О массовом действе и вещах более важных

{35} Яго

Для людей, черпающих в Шекспире знания о сокровенных и бездонных глубинах души человеческой, интерес трагедии сосредоточивается на самом Отелло, несчастном ревнивце. Но для художника-постановщика, желающего почуять, каким должен быть основной тон, своеобразная прелесть спектакля, именуемого «Отелло» Шекспира, ключом к постановке, раскрытием всей загадки, окажется непременно его злой гений — Яго. О нем принято говорить очень много значительного: Яго — некий демон, Яго — гений зла, гениальный злодей… У Чинтио, из Hecatomithi которого почерпнул Шекспир свой сюжет, он обыкновенный неудачный любовник, так же, как и сам мавр — обыденный ревнивец итальянской новеллы. А здесь это — трагический и роковой злодей. Но как сочетать с такой концепцией — начало II действия, где Яго изображен напевающим перед Дездемоной бессмысленные и непристойные песенки? Зачем это надо? Чтоб развеселить публику? Но почему было не вывести традиционных шутов, которые сделали бы это не хуже? Как же сочетать это нелепое шутовство с кровавым коварством виновника стольких убийств?

Думается, ответ — не в области психологических умствований и тонкостей, а в воспоминаниях историко-литературных.

Когда мы не понимаем кого-нибудь из наших знакомых, мы узнаем, из какой семьи он вышел. Спросим же, Каковы историко-литературные предки Яго. «Еще в мистериях {36} дьявол постоянно представлял смешное лицо, являясь в комическом и уродливом виде; в аллегориях его обыкновенно сопровождает порок, выводимый всегда в виде шута, одетого в длинное и пестрое платье с деревянным кинжалом и который беспрестанно забавлялся то над людьми, то над своим адским спутником. Надобно знать, что в XV и особенно в XVI веке вся Европа представляла себе злое начало в смешном виде и греховность человеческую в виде шутовства». (В. Боткин. Предисл. к Шекспиру изд. Гербеля стр. 25). Вот в чем дело.

Яго вовсе не воплощение злого начала, не демон некий, а просто живой средневековый черт в плоти и крови, и играть его надо уродливым, маленьким, подвижным, динамическим, фигурой, снующей где-то впереди и внизу, между адом и землей, с ужимками, хихиканьем и присвистом. И слова мавра имеют самый конкретный и не переносный смысл.

«Я на ноги смотрю его; но это
Все выдумки; коль ты и правда черт,
Убить тебя мне верно не удастся».

Ключ к постановке всякой пьесы Шекспира в правильно переданном сочетании, чередовании sublime et grotesque, трагичного и смешного. В «Отелло» это смешение сконцентрировано на гениально построенной роли Яго. Из нее и должен исходить ставящий пьесу режиссер.

{37} О массовом действе и вещах более важных

Массовое действо — написал эти два слова и самому стало грустно: в который раз соединит их бедный читатель! Но не стыжусь своего поступка, ибо твердо решил говорить об этом окончательно и в последний раз.

Массовое действо — и перед глазами одних встают зрелища вроде октябрьского на Дворцовой площади или летнего на ступенях Биржи; другие же думают о процессиях, митингах и общественном питании. Родственны ли эти представления между собой? Безусловно. Точно так же, как утесы и каменный дом, глина и стена из кирпичей или ростбиф и молодой бык, равнодушно глядящий на вас из-за забора.

И в том, и в другом случае один материал (множество людей); в первом этот материал художественно организован и предопределен в своих функциях (и в этом его достоинство), во втором — нет (и здесь его прелесть).

Ясно. К искусству театра имеют касательство только зрелища, заранее подготовленные (репетиции!) и рассчитанные на созерцание извне (публика!). Про эти зрелища говорят нам: массовые действа уничтожат старый театр. Но почему? Режиссер, автор, художник работают и там и тут по тем же общим творческим законам. Архитектура, ваяние и там, и здесь, только из разного материала (разного — потому что количественная разница: 5 человек или несколько сотен переходит уже в качественную).

Из чего же следует, что один материал должен быть отныне заброшен и всецело заменен другим? Я знаю, {38} вместо ответа дается часто своеобразное уравнение — революция сделана массами, массы должны изображаться и на сцене. Но это право же немногим лучше требования, чтобы современный художник отказался от зеленого цвета, как символа кадетской партии. Да если уж на то пошло, то зеленый цвет такой же от века данный дополнительный цвет к красному, как психология индивида к ощущениям массы. И разве в мире не существует вечных пропорций, вечных соотношений человека с природой и человека с человеком? И разве когда-нибудь и при каком-нибудь государственном начале перестанут волновать живописца и радовать зрителя изображения человека, стоящего под деревом, человека верхом на лошади, матери, кормящей сына, мужчины, обнимающего свою возлюбленную? Самый пышный цветущий сад социализма не сможет, а главное, никогда не захочет убить наше любование прекрасными пропорциями человека, ритмом его движений, силой и мягкостью его голоса. Зачем же хотите вы убить театр единого актера, уничтожить площадку, на которой так обольстительно представляют нам физическую свободу и духовную красоту человека? Нет, совершенно ясно, что создание нового вида театрального представления так же мало грозит старому театру, как вашей жизни, читатель, то обстоятельство, что у вас родится сын, брат или племянник.

Зато более страшная угроза встает с другой стороны. Провозвестники иных массовых действ, тех вот — с процессиями, плакатами, митингами, пением и общественным питанием — требуют, чтобы во имя этого был уничтожен сгнивший профессиональный театр. Последовательно ли это? Если б ваш собеседник поглядел в окно и произнес решительно:

«Сегодня тает. Поэтому не надевайте валенок и пейте по утрам ячменный кофе».

{39} Вы были бы удивлены немало. Позвольте. Если в профессиональном театре таянье и грязь — надо, чтобы актеры и зрители надели галоши, а ячменным кофе тут не пособишь. Митинг и общественное питание не относятся ни к театру, ни к музыке, ни к стихосложению. Предвижу наоборот такое возражение. Серьезная ли эта мысль — о подобных массовых действах, и стоит ли ее вообще обсуждать? Да, очень серьезная и очень стоит.

То, что волнует группу москвичей во главе с А. Ганом, докладам и диспутам которых посвящены несколько номеров, не дошедших до Петербурга «Вестника театра» — мне кажется гораздо более значительным, чем они сами это думают. Эстетический смысл, которым согревается существование общества, ритмизация жизни, «театр для себя», если хотите, но не как прихоть утомленного и пресыщенного своей фантазией человека, но как некая благолепная одежда, наброшенная на долины мира — вот чем должны стать такие массовые действа. Всякое мгновение труда и отдыха подчиняется законам гармонии и ритма, все прекрасно само по себе и само для себя. Оторвемся от скудости наших ближайших дней, и разве не великолепное зрелище — сотни просто и красочно одетых детей, которые ловкими движениями хватают кидаемые им апельсины, яблоки и абрикосы? Но эти ловкие движения, когда будут они действительно ловкими? Человек, всякий человек, кроме калеки и урода, когда станет он красивым в своей гибкости, силе и свободе? Десятилетия или века — но человеку предстоит еще долгий путь от кустарного уменья все делать как-нибудь и сколько-нибудь до высокопрофессионального мастерства в узкой своей области. Дайте нам стать порядочными американцами, дайте и американцам показать все, что они могут, — каждому в своей машине, в своем ремесле, в своем искусстве, и это время нам будет не до ритмической гимнастики, {40} не до красоты движений, не до освобождения нашего «прекрасного тела».

Упорные, стальные, пристальные, сосредоточенные дети и внуки наши, профессионалы с головы до ног, влюбленные в чудеса растущей техники своих ремесел — их не закружишь в хороводе, не увлечешь в бег процессий, не поднимешь на ораторскую трибуну: дело профессионала — говорить речи перед собранием! Зато с каким уважительным вниманием, с какой радостью отдыхающего труженика будут они смотреть на работу брата-профессионала, показывающего свое высокое и сложное ремесло, на искусство актера.

И вот новая эра. Чудеса науки расторгли плен вещей. Человек — их хозяин. Простой и легкий — часовой! — труд дает в изобилии все, чего требуют люди. Весь день, вся жизнь для самой жизни. Человек свободен от плена работы, он дышит небом и купается в воздухе. Все свободно и все прекрасно. Ритмы движения совершенны — не надо актера. Слово всегда выразительно — поэту нет места. Все предметы обихода так законченны в безукоризненной своей логичности, что никакое украшение, никакой орнамент не посмеет оскорбить их математическую стройность, и художник забросит ненужные свои кисти. Тогда-то станет вся жизнь пышным торжественным массовым действом.

Но и тогда неужели ни один печальный не задумается над смертью, ни один влюбленный не захочет выгравировать имя своей возлюбленной в нерасторжимые стихи, сотворивший не пожелает найти для их чтения незабываемый голос искусного чтеца, не воскреснет ли снова цеховой актер, поэт, философ — и мы, профессионалы высоких профессий, «ремесленники Диониса», освободимся ли и мы от нашего сладкого ярма, пока тяготеют над нами смерть и любовь?

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒