Эка‑Ука 3 страница

Вначале она просто испугалась того, что за окном стоял одетый, как монах, бородатый мужчина с зелеными, очень выразительными глазами.

– Здравствуйте, – сказал монах и извинился за беспокойство.

– Здравствуйте, – ответила Нателла, не догадываясь, какое дело могло к ней быть у этого монаха или священника.

– Гега здесь живет? – спросил незнакомец, и женщину немного успокоило то, что он назвал ее сына по имени.

– Да.

– Если он дома, позовите его на минутку.

– Геги нет, они сегодня уехали.

– Куда?

– В свадебное путешествие.

– Вы, наверное, мать Геги.

– Да.

– А куда они уехали?

– В Батуми.

– На чем?

– Извините, но вы кто?

– Я духовный наставник Геги.

– Не знала, что у моего сына есть наставник.

– Этого не знал и сам Гега.

– Извините, но я не понимаю.

– Я наставник его друзей, а Гегу ждал.

– Где ждали?

– У себя в монастыре, каждый день его ждал, а когда он не появился, я спустился сам.

– Он, наверное, сегодня позвонит. Передать ему что‑нибудь?

– На чем они уехали?

– На самолете.

– Уже улетели?

– Да, уже в воздухе. – Нателла инстинктивно посмотрела на настенные часы. – Уже почти целый час.

– Остальные тоже с ними улетели?

– Да, ребята тоже полетели.

– И мне следовало лететь, опоздал…

– А они знали, что вы тоже полетите?

– Нет. Я и сам не знал.

– Простите, но я вас не понимаю…

– Я их духовный наставник и сейчас должен был быть вместе с ними в том самолете.

– А вы не можете к ним присоединиться позже?

– Я не знал, что они улетают сегодня.

– Но вы хотели полететь вместе с ними?

– Я вообще не хотел лететь. И не хотел, чтобы они летели.

– Простите еще раз, но я вас совсем не понимаю.

– А я не понимаю, почему они так поторопились…

Женщина ничего не сказала монаху, хотя так и не поняла, что хотел сказать этот человек. Она только сейчас обратила внимание, что столько времени общается с гостем через окно, а на дворе прохладно.

– Заходите в дом, – пригласила Нателла.

Монах улыбнулся.

– Спасибо, но я пойду. Поздно. Все уже поздно…

– Что передать Геге, когда он позвонит?

– Откуда?

– Из Батуми, – сказала Нателла, почувствовав раздражение.

– Если позвонит, передайте, что я молюсь за них и всегда буду за них молиться…

Монах повернулся. Потом оглянулся, попрощался и ушел.

Нателла только сейчас задумалась над тем, почему монах постучал в окно, а не в дверь, и, не найдя объяснения, стала вспоминать его слова. Она никак не могла собраться с мыслями и поэтому перезвонила нескольким друзьям Геги. Может, они что‑нибудь знают? Позвонила домой тем, кто полетел с Гегой и Тиной, но всюду получила одинаковый ответ – из Батуми пока еще никто не звонил. Это могло значить только то, что самолет все еще в воздухе.

А потом Нателла крепко заснула. Она очень устала. Сон был глубоким, и она спала до самого вечера. Спала до тех пор, пока ее не разбудили…

Самолет

Это назвали угоном, но на самом деле это было больше похоже на самоубийство отчаявшихся людей.

Похитители были одеты совершенно обычно – так, как тогда одевались молодые люди «поколения джинс», и только у Гии Табидзе из‑под костюма виднелся галстук, а в руках он держал глобус. В руках Гия держал еще и Библию, которую уже потом, в самолете, отдал Геге Кобахидзе. А глобус потом пропал, но родилась версия, что оружие в самолет пронесли как раз в том глобусе. Хотя это и не было правдой: в действительности оружие пронесла в сумке подруга Тины Петвиашвили, но сама она об этом не знала.

Гия Табидзе увозил с родины только грузинскую Библию и глобус, а жене он оставил удивительное письмо для сына, в котором учил маленького Гиорги находить ту звездочку, которая напомнила бы ему об отце.

Вначале рейс задержался из‑за непогоды, потом один из пассажиров, по фамилии Галогре, так напился, что пришлось вызывать милицию.

А попытка угона запоздала из‑за того, что Каха Ивериели не умел пользоваться оружием. Когда до Батуми, по официальной версии, оставалось совсем немного, пилоты получили информацию о резком ухудшении погодных условий, и самолет изменил курс. По одной из версий, именно это показалось угонщикам подозрительным, и они начали действовать. Хотя по той же официальной версии, по данным «черного ящика», инструкции пилотам передавали не диспетчеры с земли, а какие‑то вояки, что указывает на предыдущую версию.

В самолете находилось пятьдесят восемь пассажиров, но среди них был один, у которого не было в Батуми никаких дел, хотя он летел вместе со всеми остальными как раз в Батуми. Его делом, так же как и делом других сотрудников КГБ, сопровождавших другие рейсы, как раз и было просто сидеть в самолете. Во всем советском авиапространстве не было ни одного рейса и ни одного самолета, который бы не сопровождал хотя бы один сотрудник КГБ, летевший как обычный пассажир. Это знал любой советский гражданин. Об этом знали и друзья Геги, которые летели вместе с Тиной и Гегой в свадебное путешествие. Их истинной целью был угон этого самолета, и они были уверены, что, прежде всего надо вычислить того кагебешника, который сопровождал их самолет. Они считали, что для того, чтобы легче было заставить экипаж пересечь турецкую границу и посадить самолет на одной из американских военных баз, обязательно надо вначале устранить кагебешника. Правда, они не знали, кто из пятидесяти восьми пассажиров был сотрудником КГБ, и все их версии оставались только предположениями. Их решение больше всего напоминало детскую игру, в которой малыши ищут и находят шпионов по одежде. Именно по этому принципу они и решили, что сидевший в первом ряду мужчина средних лет в синем плаще и есть тот самый кагебешник, который сопровождает этот рейс от Комитета госбезопасности. Правда, Гега все же спросил – может, это не он, но у большинства заговорщиков было иное мнение. Вначале кто‑то один привел «незыблемый» аргумент, а потом его повторили и остальные:

– Точно он, по роже видно!

– Да, похож, но, может, все‑таки просто пассажир? – высказал особое мнение Гега, но безрезультатно.

– Если это не он, найди другого и покажи мне, а мы уже за ним присмотрим, – посоветовал Геге старший из братьев, переглянулся с младшим и от души расхохотался.

– И где же я должен его искать? – теперь уже откровенно удивился Гега.

– Здесь, в самолете, – сказал Гиорги, но без улыбки.

Геге стало ясно, что выбор уже сделан.

Младший из братьев опередил старшего: он встал и пошел в сторону передней части салона с бутылкой шампанского в руках, по пути вылил оставшуюся в бутылке жидкость. Когда он приблизился к первому ряду, то совершенно неожиданно для всех ударил выбранного пассажира бутылкой по голове. Так началась попытка угона.

Лишь намного позже, когда все уже закончилось, выяснилось, что угонщики ошиблись и тот мужчина среднего возраста, который от удара бутылкой сразу же лишился чувств, был обыкновенным пассажиром, а не сотрудником КГБ. Допустивший эту ошибку Паата Ивериели сам же и перевязывал потом пострадавшего Соломония. Но это уже не имело значения – потеряв сознание, пассажир с разбитой головой лежал в своем кресле, а сидящая рядом женщина громко, на весь самолет, кричала от изумления и ужаса.

Удивительно, но поднявшийся шум и крик не помешали угонщикам. По‑видимому, как раз этого они ожидали, энергично приступив к осуществлению своего плана.

Как только младший брат с бутылкой шампанского в руке поднялся, остальные сразу же заняли свои места. Первым, кто с оружием в руках оказался в кабине пилотов, был Гиорги, за ним следовал и старший из братьев – Кахабер. Но Гиорги не успел сказать экипажу ни слова о требованиях угонщиков – тут же, при входе в кабину, он был убит на месте каким‑то вооруженным человеком, неожиданно, без предупреждения выстрелившим в него. Этот человек в гражданской одежде сидел лицом к входу и спиной к небу, его оружие было нацелено на дверь, и сам факт его присутствия в кабине пилотов оказался полной неожиданностью для угонщиков. Они изучили план того маленького самолета, который собирались угнать, но в последний момент самолет заменили. Решив, что если кто‑то выдал их КГБ или если их намерения уже стали иным путем известны советской власти, то это покажется еще более подозрительным, угонщики не стали менять свои планы.

В кабине того маленького самолета, кроме пилотов, никто бы не поместился. Тем более там невозможно было устроиться незаметно, а этого вооруженного человека, даже уже войдя в кабину пилотов, ни Гиорги, ни Кахабер увидеть не смогли.

Гиорги был мертв, и у угонщиков уже не оставалось времени думать о допущенных ошибках. Стало понятно, что сейчас вообще было не время размышлять – тот человек уже стрелял из кабины пилотов прямо по салону. В салоне, под выстрелами, сидели, пригнувшись, более пятидесяти человек, среди них были и угонщики, но откуда знать пуле, кто из людей в салоне виновен, а кто нет? Думать об этом, по‑видимому, не было времени и у того странного человека. Он ранил Каху и еще одного пассажира. Стюардесса, возможно чисто инстинктивно, попыталась закрыть дверь в кабину пилотов, хотя из‑за первой жертвы, недвижно лежащей в проходе, сделать это было нелегко. А может, закрывая дверь, стюардесса хотела помешать угонщикам проникнуть к пилотам. (Позже Гасоян, открывший огонь из кабины пилотов, захлопнул эту дверь перед носом той самой стюардессы, которая помогла ему сдвинуть труп Гии Табидзе.) Несмотря на всеобщую панику и такое трагически неудачное начало, угонщики все же попытались довести задуманное до конца. Впрочем, им теперь уже и не оставалось ничего другого.

Остальные были вооружены, а стоявший в проходе между креслами Гега держал лимонку. Граната была не настоящей, но о том, что это имитация, знал только Гиорги, а он был убит.

Гега угрожал взорвать гранату, если экипаж не повернет самолет в сторону Турции. Но с земли уже был получен приказ ни в коем случае не выполнять требований угонщиков. Пытаясь дезорганизовать угон, пилоты сымитировали падение самолета. И это тоже было совершенно лишним, ведь угонщики и так уже действовали хаотично. Больше всего это искусственное падение навредило все тем же ни в чем не повинным пассажирам. Снижение было вертикальным и настолько неожиданным, что пассажиры просто повыпадали из кресел. Раздались испуганные крики, крики боли, но страшнее всего было то, что пилоты повторили этот маневр несколько раз подряд.

Впрочем, когда наступило относительное спокойствие, угонщики вновь повторили свои требования, и даже в более категоричной форме, чем раньше, – происходящее превратило их в обреченных шахидов. Чтобы выиграть время и хотя бы ненадолго их успокоить, пилоты вынуждены были лгать. Они говорили Сосо, что топливо рассчитано только до Батуми и самолет просто не дотянет до любого из турецких аэропортов. Конечно, и ему, и всем остальным это показалось подозрительным, но угонщики вынуждены были поверить. Теперь они собирались пополнить запас топлива в аэропорту Сухуми. Сухуми был ближе всего к Батуми, и это был лучший выход в той ситуации, но у пилотов был приказ вернуться в Тбилиси. В тбилисском аэропорту угонщиков уже ждала вооруженная воинская часть, база которой находилась там же, в столице. Пилоты совершили воздушный маневр для того, чтобы угонщики поверили, что самолет действительно взял курс на Сухуми, но и это было лишним, ведь никто из них не разбирался в воздушных маршрутах. Они так и не узнали, действительно ли по обеим сторонам их самолет сопровождают военные самолеты – на тот случай, если они все же свернут в сторону Турции. Если такой эскорт действительно появился в небе над Батуми, то в первую оередь для того, чтобы повлиять на пилотов. Те должны были в точности выполнить полученный из Тбилиси приказ, в противном случае близ турецкой границы их бы просто сбили.

Угонщики догадались об истинном маршруте лишь тогда, когда показалась земля, определились контуры и самолет пошел на посадку. Вот тогда Дато и решил, что все кончено, что оправдываться нет ни смысла, ни желания. И Дато покончил с собой. Как только убедился, что самолет приземлился в аэропорту Тбилиси.

Дато покончил жизнь самоубийством, и звук этого выстрела нарушил временно установившуюся в салоне тишину: сидевшие поблизости инстинктивно начали кричать, но никто из них не мог даже представить себе весь тот ужас, который ждал их впереди.

Как только самолет остановился, его окружили несколько десятков военных, вооруженных автоматами. Без какого‑либо предупреждения или ультиматума они открыли огонь по самолету, в котором находилось более пятидесяти пассажиров.

Даже сейчас неизвестно, кто отдал приказ, из‑за которого пролилось столько крови – и это тогда, когда пассажиры уже считали себя почти спасенными. Представить, что случилось после того, как несколько десятков советских солдат расстреляли самолет автоматными очередями, очень трудно.

Когда наконец этот ад прекратился, в самолете раздавались лишь стоны раненых, от шока и удивления оставшиеся невредимыми просто оцепенели.

Сосо молчал потому, что был ранен в горло и не мог говорить, но он прекрасно видел, как после посадки самолета стюардессы открыли люки и взглядом попросили у него разрешения выйти, на что Сосо кивнул, давая согласие. Они думали, что это был единственный путь к спасению, но как только девушки спустились, по ним открыли огонь. Ирина Химич, случайно оставшаяся в живых, оказалась настолько порядочным человеком, что ее так и не смогли заставить изменить показания. И она рассказала о том, что видела и в чем убедилась лично: советские солдаты стреляли не только в любого человека – пассажира или члена экипажа, – выпрыгивающего из самолета, но и в тех, кто еще оставался в салоне.

В надежде прервать расстрел угонщики призывали пассажиров класть безоружные руки на иллюминаторы. Но в результате, как выяснилось потом, пассажиры получили пулевые ранения в пальцы рук.

Самым бодрым после посадки самолета в тбилисском аэропорту оказался Паата, который пытался подбодрить и остальных. Возможно, на него повлияло то, что раненый брат нуждался в помощи и умолял застрелить его.

Как только спецназ начал штурм самолета, об этом же попросил Паату и Сосо Церетели. Паата и сам был ранен, но всего лишь в ногу и, по‑видимому, довольно легко, раз у него все же была возможность и силы столько двигаться.

Судя по показаниям, Паате Ивериели ногу перевязали сами пассажиры, а одна пожилая женщина даже оторвала подол своего платья, чтобы наложить ему жгут. Так или иначе, но фактом остается то, что больше всех по самолету почти до самого конца передвигался Паата, и он же больше всех кричал, особенно тогда, когда в пассажиров стреляли снаружи. «Мы знаем, что нас убивают за свободу, но вы тут при чем…»

Паата Ивериели не только кричал, он громко всех ругал и вел себя в самолете довольно агрессивно. В своих показаниях он объяснил такое поведение тем, что, если бы пассажиры не испугались угонщиков, то расквитались бы с Паатой и его друзьями еще до появления спецназа. Агрессивность нужна была Паате и для воздействия на власть – надо было убедить всех в том, что угонщики были настоящими бандитами, а не студентами‑романтиками. Позднее именно поэтому он вполголоса советовался с оставшимися пассажирами о том, как лучше поступить и есть ли у них шанс остаться в живых, если они сдадутся властям.

Возможно, в отличие от остальных, Паата все же думал, что еще не все кончено, что следует потребовать топливо, освободить самолет от погибших и раненых и лететь в Турцию. Они так и поступили, и как только представители властей приблизились к изрешеченному самолету и начались переговоры, угонщики предъявили им ультиматум. Но со стороны властей переговоры были лишь уловкой, средством потянуть время. Конечно, они даже и не думали выполнять эти требования. Властям надо было выиграть время – из России должно было успеть прибыть спецподразделение, обычно проводившее операции против вооруженных террористов. И до тех пор и вели переговоры, теперь пытаясь использовать и родителей угонщиков.

Родителей даже привезли в аэропорт, но потом почему‑то передумали и решили, что эта сбившаяся с пути истинного молодежь скорее послушается Первого секретаря ЦК, чем собственных родителей. Первый секретарь «по‑отечески» призвал их сложить оружие и сдаться властям.

По одной из распространенных версий, именно это обращение и оказалось судьбоносным для Сосо. Он, стоя в открытых дверях самолета, собрал последние силы и в ответ выматерил Первого секретаря ЦК. Говорят, что именно из‑за этого оскорбления уже потом, когда все закончилось, к раненому Сосо не подпустили ни одного врача – за несколько часов он истек кровью и скончался. Сосо Церетели говорил: «Как только попаду в Америку, зайду в белой чохе к Рейгану и расскажу ему обо всем, что здесь творится, обо всем…»

А пока в самолете истекали кровью другие. Несмотря на категорическое требование угонщиков, «скорые» раненых не вывозили. Угонщики видели в этом демонстрацию бездушия и искренне удивлялись, почему советские власти не жалеют своих невинных граждан.

Расчет властей был точен и жесток, но он был другим – власти полагали, что чем больше в самолете будет раненых, тем лучше: стоны, паника и агония помешают угонщикам мыслить логично.

Но несмотря на то что операция по штурму началась лишь через двенадцать часов после посадки, угонщикам все равно было не до размышлений и логики. Несложно представить, что творилось в самолете на протяжении этих двенадцати часов, но некоторые все же пытались успокаивать остальных, кто‑то, возможно с согласия угонщиков, даже сумел выпрыгнуть из самолета. Угонщики позволили покинуть самолет двум подругам Тины и предложили Геге и Тине выйти из игры, хотя это уже была не игра. Однако атрибут игры в самолете действительно присутствовал, хотя позже, в суде, он так и не был упомянут – один из угонщиков был вооружен нунчаку. Грузинские коммунисты справедливо решили, что эта деталь свидетельствует о наивности угонщиков.

Власти Советской Грузии планировали вызвать всеобщее отвращение к угонщикам самолета, пробудить в обществе агрессивные настроения и отвращение, а у нунчаку был такой детский имидж, что это могло снизить планируемый накал отщественного негодования. Уже на судебном процессе для того, чтобы вызвать отвращение к угонщикам, даже было сказано, что они, якобы, искали среди пассажирок женщин с детьми, чтобы, отрезав малышам уши, съесть их на глазах у матерей. Сейчас это звучит наивно, но на переговоры с властями угонщики посылали пассажиров. Когда те не возвращались, угонщики все же верили, что это недоразумение, и посылали все новых и новых парламентеров…

Гия Табидзе

Хотя, быть может, и не верили. Просто у них не было другого выхода. Они выпустили из самолета одного из братьев и пригрозили, что в случае невозвращения они убьют второго, оставшегося в самолете. Но, так и не дождавшись возвращения этого пассажира, угонщики все же вынуждены были поверить в обман.

Единственным, кто вел переговоры с угонщиками – конечно, только для того, чтобы выиграть время, – был сотрудник аэропорта, или какого другого ведомства, который говорил им вещи смехотворные, но угонщики все же верили ему. Верили, например, что Турция отказалась принимать этот самолет, хотя согласился Иран, правда, для этого необходимо пополнить топливные баки. Угонщики же соглашались лететь только в Израиль, а техперсонал должен был подняться в самолет для заливки топлива в одних трусах.

Власти, по многим причинам, затягивали переговоры, все это время шел дождь, а на крыше самолета, ожидая приказ начать штурм, лежали прибывшие из России бойцы спецподразделения. Их беспокоили холод и сырость, они нетерпеливо ждали приказа начальства начать операцию, но приказ задерживался. Он поступил только после того, как в открытом люке самолета появилась Тинико с лимонкой в руках, и начальство решило, что именно эта женщина с гранатой в руке и есть реальная опасность. Хотя до этого и другие угонщики, поодиночке или все вместе, уже делали то же самое.

Понятно и то, что потом, после завершения операции, когда все уже было кончено, никто так и не вспомнил этого момента – Тина с лимонкой в руках стоит у входа в самолет. Может, в надежде поскорей прекратить этот ад, Тина просто вообразила эту сцену – для того, чтобы все это закончилось, Тинико, потеряв терпение, попросила у Геги лимонку.

– Она не настоящая, – сказал Гега, но улыбнуться не смог, у него уже не было сил улыбаться.

– Знаю, – ответила Тина, поцеловала Гегу, взяла у него лимонку и двинулась в сторону открытой двери.

Операция завершилась через семь минут после начала штурма: вначале в самолет пустили какой‑то газ, а потом просто выволокли наружу и угонщиков, и пассажиров.

Когда арестованных вели по тому зданию аэропорта, где находились представители власти и генералы КГБ, один из высокопоставленных чинов пнул Сосо ногой.

Сосо упал. Так, чтобы это видел Первый Секретарь, чинуша пнул его еще раз: он был уверен, что как раз сейчас ему выпал прекрасный шанс выслужиться и угодить Шеварднадзе, и не хотел его упускать.

В Тбилиси все еще шел дождь, стояла поздняя осень, и в столице Грузии уже знали, что грузинские студенты не смогли угнать самолет…

Свидание

Тбилиси и Грузия разделились. Некоторых это искренне возмутило. Никто точно не знал деталей, и власти при помощи прессы и телевидения срочно начали формировать желаемое общественное мнение. Уже тогда в Грузии были сильны антисоветские настроения, и часть населения защищала и даже оправдывала угонщиков. Поэтому полностью контролировавшее масс‑медиа правительство решило создать им имидж монстров и бандитов еще до того, как началось следствие. Кроме телеагитации, власти прибегли и к испытанному большевистскому способу, давно уже ставшему привычным, – повсеместно проводились собрания, на которых трудящиеся осуждали угонщиков и принимали резолюции с требованием сурово покарать бандитов и предателей. Именно это и было главной целью – ответственным за предстоящий кровавый приговор должен был стать сам народ, а не правительство. Тогда еще никто даже не представлял, до какой степени суровым по отношению к молодым людям может оказаться советский суд, хотя часть общества уже знала, что советская власть никого не щадит, и угонщиков, в назидание другим, ждет суровая кара.

Конечно, для этого вовсе не надо было собирать неопровержимые улики – главным для советского суда было решение правительства, а не факты и аргументы, но над некоторыми вопросами подумать все же пришлось. Например, в ЦК долго думали, кого объявить главарем террористической банды и на кого возложить эту ответственность. Рассматривалось несколько вариантов, среди них и были родители угонщиков, но, в конце концов, сделали оптимальный для властей выбор. Через две недели после неудачной попытки угона самолета по обвинению в руководстве бандой арестовали монаха Тевдоре. Его даже не было на борту того злосчастного самолета, но для следствия и для властей это было не важно. Главным для правительства Грузии было то, что на суде предводителем банды назовут монаха, духовное лицо. Так грузинской молодежи и обществу в целом продемонстрируют, чем заканчивается интерес к вопросам религии.

Со дня неудачной попытки угона монах Тевдоре в одиночестве горячо молился за погибших в самолете. Молился он и за спасшихся, и когда вопрос о его аресте был решен, он не стал скрываться и так, в молитве преклонив колени, встретил в убеленном снегом монастыре сотрудников милиции и КГБ.

– Вы арестованы! – сказали монаху, который при этих словах лишь улыбнулся.

Один из сотрудников КГБ решил, что эта улыбка оскорбительна для советской власти и так, чтобы слышали остальные, грубо одернул монаха.

– Чего ржешь?!

Отец Тевдоре ничего не ответил молодому и чересчур усердному кагебешнику, он лишь протянул правую руку в сторону кельи:

– Там у меня книги и личные вещи, я их возьму.

– Тебе они не понадобятся, – ответил теперь уже другой сотрудник.

Когда его выводили с монастырского двора, монах вспомнил Дато, вернее, тот день, когда в последний раз видел друга, покончившего с собой и сейчас больше других нуждавшегося в его молитвах…

Монаха, который знал, что нельзя выдавать тайну исповеди, сразу отвезли на допрос прямо в тюрьму КГБ, но комната, в которой его ждал следователь, располагалась очень низко и далеко. Поэтому отца Тевдоре так долго вели по подземному коридору, что, войдя в комнату, монах уже почувствовал усталость. Подумал он и о том, что человек, сразу предложивший ему присесть, следователем не является. Первая его фраза тоже не походила на допрос.

– Наверное, сильнее, чем других, эти выродки обидели все же тебя…

– Простите, но я вас не понимаю.

– И я не понимаю, как можно было отстранить от дела главаря.

– Я не был их главарем, я их духовный наставник…

– Какая разница, духовный наставник, или личный священник, главарем банды все назвали тебя…

– Удивительно.

– А меня, думаешь, не удивляет, что главаря от дела отстранили?

– Простите, но я вас действительно не понимаю.

– Говорю же, я не понимаю, что это за понты – кинуть главаря. Человек старался, подготовил все на отлично, а как дошло до дела, эти выродки решили лететь без тебя…

– Я никуда и не собирался лететь.

– Какое это имеет значение, они должны были хотя бы сказать. В конце концов, главарем и мозгом банды был ты.

– Я монах.

– И я о том же, вот ты монах, а кинули тебя, как ребенка. Вот хотя бы за это ты и должен строго с них спросить…

– Не знаю, о чем это вы.

– О том, что должен потребовать ответа с них, брат. А то выглядит, что они и по‑мужски и по‑всякому перед тобой прокололись.

– Я же уже сказал: я никуда не собирался. Они это хорошо знали, почему же должны были говорить, когда и куда собирались?…

– Когда идешь на расстрельное дело, надо же хотя бы субординацию соблюдать!

– Чей расстрел вы имеете в виду?

– Всех, кого следует расстрелять.

– Они же никого не убили.

– Половину самолета прикончили, столько невинных людей погибло…

– Но они же никого не убили.

– А тех людей кто убил? Я что‑ли?

– Я этого не говорил. Но вы наверняка знаете, что в пассажиров стреляли не они.

– Что ты за монах такой? Людей на серьезное дело послал, так надо было хотя бы спросить, что они сделали.

– Я никого никуда не посылал, я был категорически против, я и сейчас против любого насилия…

– Угон самолета у тебя в монастыре планировали, у нас много подтверждающих документов.

– Немыслимо.

– Мы тоже считали немыслимым, чтобы вы такое планировали, причем в монастыре. Может, ты еще скажешь, что они к тебе и не приходили вовсе?

– Я и не пытаюсь отрицать, они действительно часто приходили ко мне в монастырь…

– Ну и зачем они приходили так далеко, разве в Тбилиси мало церквей?…

– По воле Господа и в Тбилиси много храмов, но им нужен был духовный наставник, так же как и любому из нас…

– Наставник – это тот, кто планирует угон самолета?

– Наставник – это человек, который помогает другим в поисках истины.

– Хорошую же истину ты помог им найти. Наверное, перед расстрелом только тебя и будут вспоминать…

– Они же не убивали пассажиров! Не было еще ни суда, ни приговора, а вы…

– Приговор они сами себе уже вынесли. Знаешь когда? Когда поднимались по трапу самолета, уже тогда.

– Меня в том самолете вообще не было.

– Какое это имеет значение? Ты их наставил и отпустил, а они тебя кинули и даже не сказали, когда летят.

– Я не собирался лететь.

– Это лишь отягощает твою вину. Значит, сам ты не хотел, но других послал на бойню.

– Я никого никуда не посылал.

– Не знаю, все на тебя указывают, как на главаря банды.

– Не верю.

– Мы тоже не верили, что монах может планировать угон самолета, но вот ты же здесь!

– Вы хотите обвинить меня в предводительстве бандой?

– Мы хотим, чтобы монах признал, какое вредное влияние может оказать церковь на молодежь. Мы не собираемся терять нашу молодежь…

– Но если мы их все равно потеряем, если их судьба уже решена, и их все равно расстреляют, зачем же мое признание?

– А дело в том, ты вот кажешься человеком умным, мог бы и сам сообразить: если все на себя возьмешь, их могут и не расстрелять. Тебе сколько лет?

– Сегодня исполнилось тридцать три…

Неожиданно следователь встал, и, что было еще более неожиданным для заключенного, расцеловал отца Тевдоре и поздравил его с днем рождения:

– Разве так не лучше? Подумай, брат, подумай, не маленький уже…

Монах тоже встал и тот же конвоир, который час назад привел его в эту адскую комнату, отвел монаха в камеру.

В Москве все же не доверяли грузинским следователям и направили в Тбилиси специальную комиссию изучить дело угонщиков. В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю насколько верноподданной являлась Грузия.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒