сдавливанию сонной артерии, и именно в этом месте на внутренней стенке артерии начали образовываться атеросклеротические бляшки, т. е. стал развиваться атеросклероз, который в дальнейшем привел к нарушению мозгового кровообращения». Другие, не менее именитые специалисты, полагают, что решающую роль сыграла наследственность – отец Ленина, тоже не щадивший себя на работе, скончался примерно в таком же возрасте от той же болезни.

В июле 1923 года Ленин попросил отвезти его в Кремль. Он посетил свою старую квартиру, пустой зал заседаний Совнаркома. Попросил взять с собой кое-какие книги. Это был последний его приезд в столицу. К осени Ленин начал ходить, а к Новому году в Горках организовали елку для местных ребятишек. Приехал навестить Ленина и Гора Лозгачев.

«Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Владимир Ильич усмехался на шутки. Искали грибы, что Владимир Ильич делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неумением искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали, – рассказывал о событиях осени 1923 года один из очевидцев. – Ужиная с нами, угощал нас и сидел подолгу, участвуя в разговоре своим немногосложным запасом слов, который в конце концов мы в значительной степени научились понимать. Во все эти посещения при мне он всегда был весел».

Состояние Ильича, однако, оставалось нестабильным. Жена временами говорила с ним о политике, однако скрывала информацию о разногласиях в партийном руководстве, где предсказанная Лениным борьба Сталина и Троцкого достигла своего пика. Все это уже не касалось умирающего вождя. 21 января 1924 года состояние Ленина резко ухудшилось. Вечером он впал в кому. В 18.50 его не стало.

Находившийся при Ленине фельдшер Рукавишников вспоминал: «Около 6 часов начался припадок, судороги сводили все тело. Профессор Ферстер и профессор Осипов не отходили ни на минуту, следили за деятельностью сердца и пульса, а я держал компресс на голове Вл. Ил-ча. В 6 ч. 35 мин. я заметил, что температура вдруг поднялась. Я сказал об этом пр. Осипову и сейчас же поставил термометр. Без 13 минут семь я вынул термометр и был ошеломлен – 42,3. Пр. Осипов и пр. Ферстер сразу даже не поверили этому и сказали, что это ошибка. Но это не было ошибкой – через 3 минуты Владимира Ильича не стало».

Прощание с Лениным проходило в Москве в трескучий мороз. Гудели заводские гудки. Бесконечная очередь людей, приехавших из разных концов страны, молча проходила мимо гроба вождя. Люди плакали. Они плакали во всех городах и селах огромной страны. Ленин еще при жизни стал в глазах миллионов людей почти божеством, народным заступником, думавшим о благе простых людей. Насколько заслуженной была эта репутация, сказать сложно. Не подлежит сомнению одно: только лишь пропагандой создать ее было невозможно. Несмотря на голод, разруху, ужасы Гражданской войны, многие жители новой России давали положительную оценку тому, что сделал Ильич. И в их трауре было гораздо больше искренности, чем в стандартных, избитых славословиях, которые повторяли их внуки в семидесятые.

Откликнулись на смерть Ленина и современники. Патриарх германской социал-демократии Карл Каутский, не одобрявший Октябрьской революции и являвшийся идейным противником Ленина, писал: «Наши разногласия не должны делать нас слепыми к величию усопшего. Он был колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории. Между правителями великих государств нашего времени имеется только один, который хоть сколько-нибудь приближается к нему по своей силе. Это был Бисмарк». Французский премьер-министр Эррио вторил ему: «Нет нужды указывать, как далек я (…) от ленинского учения, но я всегда восхищался его исключительными дарованиями государственного человека, его решительностью, энергией и действительно энциклопедической образованностью. Я уверен, что если бы он жил, то он бы еще многое сделал для своей страны, ибо это был человек, который умел оценивать всякое положение и находить выход из него». Его соотечественник, писатель Ромен Роллан, говорил примерно о том же: «Я не разделяю идей Ленина и русского большевизма (…), но я придаю огромное значение великим личностям и горячо восторгаюсь личностью Ленина. Я не знаю более могучей индивидуальности в Западной Европе».

Похороны Ильича. Их горе не было поддельным

Здесь самое место поставить точку. Решение о бальзамировании тела Ленина, о строительстве мавзолея на Красной площади, о грандиозной кампании монументальной пропаганды – все это было уже потом, после того, как сердце Ленина перестало биться. А значит, это часть совсем другой истории.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒