Сандему М. 9 страница

Он осторожно уложил ее ноги на кровать, поправил подушку под головой и натянул на нее одеяло.

— Вы выглядите ужасно усталой, — озабоченным голосом сказал он. — Скажу Кларе, чтобы она завтра утром дала вам поспать как можно дольше.

— Но у меня нет времени...

Он предостерегающе поднял руку.

— Ведь вы же должны завтра утром выглядеть здоровой и отдохнувшей? Правда? Мы сами позаботимся о том, что еще нужно сделать!

Она могла лишь благодарно кивнуть. Она так устала, так устала, и ей по-прежнему хотелось плакать.

Коль на секунду присел на край кровати и с беспокойством посмотрел на нее.

— Все, что здесь происходит, — это для вас слишком, — он пытался говорить строго, но это ему не удавалось. — Вы приехали сюда, в Иттерхеден, с чувством вины после смерти вашей матери, а сейчас к тому же взвалили на плечи еще и все наши проблемы...

— Ой, — сказала Анна-Мария и попыталась подняться, но он удержал ее. — Я же совсем забыла, я обещала брату Клары, Клампену, что поеду с ним в город искать его маленькую дочку — ее отчим наверняка бьет. Вы знаете, я имею в виду мужа Клары.

— И когда вы собрались туда?

— Послезавтра. Мне все равно надо в банк, и я обещала...

Коль со вздохом прервал ее.

— Но когда же вы начнете думать о себе самой, Анна-Мария?

И было так прекрасно, когда он так назвал ее. Она едва удержалась от слез.

— Вы знаете, мне многое надо искупить, — сказала она сдавленным голосом.

— Разве вы еще не отказались от этих мыслей? Анна-Мария Ульсдаттер, послушайте, что я вам сейчас скажу! Вы все сделали для своей матери, когда у нее была душевная болезнь, мы же уже решили это.

Она почти плакала, ей не хотелось, чтобы он снова бередил старые раны.

— Да, но этого недостаточно! Она лишила себя жизни! И я предала ее!

Коль строго смотрел на нее, сидя на краешке ее кровати. Его голова заслонила свет, так что лицо было в тени. И оно было невероятно привлекательно в этой своей сумрачной строгости.

— Вы не должны так думать, это просто самоистязание какое-то, — сказал он. — А кроме того, я думаю, вы лжете сама себе.

— И почему, по-вашему?

— Подумайте сами! Вы действительно сделали все, что только возможно, я уверен в этом, насколько уже смог узнать ваш характер. И ваше чувство вины не от этого, но вы пытаетесь внушить это себе, чтобы успокоить свою совесть в чем-то другом. Нет, когда вы заботились о больной, вы пытались искупить что-то другое. Потому что вы предали свою мать не тогда. Видимо, это случилось раньше.

Анна-Мария смотрела на него широко раскрытыми глазами, ей было интересно, что он скажет дальше.

— Всегда ли вы были такой доброй и послушной, какой должны были быть? — спросил он. — Нет, я спрашиваю не как какой-нибудь священник, нет, я спрашиваю об этом, потому что, как мне кажется, вы и я пережили что-то похожее. Не так ли?

— Я... — заикаясь, начала она, пытаясь собраться с мыслями.

— Я была исключительно послушным ребенком, это говорили все. Но был один период, мне было тогда 14–16... И тогда мне казалось, что мама и папа — особенно мама — ужасно глупые. Все, что они говорили, было глупо. И я втайне перечила им. Все во мне восставало против них, я вспоминаю это сейчас. И не то, чтобы я делала что-то особенное, мне... было стыдно за них, я хотела освободиться от них. И особенно от мамы, которая из них двоих была наименее талантливая.

— Это совершенно естественно. Все в юности проходят через это.

— Но я этого не понимала, у меня не было никого, с кем бы я могла это обсудить, я всегда была так одинока. Позже, когда я поумнела, я ужасно сожалела об этом и думала, что я худшая в мире дочь.

Коль кивнул, его подозрения подтвердились.

— Когда вы стали немного старше, вы вновь полюбили их. Неужели вам не ясно, что вы по-прежнему испытываете то застарелое чувство вины? Все еще?

Анна-Мария надолго задумалась.

— Да, я думаю, что раньше могла бы больше сделать для нее. Еще до того, как она овдовела и заболела от горя. Я знаю, что часто предоставляла ее самой себе, пока отец был на войне, я долго, без устали бродила, чтобы избавиться от снедавшей меня непонятной тоски. Она все время упрекала меня за это. Вы совершенно правы, Коль. Но это не уменьшает ни мое предательство, ни мою вину.

В его темных глазах что-то сверкнуло, и он немного сжал ее плечо.

— Послушайте, милая моя девочка, вам надо отказаться от этих губительных идей! Неужели вы не понимаете, кто кого предал в данном случае?

— Нет!

— Ваша мать! Да, именно ваша мать. Вы, ее единственный ребенок, изо всех сил — и физических, и душевных — стремились помочь ей, а она и пальцем не пошевелила, чтобы утешить вас, а ведь вы тоже горевали. Ни слова благодарности или утешения, она только брала...

— Но ведь она была больна!

— Нельзя быть настолько больной, чтобы забыть свою маленькую одинокую дочь. Неужели можно быть настолько эгоистичной, чтобы утопить себя в своей собственной печали и не заметить горя других? И вместо того, чтобы поблагодарить вас за два года самопожертвования, она предпочла бежать от своих собственных проблем и оставить беззащитное дитя с удвоенным чувством вины?

— Я была уже не ребенок, мне было почти девятнадцать лет.

— Вы все еще ребенок, — жестоко сказал он. — Вы настолько добры, что почти глупы! Вы всем позволяете себя использовать, а особенно этой проклятой семейке на холмах.

— Но ведь они были так добры ко мне. Приглашали меня к себе домой и...

— Они не были добры. Они купили вас и лишили возможности возражать и сломили своими подарками. И сейчас вы просто стоите и блеете что-то, не осмеливаясь сказать «нет».

Это оказалось чересчур для Анны Марии. Слово «блеять» вызвало у нее смех, а за ним последовали и слезы. Она закрыла лицо руками.

— Не могли вы бы уйти сейчас? Мне... надо отдохнуть.

— Да, конечно, — он тут же поднялся. Немного постоял в нерешительности перед скрючившимся хрупким существом на кровати, глядя, как плечи поднимаются и опускаются от рыданий, которые она пыталась подавить.

Анна-Мария почувствовала, что ее щеку неловко гладят два пальца.

А потом дверь за ним захлопнулась.

Коль Симон мгновение постоял в темном коридоре у Клары, не решаясь зайти за Пером, который, разумеется, сидел на кухне и болтал с Кларой, пока она готовила ужин для Анны-Марии.

Коль прислонился к стене и закрыл глаза. Попытался выровнять дыхание, чтобы унять дрожь в теле.

Еще никогда ему не приходилось сдерживать себя так сильно, как сейчас, когда он прикоснулся к этому маленькому, изысканному созданию там, в комнате!

Ее мягкая, исцарапанная кожа. Ее отчаянные попытки скрыть свою беспомощность, свое горе из-за того, что кто-то напал на нее. Красота, ум, приветливый голос... Ее абсолютная доверчивость по отношению к нему — вперемешку с девичьей застенчивостью.

Таких девушек — одна на тысячи.

И она абсолютно недосягаема для потомка валлонских кузнецов, которого они называют Колем!

Усталый и отчаявшийся, он открыл дверь на кухню.

— Пошли, Пер! Нам надо на шахту.

Анна-Мария проснулась далеко за полдень и пришла в ужас. Рождественский праздник! А она проспала и не успела сделать все то, что следовало сделать!

Все пропало! Праздника не будет!

Как обычно, во всем обвиняя себя, она попыталась сесть.

О-о-о! Спина. И рука...

Она осторожно-осторожно спустила ноги на пол. И стоило ей только начать двигаться, как оказалось, что все не так плохо, как она опасалась. Ее тело быстро привыкло к новому состоянию и расслабилось. Ей удалось одеться, не испытывая при этом сильной боли.

Но она не смогла дошить ангельское облачение из самой простой ткани — с помощью такой процеживают сок из ягод или давят варенье.

Бедные дети, они так доверяли ей, и ничего не получат...

Вся ткань и костюмы куда-то пропали.

— Клара! — позвала она в тишине дома. В комнату робко вошла маленькая Грета в сопровождении младшей сестры.

— Мама в школе, — прошептала она, потому что ей не велели будить фрекен.

— А где все костюмы?

— Они готовы. Все наши мамы помогали.

— Ох, — с облегчением вздохнула Анна-Мария. — Как мило с их стороны!

— Да, потому что фрекен должна была выспаться, это сказал мастер. Он сказал, что вы совсем переутомились. У меня готова еда, фрекен, если вы хотите.

— Да, спасибо! А потом нам надо в школу.

Она быстро поела, и девочки проводили ее в школу. Она была благодарна им за это. По правде говоря, сама она не осмелилась бы идти одна.

«Какой же трусихой можно стать», — подумала она — вновь несправедливо по отношению к себе.

Грета и ее сестренка вели себя довольно загадочно. Они взволнованно хихикали, явно что-то предвкушая. «Погодите, фрекен, сейчас увидите!».

В школьном зале осталось только три женщины. Они украшали веточками можжевельника столы у дальней стены.

— Ну, вот и барышня, — с облегчением произнесла Клара. — Как вы себя чувствуете?

— Сейчас хорошо, спасибо! И спасибо за то, что помогли с костюмами!

Клара повторила то, что сказала ее дочь:

— Мастер сказал, что мы должны дать барышне поспать столько, сколько ей необходимо.

— Да, и это было довольно долго, — застенчиво засмеялась Анна-Мария.

— Ну, и как вам здесь нравится? — спросила Клара с гордостью в голосе.

— Прекрасно! Прекрасно! Зал просто узнать нельзя! Анна-Мария обвела глазами комнату и, наконец, увидела их. Ясли.

— О-о-о! — просто-таки задохнулась она.

— Тут тоже будут свечи, попозже. Наверное, мастеру пришлось прийти сюда рано утром, чтобы все установить, ему помогали Бенгт-Эдвард и мой брат. Правда, красиво?

Все почтительно приблизились, чтобы хорошенько насладиться восторгами фрекен.

«А ведь это не скандинавская традиция, — думала Анна-Мария, стоя там и глядя на ясли. — И вообще не протестантская. Бельгийское наследство Коля».

Они соорудили целую картину, пейзаж. На возвышении — возможно, это был хорошо замаскированный ящик — стоял хлев. Ветки можжевельника и маленькие веточки брусники прекрасно имитировали деревья и кустарник. Темно-серый фон со звездами и с одной особенной звездой ей раньше видеть не приходилось. Он был такой потертый, что она догадалась — он был старый. Кто-то явно попытался подновить краску.

Всю эту пересеченную местность покрывал мох, но к хлеву вела маленькая песчаная тропинка. А сам хлев был вырезан из дерева. По тропинке шли трое мудрецов в своих золотых убранствах, там был верблюд и погонщик, который его вел. Пастухи со своими овцами и ягнятами группировались вокруг маленького озерца — кусочка зеркала, обрамленного мхом, а за Иосифом и Марией у колыбели в хлеву лежали бык и осел.

Девочки стояли, не отводя глаз от этого чуда.

— В Иттерхедене никогда не было ничего красивее, — сказала мать маленькой Анны. — Просто плакать хочется, такое счастье испытываешь, когда видишь такое.

Анна Мария кивнула.

— И у меня то же ощущение.

— И сцена готова, — сказала Клара. — Ну, мне кажется, больше мы уже ничего сделать не сможем.

— Нет, все просто превосходно, — сказала Анна-Мария. Она засмеялась. — Подумайте только! А я-то внушала себе, что все рассыпется только потому, что я проспала!

Тут уж рассмеялись все, и она заметила, с какой искренней дружеской привязанностью все относятся к ней.

— Остается только надеяться, что кто-то придет, — сказала мать Анны.

— Но не больше тридцати четырех, — предупредила Клара. — Я пересчитала места. Другим просто не хватит места, да и то дети должны будут стоять или сидеть на полу.

— Да нет, столько народа никогда не придет, — улыбнулась Анна-Мария. — Будут только дети, их родители и священник. У нас будет много пустых скамеек.

И они осторожно закрыли зал и разошлись по домам.

Когда наступили сумерки, и время праздника стало приближаться, все женщины вновь были на месте в школе. На камине стоял кофе, молоко для детских кружек было готово, все столы были уставлены прикрытыми блюдами, принесенными без конца извиняющимися женщинами. «Хлеб у меня так и не поднялся, как следует». «Да нет, все прекрасно!» «У меня не всамделишный поднос, а доска, ничего?» «Что-то крендельки у меня вышли какие-то неудачные....» Но, разумеется, все прекрасно удалось, просто у женщин вошло в привычку ругать свою выпечку. За занавесом шептались возбужденные дети, пока Анна-Мария и Клара надевали на них костюмы и жаловались, что каких-то деталей недоставало и приходилось импровизировать. Дева Мария — Грета уже сидела на месте с тряпичной куклой — Иисусом в руках. Ангелы, самые младшие девочки в классе, все время бегали пописать, а поскольку возможные зрители не должны были видеть их до начала представления, с них каждый раз приходилось снимать крылья и надевать на них накидки.

Бенгт-Эдвард с достоинством нес свою возвышенную роль, но ужасно при этом потел и все время вытирал лицо. Эгон куда-то дел свой изготовленный дома посох.

И вдруг пришли зрители! Настоящий переполох, это была семья Бенгта-Эдварда в полном составе. Одетые в свои лучшие наряды, негнущиеся от торжественности момента, они медленно вошли в зал, где их сердечно приветствовала Лина Аксельсдаттер, на которую возложили эту обязанность. Ведь Анна-Мария повредила правую руку, и пришлось бы долго объяснять, в чем дело, а времени на это ни у кого не было. Семье показали ее место, но сначала все должны были выразить восхищение рождественскими яслями Коля. Там они просто остолбенели, но тут появились новые гости.

К своему ужасу они обнаружили, что совершенно забыли об одном: куда девать верхнюю одежду гостей? Куда ее вешать? Места не было!

В эту минуту вошел Коль, и Анна-Мария в панике бросилась за советом к нему. Он огляделся.

— Подождите, — сказала он и попросил выделить ему одного помощника. Они вышли и вернулись с длинным столом из конторы. Они поставили его в дальний угол зала, одежду можно было складывать туда.

Сейчас наступил самый критический момент. Одна семья следовала за другой. Дети всех возрастов — и школьники, и дошкольники — кишмя кишели вокруг яслей, видно было только тем, кто стоял совсем рядом, и Анна-Мария стала бояться из-за свечей, которые были там зажжены.

Пришел священник. К счастью, Лина взяла его на себя и провела на место — после того, как он произнес что-то похвальное о яслях.

Но когда Анна-Мария повернулась, она увидела, что у двери было черным-черно — из-за мужчин. Шахтеры!

Она встретилась глазами с Колем, который стоял в другом конце зала. Он кивнул и немного нахально улыбнулся.

Бенгт-Эдвард проговорил ей прямо в ухо:

— Они получили выходной, все. Поэтому они и работали прошлой ночью.

— Это Адриан Брандт так решил?

— Нет, Коль.

— Им приказал прийти сюда?

— Да нет же. Они сами пришли, потому что им интересно.

— Нужны еще стулья, — в панике сказала Клара. — О, Господи, они все пришли!

Анне-Марии помог Коль, который появлялся неподалеку всякий раз, когда он оказывался ей нужен. Они отправили Сикстена и Сюне и еще пару молодых парней за чем-нибудь, на чем можно было сидеть — откуда угодно!

И отец Эгона был здесь! Не слишком трезвый, но Анна-Мария все равно была тронута. И его сын сможет показать, на что он способен!

Она наморщила лоб. Нашла жену кузнеца.

— А где Густав, твой муж? Ему надо видеть, как играют его дети, они такие чудесные! Женщина выглядела удрученной.

— Но кто-то же должен был остаться с младшими дома. А я нужна здесь.

— Коль, — решительно сказала Анна-Мария. — Детей надо привести сюда!

— Но барышня! — возразила мать. — Это невозможно! Ведь они в постели. Они даже стоять не могут.

— Их надо привести сюда, даже если это будет последнее, что с ними будет, — сказала Анна-Мария несколько необдуманно. — Ребята! Очистите эту сторону! Нам надо будет внести сюда кровать! Пошли, Коль!

Они взяли с собой мать детей и Клампена и поспешили к дому кузнеца.

Анна-Мария остановилась в дверях комнаты, где лежали дети. Она инстинктивно потянулась к руке Коля и вцепилась в нее. В большой, прикрепленной к стене кровати, лежали четверо маленьких ребятишек, больше всего похожих на тени замерзших тростинок. Их лица были белы, как алебастр, и казалось, что на них не было ничего: только огромные беспомощные глаза. Волосы прилипли от пота ко лбам, на рваном постельном белье были следы крови. Во всей комнате был запах смертельной болезни.

Они обессиленно смотрели на красивую даму в дверях.

— У меня есть постельное белье получше, — нервно сказала их мать. — И наша собственная кровать меньше, ее можно перенести.

— Замечательно, — кивнула Анна-Мария. Губы ее побледнели. — Поскорей смени белье! Ребята, вы берете кровать! Густав, одень детей получше, каждый из вас возьмет по ребенку и понесет, после того, как в зале установят кровать. Сама я сегодня, к сожалению, никого не могу нести.

— Да, я слышал о несчастье, которое приключилось вчера с вами, — сказал Густав. — Но, неужели, мы и правда вынесем их?

— Там весь Иттерхеден, — сказал Коль без всякого выражения. — Почему же вы должны сидеть дома?

Немного позже кровать в школьном зале была установлена, и четырех легких, как перышки, детей впервые за долгие месяцы, даже годы вынесли из дома.

— Говоришь, там много народа? — спросил Коля Густав.

— Все. Кроме Нильссона. И нельзя сказать, что его кому-то недостает.

— Да нет, он просто боится показаться сразу всем, кому так докучал. Боится, что камнями забросают!

Густав едко засмеялся над собственными словами.

Когда они вошли в зал с детьми на руках, все стихло. И все расступились перед Колем и другими мужчинами, чтобы маленькие, обреченные на смерть, существа смогли увидеть рождественские ясли. Анна-Мария заметила робкие улыбки на губах детей и разрыдалась. Она ничего не могла с собой поделать и заторопилась за занавес, где ее ученики удивленно смотрели на нее.

Наконец, все четверо детей были уложены в постель, вокруг них разложили подушки, чтобы они могли видеть сцену. Кузнец запасся большим количеством тряпок — в качестве носовых платков — на случай, если они будут кашлять кровью, — сказал он.

«Как мне могло прийти в голову, что жалкие лекарства из волшебных трав Людей Льда могут спасти этих детей? — в отчаянии подумала Анна-Мария. — Они уже добыча смерти. Особенно двое младших. От них просто ничего не осталось!»

Внезапно к занавесу подошли Сикстен и Сюне, а с ними еще двое парней. Они хотели поговорить с ней. Она высморкалась, вытерла глаза и вышла к ним.

— Мы можем спеть небольшую песенку, — сказал Сикстен, стараясь казаться безразличным. — Если это подойдет?

— Превосходно! — горячо заверила его Анна-Мария. — Сразу после спектакля, когда я объявлю ваше выступление, чтобы вы знали, что вам начинать. А можете две? Я имею в виду — песни.

Они могли.

— А Бертиль очень здорово читает стихи, — сказал Сикстен. — Он может прочесть одно, если барышня захочет.

— Конечно, большое спасибо, — сказала она Бертилю.

Сикстен продолжал:

— А Фредрик может спеть что-то религиозное. И подыграть себе на пиле.

— Здорово! — она сосчитала на пальцах. — Будет лучше, если мы начнем с религиозного, после рождественской пьесы, Фредрик. Потом стихи. Еще школьники споют песню... А в конце вы двое, Сикстен и Сюне, ведь ваш репертуар, наверное, полегче? Ох, вы просто спасли наш вечер, понимаете, у нас была слишком короткая программа.

— Да, мастер говорил, — признался Сикстен. — И еще, фрекен. Мы только хотели сказать, что просим прощения за то, что было там, у скал...

Сюне кивнул, подтверждая.

Анна-Мария улыбнулась.

— Все забыто, ладно? Ничего и не было.

В этот момент появилось семейство Брандт. Они высокомерно остановились в дверях, как бы сожалея о том, что пришли на столь многолюдный праздник, и посмотрели на переполненный зал. Лина поспешила к ним, сделала книксен и попросила занять места впереди, рядом со священником. Но не угодно ли им будет посмотреть сначала рождественские ясли?

Они изучали их весьма подробно, пока их подчиненные почтительно расступились. Они поднимали фигурки, на что до них не отваживался никто, и обсуждали между собой. Селестина хотела поиграть верблюдом, и ее бабушка разрешила ей сделать это. Анна-Мария забрала верблюда и поставила на место, за что удостоилась злобного взгляда девочки. Адриан поздоровался с Анной-Марией, как всегда в присутствии семьи — нервно, а потом стало казаться, что он избегает встречаться с ней взглядами здесь, где их могли видеть все его рабочие.

И не то, чтобы Анна-Мария была в восторге от твердокаменных мужчин, но должны же у слабости быть какие-то границы! Адриан был один из самых слабых, которых ей только доводилось встречать, непонятно, как это ему удавалось руководить целой компанией: шахтой. На примере этого можно было видеть, что могут сделать имя и деньги! И еще хороший мастер...

Она ничего не могла поделать: взгляды, которые она бросала в сторону Коля, были очень теплыми. Потому что в них отражалось то, что она думала именно сейчас. Он удивленно взглянул на нее и медленно отвернулся.

Анна-Мария очнулась от голоса почтеннейшей госпожи Брандт, стоявшей у яслей. А она почти совсем забыла о них.

— Очень мило, — сказала фру Брандт, проводя рукой над яслями. Она снисходительно велела:

— Купи это, Адриан!

И направилась к своему месту.

Анне-Марии стало жарко от возмущения.

— Не думаю, что Коль захочет это продать, — произнесла она дрожащим голосом.

Сестры Брандт лишь надменно улыбнулись. Селестина тут же сказала:

— Хочу эти рождественские ясли, бабушка! Коль повернулся к Адриану, который выглядел весьма нерешительно.

— Барышня права, хозяин. Ясли не продаются. Мать Адриана просто отмахнулась от него.

— Не пытайтесь извлечь выгоду из прихоти маленького ребенка и взвинтить цену! Договоримся.

Но прежде, чем произошло что-то неприятное, Лисен обратила внимание на детей на кровати.

— Вы что, с ума сошли — притащить чахоточных детей? Мы этого не потерпим!

Коль с черными глазами на бледном лице с крепко сжатыми губами встал рядом с Анной-Марией.

— Если не устраивает общество, можно уйти.

Лисен крутанулась на каблуках и уселась на свое место.

— О, добрый день, как приятно видеть Вас снова, пастор, — произнесла старая фру Брандт своим сладчайшим голосом. — Вот мои дочери. И маленькая девочка Адриана. А это Анна-Мария, будущая жена моего сына...

— Нет, — задохнулась Анна-Мария и в отчаянии встретилась взглядом с Колем.

— Ах, вот как, — доброжелательно сказал священник и взглянул на Анну-Марию, которая стояла на некотором расстоянии от них и не могла подойти поближе, чтобы объясниться. А Адриан говорил с какими-то мужчинами и ничего не слышал.

— Да, они поженятся в самом ближайшем будущем. О помолвке будет объявлено через пару дней.

— Нет! — прошептала Анна-Мария Колю. — Какая низость! И сказать такое здесь! Я же не могу сейчас крикнуть, что все это — неправда! Я ничего не понимаю. Я уезжаю отсюда. Завтра же!

Коль схватил в толпе ее руку.

— Нет. Вы не можете уехать! Тогда солнце в Иттерхедене зайдет навсегда!

Анна-Мария только покачала головой в полнейшем замешательстве. Она поймала сестру Адриана:

— Керстин! Ради бога, я никогда не говорила, что я согласна...

Подруга ее тетки Биргитты холодно взглянула на нее.

— Разве? Но ведь ты приняла все подарки к обручению, правда? И Адриан говорил, что ты не сказала «нет» на его сватовство.

И отошла.

— Но, по правде говоря, я и «да» не говорила. Коль, я не понимаю! Что они имеют в виду?

— Забудьте об этом, позже разберетесь, — коротко ответил он. — Сюда идет Лина. У нее явно какие-то проблемы.

Новые гости шли сплошным потоком.

— Фрекен Анна-Мария, — взволнованно проговорила Лина. — Они из соседнего прихода! Что делать, ведь у нас же нет места!

— О, боже, — прошептала Анна-Мария Колю. — Что нам делать?

— Я все улажу.

Он взял нескольких своих рабочих, и, как по мановению волшебной палочки, вдруг появились еще места, он попросил тех, кто сидел на скамейках сесть друг к другу поплотнее, заставил своих людей уступить места пожилым женщинам, и ему и вправду удалось впихнуть в зал всех. Но даже у стен люди стояли вплотную друг к другу.

— Как много народа, — прошептал Бенгт-Эдвард Анне-Марии за занавесом. — Больше не могу, я сейчас описаюсь!

— Все будет прекрасно, — успокоила она его, но ей самой никак не удавалось сосредоточиться. Почему она не поговорила с Адрианом, он же должен был объяснить...

Она сразу же заметила, как тихо стало в зале, лишь время от времени раздавался сухой кашель из слабых детских легких. Все ждали, когда же она начнет.

Она выглянула в щелочку между одеялами. Да, все они благоговейно сидели и ждали. Она увидела Севеда и его жену, он держал на руках своего младшего и крепко прижимал его к себе. Мальчик, как зачарованный, смотрел на ясли со святым семейством и свечи рядом сними. Она увидела отца Эгона, который как раз засовывал в карман фляжку со спиртным, она видела грубые лица горняков и незнакомых женщин и мужчин — таких же бедных, как и те, что жили в Иттерхедене. Но она не могла найти Коля, а это было ей очень нужно. Он был где-то вне поля ее зрения.

«Господи, помоги мне, — тихо попросила она. — Мне и Бенгту-Эдварду, и всем остальным!»

И она вышла на сцену и дрожащим голосом поприветствовала всех собравшихся. Она не стала называть никого конкретно, потому что ей больше хотелось поприветствовать детей Густава, чем семейство Брандтов. Перевязанную руку она все время, пока говорила, держала за спиной. Потом она представила программу, рассказала, что все женщины Иттерхедена приготовили небольшое угощение, милости просим, когда развлекательная часть программы закончится и дала слово приходскому священнику.

Но она совершенно позабыла о том, как священникам нравится слушать свой собственный голос и поучать, когда собирается так много народа, если уж им предоставили такую возможность. Неужели он собирается читать целую проповедь? Дети за занавесом стали проявлять нетерпение, они ведь ждали уже довольно долго, они шуршали ангельскими крыльями, и шепот их становился все более громким. Зрители беспокойно шевелились и требовательно покашливали.

Наконец добрый пастырь закончил, и все за сценой заняли свои места.

— Я умираю, фрекен, — прошептал Бенгт-Эдвард.

— Ничего подобного! Со стороны пастора было довольно бессовестно говорить так долго, но соберись теперь, Бенгт-Эдвард! Где же твое мужество, как же ты собираешься петь на ярмарках?

Он лишь простонал в ответ.

Она оглядела всю свою небольшую группу. Все были там, где надо. Белые и застывшие от ужаса.

Анна-Мария кивнула. И одеяла рывками поползли в стороны.

Она проскользнула в зал с одной стороны. Рука Коля успокаивающе подхватила ее, и она встала с ним рядом в жуткой тесноте у стены. Она была такого маленького роста, что никому не загораживала сцену.

Это было красиво! Все тянули шеи, чтобы лучше видеть. Им удалось соорудить посреди сцены возвышение, так, чтобы маленькую Грету, простите, Деву Марию, можно было разглядеть хорошенько, а старший сын Густава был прекрасным Иосифом с фальшивой бородой, чтобы выглядеть постарше. Кукла-Иисус выглядела, как настоящий ребенок, и освещение было превосходное, немного таинственное, немного сказочное. Это была заслуга Клампена.

Но где же голос Бенгта-Эдварда?

Он был пастухом и стоял на заднем плане, отчаянно ища глазами фрекен.

Она незаметно помахала и кивнула.

Мальчик с облегчением вздохнул. Он не отваживался начать без сигнала.

Его фантастический голос заполнил весь зал. Сначала неуверенный и запинающийся, но постепенно все более звонкий — ведь и сам он становился увереннее в себе. Он то пел, то читал рождественское Евангелие, разумеется, сильно упрощенное, и трое мудрецов вышли именно тогда, когда это требовалось по тексту, — корона Эгона отскочила, и он немного понервничал, пока снова не нацепил ее. Пастухи со скрипом и в разнобой опустились на колени. А Бенгт-Эдвард держался на удивление свободно!

— Прекрасно, — прошептал Коль ей на ухо. — Посмотрите, их всех проняло!

Она только и видела в зале носовые платки. Но вдруг заверещала Селестина:

— Почему они так делают, тетя Керстин? Показались два ангела. Крылья были на месте.

— А почему я не могу быть ангелом? — спросила Селестина своим визгливым голосом. — Я хочу быть ангелом! Гораздо лучшим ангелом, чем эти глупые дети здесь.

Бенгт-Эдвард почти потерял нить в тексте.

Коль сжал руки Анны-Марии и протиснулся к Селестине. Стоя у нее за спиной, он нагнулся и что-то прошептал ей на ушко.

Девочка обернулась и уставилась на него. После чего стояла уже совершенно тихо.

Рождественское представление могло продолжаться.

— Что вы ей сказали? — спросила Анна-Мария Коля, когда он вернулся на место. Он встал туда, где и стоял, прямо за ней.

Он пробормотал:

— Я просто сказал: если ты не заткнешься, я тебя ножом зарежу, паршивая девчонка!

— Но Коль! — шокированная, прошептала Анна-Мария, но он заметил, что на самом деле она смеется.

Пьеса закончилась тем, что все воздали хвалу Господу. Эгон, конечно же, пропищал в конце на одно «алилуйя» больше, и ужасно расстроился, когда все в зале засмеялись. Но аплодисменты были бурными, многие не могли удержаться от слез.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒