Благодарности 4 страница

— Эй, хватит! А ну прекратите!

Что-то не так. Решительно не так.

Ньюсам притащил два стула и поставил их в метре от меня. На один уселся сам, другой занял

Седой. Он все еще не сказал ни слова. Но его глаза... эти черные глаза... и это число... я не могу отвести от него взгляда.

— Сейчас я задам вам несколько вопросов, — говорит Ньюсам, — и хочу, чтобы вы ответили на них. Отвечайте то, что первым придет в голову.

— Хорошо. — Внутри у меня все вскипает. — Развяжите ремни.

— Что?

— Это первое, что пришло мне в голову.

— Я еще не начал. Я не задал вам вопроса.

Похоже, он раздражен. Но он первый начал всю эту чехарду с ремнями и присосками. Пусть не думает, что я буду ему помогать.

Он поворачивается к ближайшей группе мониторов и давит на какие-то кнопки. То и дело подносит руку к голове и заправляет волосы за ухо — густые каштановые волосы, которые могли бы быть у человека лет на двадцать моложе. Парик. Зуб даю, это парик.

— О чем вы думаете? — спрашивает он.

Я медлю с ответом, и он начинает наседать:

— Какие мысли одолевают вас сейчас? Вот сейчас. — Он щелкает пальцами у меня перед лицом.

— Да так... думаю вот, кто вас подстриг?

Один из ассистентов издает сдавленный смешок. Кажется, уголок рта Седого тоже чуть подергивается, но я не могу сказать наверняка. Ньюсам слегка щурится, и лицо его чуть розовеет. Он отворачивается и делает вид, что смотрит на мониторы, затем возвращается ко мне.

— Как вас зовут?

Начнем с детсадовского уровня.

— Адам.

— Адам, а дальше?

— Адам... Марш.

Фамилия моей мамы была Марш. Значит, я тоже Марш? Не помню.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Когда вы родились?

— Двадцать второго августа две тысячи десятого года.

Что-то я по-прежнему помню четко, что-то нет.

Он больше не смотрит на мониторы. Все его внимание сосредоточено на мне.

— Где вы родились?

— Не знаю.

— Что вы видите, когда смотрите людям в глаза?

«Не говори. Никогда не говори».

— Ничего.

— Ложь, — не поднимая глаз, говорит ассистент, что стоит ближе всех к монитору.

— Вы слышали, Адам? Попытайтесь говорить правду. Итак, что вы видите в глазах у людей?

— Черный кружок поменьше, цветной кружок побольше, белок.

— Вы видите кое-что еще.

— Это был вопрос?

Похоже, я его конкретно довел.

— Я знаю, что вы видите кое-что еще, — говорит он, подчеркивая каждое слово. — Что именно, Адам?

Мы и так находимся лицом к лицу, а теперь он наклоняется еще ближе. Вопросы и ответы сыплются градом.

— Ничего. Ровным счетом ничего.

— Вы видите числа, Адам?

— Нет.

— Ложь, сэр.

— Вы видите числа?

Не говори.

— Нет.

— Что ты видишь, ублюдыш пузырчатый? Что? Говори!

Дядя слетает с катушек.

В нашу милую беседу вступает Седой. Он поднимается со стула и кладет руку Ньюсаму на плечо.

— Все отлично, Ньюсам. Сделайте передышку.

— Что? — не понимает Ньюсам.

— Сходите проветриться.

— Не вижу необходимости.

Он сбрасывает руку Седого.

— Это приказ! — рявкает Седой.

Они становятся друг напротив друга, мгновение никто не произносит ни слова. Затем Ньюсам сдается. Он неодобрительно кривит рот и с гордым видом вышагивает из комнаты, жестом велев ассистентам следовать за ним. Дверь закрывается, и мы с Седым остаемся наедине.

Он пододвигает стул ко мне и приближает свое лицо к моему.

— В этом нет ничего плохого, — произносит он.

— В смысле?

— Нет ничего плохого в том, чтобы открыться.

Не знаю, что сказать. Если я ввяжусь в разговор, он может подумать, что нам есть о чем говорить.

— Я знаю, каково это, — говорит он. — Быть не таким, как все. Хранить секреты. Но некоторые секреты — как раковая опухоль. Они разрушают человека изнутри. Нет ничего постыдного в том, чтобы открыть такой секрет.

Неужели я проговорился? Числа — это секрет? Не помню. В памяти большущие пробелы. Помню детство с мамой, помню годы с бабулей. Смутно помню, как очнулся в этом месте. Мама и бабуля умерли, но что произошло с той девушкой? Той, которую я обнимал у костра? Я не знаю, кто это был. Или есть.

— Я могу помочь тебе, Адам. Ты ведь хочешь снова увидеться с Сарой, не так ли? Она здесь. Я могу вернуть тебя к ней, если ты будешь с нами сотрудничать.

Сара.

Светлые волосы и голубые глаза. 2572075. Это и есть Сара?

— У нее ярко-голубые глаза? — Вопрос срывается у меня с языка, прежде чем мозг успевает дать ему команду держаться за зубами.

На миг Седой нахмуривается, затем откидывается на спинку стула, складывает руки на груди и улыбается.

— Голубые глаза? Да. Да, это она, дружище. И если ты хочешь снова заглянуть в эти голубые глаза, прекращай свой цирк и отвечай как положено. Все зависит от тебя, Адам. Так что, я зову Ньюсама?

Сара

Я так и не заснула.

Дверь камеры отворяется, и внутрь вкатывают тележку с завтраком. Толкает ее тот же самый рядовой, который вел меня от лифта до камеры. Он не смотрит на меня. На тележке чай, молоко и тосты. Я не голодна, но понимаю, что нам надо поесть. Говорю:

— Вчера ночью... я слышала чьи-то голоса и шаги в коридоре.

Он оборачивается через плечо на открытую дверь, затем закрывает ее.

— Снаружи дежурит охрана. Это для вашей же собственной безопасности. Наверно, у них просто была пересменка.

Просыпается Мия. Она открывает глазки и осматривается. При виде рядового она тут же ныряет обратно под одеяло. Я подхожу к кровати, отгибаю уголок одеяла и поднимаю Мию.

— Доброе утро, солнышко, — бодрым голосом говорю я. — Кушать хочешь?

— Где папа?

Смотрю на рядового, потом снова на Мию.

— У него сейчас дела. Молочко будешь?

— Где папа?

— Мы с ним скоро увидимся. — Рядовому: — Увидимся, да?

— Я не могу ответить на этот вопрос, — отвечает он, не глядя мне в глаза. — Я не знаю. Я всего лишь... приглядываю за вами и кое-кем еще.

За заключенными, хочет он сказать. Сколько их тут? Кто они? Чьи крики я слышала накануне?

— Но вы ведь знаете, что здесь происходит, не так ли? Что это за место?

Не отвечает.

— Где мы? — напираю я.

Ему становится по-настоящему неловко. Даже лицо подергивается.

— Я всего лишь разношу еду и управляю лифтом.

А на остальное — плевать? Так, что ли? Он наверняка знает больше.

— Может быть, вам нужно что-нибудь еще? Мистер... Савл велел спросить.

— Если можно, для Мии одежду поменьше размером, а для меня, наоборот, побольше.

Он рад, что разговор перешел на более привычную ему и менее щекотливую тему.

— У нас здесь редко бывают дети, но... Я посмотрю, что можно сделать.

Мы едим второй тост, когда снова раздается стук в дверь.

Рядовой уходит, а в комнате появляется женщина. Увидев ее, Мия немедленно поворачивается к ней спиной. Это та самая тетка, которая пыталась утихомирить ее, когда меня привезли.

— Снова здравствуйте, — говорит она, протягивая мне руку. — Меня зовут Марион. Наше вчерашнее знакомство прошло не очень, но сегодня, надеюсь, мы вместе исправим эту оплошность.

Она выглядит на редкость уверенной в себе. На ней средней длины юбка, кардиган, на носу очки в металлической оправе. Мне такие раньше встречались — деловая колбаса, вся такая профессиональная-профессиональная, образцовый соцработник. Такая же тетка однажды забрала у меня Мию. Точно такая же.

— Пока я не увижу Адама — нет, — говорю, не пожимая протянутую руку.

Она улыбается и разглаживает юбку.

— Это невозможно. Давайте пока побеседуем, а дальше посмотрим, хорошо?

«Это невозможно». Почему? Потому что его не привезли? Потому что он мертв? Или все еще не пришел в себя? Что она скрывает?

— Я никуда не пойду и ни о чем не буду говорить, пока не узнаю, как он.

Складываю руки на груди и выпрямляюсь во весь рост.

— Он в порядке, — говорит она. — Вы увидитесь позже.

— В порядке? Что это значит? Вы его видели?

— Нет, но...

— Так откуда вы знаете, что он в порядке?

— Сара, — твердо произносит она, — мне сказали. Мне сказали, что он жив и в сознании. Сейчас его обследуют. Итак, где вы хотели бы побеседовать — прямо здесь или в переговорной комнате?

«Он жив. Слава Богу». У меня трясутся ноги. Я не хочу, чтобы эта гадина видела мое волнение, отворачиваюсь от нее и присаживаюсь на кровать, делая вид, что поправляю на Мии одежду, а сама делаю несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться.

Раз нам дают возможность выйти за пределы камеры, надо ею воспользоваться. Хватаю Мию в охапку и говорю:

— Пойдем, солнышко.

Марион ведет нас по коридору в переговорную.

Да, это вам не одиночная камера: тут стоят кожаные диваны, журнальный столик, поднос с чаем и булочками, даже кое-какие игрушки для Мии. На вид самые обычные, так, ерунда, которая есть у любого ребенка, но они выглядят так, точно попали сюда из другой эпохи. Пластмассовые машинки, игрушечный телефон, кассовый аппарат — банальные игрушки дохаосных времен. Мия никогда не держала в руках игрушек и никак не реагирует на них. Равнодушно смотрит и отодвигает в сторону. Берет в руки пупса, который открывает глаза, когда его сажаешь, и закрывает, когда укладываешь. Вот это Мии по душе.

На журнальном столике лежит папка. Марион садится на диван, кладет папку себе на колени и открывает ее. Что там внутри? Материалы обо мне? Об Адаме? Я сажусь на противоположный диван и снова скрещиваю руки на груди.

— Итак, вы с Адамом вместе уже достаточно долгое время.

Это не вопрос.

— Типа того.

— У вас есть ребенок, а скоро родится еще один, верно? — Она пытается казаться дружелюбной, но мне ее дружелюбие на фиг не сдалось. — Трудно, наверно, вам будет.

— Мы справимся, — отвечаю. — Мия у нас молодчина.

— Как вы думаете, на кого она похожа? На вас или на своего отца?

Стоп-стоп. На это минное поле мы не пойдем.

Официально Мия — дочь Адама. Именно это я сказала той назойливой соцработнице, которая докапывалась до меня в Лондоне. Помню, ответ сам сорвался у меня с губ. Но соврать все равно было легче, чем открыть правду. Впрочем, убедиться в том, что я соврала, проще простого, стоит только приглядеться к Мии. Да, проведя почти всю свою недолгую жизнь на воздухе, она приобрела более темный оттенок кожи, а волосики у нее курчавые, почти как афрокосички, но они светлые, и глаза у нее голубые, короче, все как полагается человеку из семейства Халлиган. А ведь она и есть Халлиган на все сто процентов.

— Не знаю, — говорю. — Я не сравнивала. Она — это она. Похожа сама на себя.

— Неужели вы с Адамом не играли в эту игру? Чей это носик? Чьи это ушки?

— Нет, — обрываю ее. — Мы не играем в игры.

Вероятно, она просекла, что к чему, но решила пока не развивать эту тему.

— А что скажете о ее способностях? Для своих двух лет она очень хорошо говорит. Кроме того, насколько я знаю, вы — художница. Как у Мии с рисованием? Расскажите.

Художница. Я почти забыла о том, что когда-то умела и любила рисовать. За прошедшие два года я не брала в руки ни карандаша, ни кисти, ни даже уголька.

— Вы ведь нарисовали на стене свое видение Хаоса, так? Сильная работа.

Еще одна тема, которую я меньше всего хотела бы мусолить. Мои сны, мои кошмары — лучше о них не вспоминать. Не хочу, чтобы кто-то копался у меня в голове.

— Как тот образ явился вам, Сара? Откуда вы узнали о том, что произойдет?

— Это было два года назад. Зачем вспоминать?

Она кладет папку на стол перед собой. Я пытаюсь прочесть, что там написано, но она убирает папку из моего поля зрения.

— Но это же поразительно, Сара. Вы видели будущее. Вы смогли выразить увиденное. Откуда пришло то видение?

— Ниоткуда.

— Перестаньте. Оно наверняка откуда-то пришло, вы не могли взять и выдумать его.

Зараза. Что ж, раз она так, то пусть получает.

— Почему не могла? Из головы — вот откуда я взяла ту картину.

С вызовом смотрю ей прямо в глаза. Она сидит на краешке дивана, подавшись вперед.

— Вам снился сон?

— Да. Один и тот же, много раз. Каждую ночь.

— Вы видели Адама и Мию, город в руинах и горящие здания?

— Да. Да. Именно. Но больше этот сон мне не снится. Перестал.

— Что вам снится теперь, Сара?

— Ничего. Я перестала видеть сны.

Я потеряла Мию в этом холодном и безлюдном месте. Я выкрикиваю ее имя...

— Вам вообще не снятся сны?

— Именно.

— А Мия? Ей снятся такого рода сны? Как вам кажется?

— Никак. Она — моя дочь, вот и все.

Пусть этот тягостный разговор закончится.

— Что она видит, как вы думаете? Она видит числа, даты смерти, как ее отец, или визуальные образы, как вы?

Поднимаю Мию с пола и усаживаю себе на колени. Она по-прежнему вертит в руках куклу.

— Ничего. Она просто ребенок.

Марион улыбается, но только губами. Глаза у нее холодные и пристальные.

— Не просто ребенок, Сара. Ей уже два года. Она может ходить и говорить. Давайте посмотрим, а? Может быть, она согласится что-нибудь нарисовать для нас.

Она встает и обходит вокруг журнального столика.

— Не трогайте ее, — прошу я.

Ситуация выходит из-под контроля. С вопросами о себе я еще справлюсь, но, если Мии будут давать задания, это совсем другое дело. Это опасно.

— Я ее не трогаю.

— Вы понимаете, о чем я.

— Давайте дадим ей вот это.

Марион открывает тумбочку и достает стопку листов бумаги и восковые мелки.

— Мия, — говорит она, — можешь выбрать какой-нибудь симпатичный цвет и нарисовать для меня картинку?

Мия смотрит на нее, корчит рожицу и утыкается лицом мне в плечо. Она все еще не простила Марион за вчерашнее.

Нисколько не смутившись, Марион кладет мелки и бумагу на пол. Несколько секунд Мия искоса разглядывает их. Я вижу, что она заинтересовалась. Мия слезает с моих колен и опускается на пол рядом с мелками. Никем не понукаемая, она хватает синий мелок, низко-низко склоняется над бумагой и начинает водить по ней мелком. Сначала неуверенно, потом все более осмысленно. Я не хотела, чтобы ее заставляли рисовать, но не могу оторвать взгляда. Марион напряженно всматривается в рисунок, заглядывая через плечо Мии.

На протяжении минуты Мия осторожно выводит на бумаге линии и очертания. Подержав некоторое время мелок в кулаке, она перехватывает его и теперь держит его между большим и указательным пальцами.

— Удивительно, — говорит Марион, — девочке ведь всего два года. Видимо, талант ей передался от вас.

— Она никогда не видела, как я рисую, — отвечаю я и только затем понимаю, что так оно и есть на самом деле.

На мгновение меня охватывает тоска по той части меня самой, которую я потеряла, и по детству, которого не было у Мии.

— Скорее всего, это врожденное, — говорит Марион. — Просто есть, и все. А у нее это есть, вы согласны?

Она что-то строчит в своих записях, затем поднимает голову и опять пялится на Мию, отчаянно стараясь ничего не упустить.

Я не вполне понимаю, что она рисует, но это явно что-то конкретное. Что-то, имеющее форму картофелины, от которой отходит несколько линий. Затем она удивляет меня еще больше. Посмотрев на мелки в пластмассовом футляре, откладывает синий и выбирает розовый. Обводит им вокруг синего пятна. Откладывает розовый и берет красный. Рядом с первой фигурой рисует еще одну.

Я опускаюсь на пол рядом с ней. Ее рисунок гипнотизирует меня.

— Это прекрасно, Мия, — говорю. — Что ты рисуешь?

Она согнулась над листом бумаги, высунув кончик языка.

— Рисует, — говорит она. — Ми рисует.

— Я знаю, — говорю. — Очень красиво. А что это?

Она усаживается на пятки и указывает на свой рисунок:

— Мама и папа.

Я — сине-розовая картофелина; Адам — красная.

По спине пробегает холодок.

Она видит нас как цвета.

Точно так же, как бабушка Адама.

При нашей первой встрече Вэл описала мою ауру, ту цветовую дымку, которая окружает меня. Я слышу ее голос, резкий и скрипучий: «Сиреневый, естественно, и еще темно-синий. И все залито розовым».

Я смотрю на дочь, а она поворачивается и улыбается мне, гордясь своей работой. Я улыбаюсь ей в ответ.

— А как же Марти и Люк?

Когда я произношу их имена, в горле встает комок. Последний раз, когда я видела братьев, Люк прижимал ладони к разбитому лицу, а Марти плакал.

Мия берет другие мелки и рисует еще две картофелины; одна зеленая с желтым, другая оранжевая.

Если бы Адам был здесь, то он видел бы ее число, но мне ни к чему видеть его. Я и так знаю.

2022054.

И у нее не просто число Вэл.

У нее дар Вэл.

Адам

— В последний раз спрашиваю: что ты видишь, когда смотришь мне в глаза?

Смотрю на Ньюсама, на его приплюснутое лицо, вижу смерть в его глазах. Рядом с ним Савл. «Не спрашивайте меня, что я вижу в глазах Савла, — я не смогу описать это словами».

— Я вижу число.

Это правда. Это ответ на его вопрос, но мне становится тревожно, когда я произношу эти слова.

«Не говори, Адам. Никогда не говори».

— Что означает это число?

— Дату вашей смерти.

Это опять правда, но почему у меня возникает ощущение, что я поступаю неправильно?

— Какое у меня число?

Молчу.

— Какое у меня число? — повторяет он.

«Не говори, Адам. Никогда не говори».

— Я не говорю людям их числа, — отвечаю, вторя голосу, что раздается у меня в голове. — Это неправильно.

— Но я прошу тебя сказать. Какое у меня число?

— Вы что, не слышали? Я не говорю людям их числа.

— Адам, ты делаешь это ради Сары, помнишь?— вступает Савл. — Не бойся, скажи. Ты поступаешь правильно.

— Как думаешь, ты — единственный человек, способный видеть числа? — заводит свое Ньюсам.

— Нет. Не знаю. Может быть, другие тоже умеют. Я не в курсе.

— Ты прав. Другие люди их тоже видят. Другие люди называют числа и поступают правильно.

Правду ли он говорит, не разберешь. Не исключено, что просто пытается развязать мне язык.

— Какое у меня число?

Меня чуть наизнанку не выворачивает. Ну что они никак не отвяжутся, в самом деле? Ремни сдавливают тело, я кручусь и изворачиваюсь. Я пошел им навстречу ради Сары и знаю, что у меня нет выбора... и все же я чувствую, что поступаю неправильно.

— Я не хочу этого говорить.

— Просто назови его.

Он навис надо мной и дышит мне прямо в лицо.

— Не хочу.

— Говори.

— Не могу.

Я хочу, чтобы он отодвинулся, но он не делает и шагу назад. Капля его слюны шлепается мне на щеку.

— Назови его. Какое у меня число? Скажи его. Скажи его. Скажи его.

— 8112034.

Силы разом покидают меня. В изнеможении я откидываюсь на стул. Голова опускается на грудь.

— Ну вот. Совсем нетрудно, да?

Я не отвечаю. Мне нечего сказать.

Он смотрит на мониторы, потом на распечатку с результатами последних измерений.

— Ты сказал правду. Сам видишь, в этом нет ничего страшного. И это не больно. Пойми. Мы тут никого не пытаем, просто занимаемся научной работой — собираем факты, делаем измерения, выводим доказательства.

В голосе его слышится самодовольство. Похоже, считает, что знает ответы на все вопросы. Я только что сказал ему, когда он умрет, а он и ухом не повел. Никакой реакции, ничего человеческого, ноль эмоций. Он кладет распечатку и заводит волосы за уши.

— Осилишь еще несколько вопросов?

— Нет, — качаю головой, — устал я.

— Мы только начали.

— Не-а. Я устал.

— Адам, это важная работа. Мы здесь пытаемся спасти британскую нацию. Люди вроде тебя — наша главная надежда. Нам нужно поколение сильных лидеров, людей, способных навести порядок, поднять страну на ноги, вернуть ей то, что она потеряла за годы Хаоса.

— Я-то тут при чем?

— Нам нужны такие люди, как ты, — напирает он. — Ты можешь помочь нам понять будущее. Нам нужны интеллектуальные системы раннего предупреждения. Ресурсов крайне мало, Адам. Мы должны знать, в каком случае от нашей помощи будет толк, а в каком не стоит тратить время и силы.

— Вы прекрасно обойдетесь без меня. Выходите наружу и смотрите по сторонам. Голодающие и больные всюду. Просто начните откуда-нибудь. Сделайте хоть что-нибудь.

— Но если им все равно суждено умереть? Мы не можем тратить ресурсы впустую, Адам. Мы хотим разумно и эффективно их использовать.

— Значит, вы хотите, чтобы я говорил, когда надо заморачиваться, а когда можно тупо забить? А пошли вы!..

Ньюсам молча отходит от меня. Смотрит на Савла, который спокойно сидит и внимательно слушает.

— Зря ты так ругаешься, Адам, — произносит Савл. — Правительствам приходится принимать трудные решения.

— Я не в правительстве.

— Если ты не с нами, ты против нас.

Молчание.

— Нам необходимо твое абсолютное содействие, Адам, — нарушает тишину Ньюсам. — Это важно. Мы должны понять, как работает твой мозг. Мы очень хотим, чтобы ты поделился с нами своими возможностями. Ты мог бы стать нашим козырем. Ты мог бы стать лидером.

— Я тоже хочу понять, честное слово, но зачем вы меня связали? За что унижаете?

— Два года назад ты убил мальчишку. Вчера ты убил одного из наших лучших сотрудников. Ты ждал другого обращения?

Ага. К тому обвинению добавилось еще одно. Сколько раз можно повторять? Когда мне наконец поверят?

— Я никогда никого не убивал.

Пытаюсь сесть ровнее, выпячиваю подбородок. Все, что он говорит, — ложь. Пусть замолчит.

— Ты выходишь из себя. Ты не контролируешь свое поведение, когда гневаешься. Ты непредсказуем.

Я отворачиваюсь. Но он прав. Я действительно выхожу из себя, действительно теряю контроль.

Более того, я вот-вот потеряю его окончательно, если он будет и дальше наседать.

— У тебя есть выбор, Адам. Ты можешь помогать нам, поддерживать нас, быть частью большой команды, перед которой стоят благородные задачи. Или можешь сопротивляться, упрямиться, ребячествовать и потерять все. Или исчезнуть. Вы с Сарой можете исчезнуть. Пропасть.

Долгая тишина.

— Что вы имеете в виду?

Я знаю, что он имеет в виду, но хочу, чтобы он сам сказал это. Хочу, чтобы он раскрыл передо мной свои карты.

— Кто знает, где ты сейчас? Кто будет скучать по тебе?

Девушка. Моя девушка. Сара. Знает ли она, что я здесь? Будет ли она скучать по мне? Я не могу ответить Ньюсаму. Перевожу взгляд в пол.

Этот чувак мне не нравится. Я не хочу, чтобы он взял надо мной верх.

— А кто будет скучать по тебе? — переспрашиваю. — Когда ты услышал свое число, то и бровью не повел. Теперь ты знаешь, когда умрешь. А хочешь узнать, как это будет?

Попался, мерзавец! Выпучился, пытаясь взглядом пригвоздить меня к стулу, но я-то вижу, как он нервно облизывает губы, и знаю, что у него сухо во рту. Я знаю, что страх поразил его в самые кишки.

— Я вижу числа, тут ты верно говоришь. — Не свожу с него глаз. — Но я еще и чувствую их. Так вот ты... Ты умрешь от удушья. Ты дышишь быстро-быстро, но кислород не поступает в легкие. Воздух отравлен, с каждым вдохом ты становишься слабее и беспомощнее. Ты вытошнил все, что было внутри, и теперь выкашливаешь желчь, но она застревает в горле, и ты задыхаешься, хватаешь ртом воздух, но уже слишком поздно. Ты падаешь на землю и катаешься по собственной рвоте. Все. Все кончилось.

В комнате ни звука.

Савл проводит языком по губам. Его глаза горят, словно яркие лампочки. Впиваются в мои. Ему нравится, что я унижаю Ньюсама. То, как я описываю его смерть. Он весь в напряжении.

Несколько секунд Ньюсам не двигается с места. Он смотрит на меня, я смотрю на него. Наконец он моргает и подносит руку к голове, чтобы заправить волосы за ухо. Он отодвигается от меня, качая головой.

— Очень хорошо, — выдавливает он. — Чудесное выступление. Ай да молодец. Вы фиксировали эти страшилки? — обращается он к белым халатам, стоящим возле мониторов. — Что говорят приборы?

Поворачиваю голову. Один из белых халатов держит распечатку в руке.

— Красивая линия, ровная и непрерывная. — Он взволнованно смотрит на своего босса. — Он говорит правду.

Сара

— А где Мия? — спрашивает Марион. — Разве Мии нет на рисунке?

Поднимаю на нее глаза. Она все еще строчит, поглядывая на Мию, точно на зверюшку в зоопарке.

Я изо всех сил пытаюсь не показать этого, но внутри у меня все бурлит. Мия видит то же, что видела Вэл. Рехнуться можно. Будь Адам здесь, он бы сразу разобрался, что к чему. Тут все непросто. Нет, это поразительно. Поразительно.

Мия замирает с мелком в руке. Видно, что она колеблется: с одной стороны, ей неприятно присутствие Марион, ей не хочется реагировать на ее вопросы; с другой — она только что открыла для себя рисование и хочет рисовать дальше.

— Не останавливайся, — говорю. — На твоем рисунке кое-кого нет, верно? Без тебя мы не семья. Нарисуй себя. Нарисуй Мию.

Она смотрит на мелки, и ее ручка надолго зависает над футляром. Затем она оглядывается на меня, безмолвно моля о помощи.

— Не знаешь, какой выбрать цвет? — мягко спрашиваю я.

Она качает головой.

— Просто выбери любой. Выбери самый симпатичный цвет. — Я достаю желтый мелок. — Как тебе вот этот? Желтый, как солнечный свет. Как твои волосы. — Вручаю ей мелок и ерошу ее золотистую шевелюру.

Марион неодобрительно цокает языком.

— Не надо ее направлять, — говорит она.

Злобно смотрю на нее:

— Я не направляю, а помогаю.

Мия рисует желтую картофелину рядом с первыми двумя.

— Что еще, Мия? — пристает Марион.

Мия кладет мелок, поднимает рисунок и отдает его мне. Я обнимаю ее и целую в щечку.

— Очень красиво. Давай повесим его на стену в комнате?

— Если вы не возражаете, я сниму копию.

Не успеваю я ответить, Марион выхватывает у меня рисунок и выбегает за дверь. Мия плачет, и я не обвиняю ее — я сама поражаюсь наглости этой назойливой дряни. Кто, ну кто так хватает детский рисунок и убегает с ним как угорелый!

Поворот ключа в замке напоминает мне, что никакая это не переговорная комната. Просто еще одна камера. У меня засосало под ложечкой, к горлу подкатила тошнота. Я не вынесу еще одной ночи в этом месте. Оно убьет меня. Мы с Мией должны выбраться отсюда.

— Ей тоже понравился твой рисунок, — объясняю Мии, пытаясь загладить грубость Марион. — Это здорово, правда? Хочешь нарисовать еще один, пока мы ждем ее?

Но Мия устала. Она протягивает мне мелок.

— Мама, теперь ты, — говорит она.

Она поднимает куклу и сворачивается клубком на диване. Я провожу рукой по ее волосам, она закрывает глаза и кладет большой палец в рот. Вскоре ей надо будет рисовать и еще кое-кого — братишку или сестренку.

— Мия, Мия, солнце-Мия, что же в будущем нас ждет? — Негромко говорю я, и получается подобие песенки. Чем-то похоже на «Мэри, Мэри»: «Мэри, Мэри, у нее все не так как у людей: в цветнике ее не розы, а ракушки из морей. А в саду колокола из литого серебра. И скажите, где еще видели вы сад, чтоб красавицы на грядках вырастали в ряд?»^{^[2]}

Постепенно ее дыхание становится более глубоким и ровным. Она не спит, но вот-вот уснет.

«Мама, теперь ты».

Я все еще сжимаю в ладони черный мелок, который мне дала Мия. Медленно, почти мучительно, я беру с журнального столика новый листок бумаги. Долго смотрю на него. Мне непривычно и странно видеть такую белизну. Целых два года в моей жизни не было ни минуты для того, чтобы порисовать. Только выживание. И вот теперь я даже не знаю, с чего начать.

Не раздумывая, начинаю делать набросок: изгиб спины, мягкий ореол волос, профиль лица. Все вокруг точно перестает существовать. Часть меня, можно сказать, умерла на два года, но сейчас воскресает. Несколько линий — и вот она, моя девочка. Моя дочь. Ее первый портрет. Боже мой, как я скучала по этому.

Откладываю портрет в сторону, беру новый листок и начинаю просто водить по нему мелком. Пытаясь не подключать голову, позволяю руке делать то, что она хочет, экспериментирую с линией и формой, штриховкой, светом и тьмой. Рисую абстракцию.

Мия садится и смотрит на мой рисунок.

— Штоито? — спрашивает она.

Я смотрю на то, что нарисовала, и в груди все сжимается.

Никакие это не случайные формы и линии. Моя «абстракция» — это пейзаж, игра света и тени в кронах деревьев и перелесков. А на переднем плане — темные каменные плиты.

— Штоито, мама? — повторяет Мия.

— Ничего, просто узоры, — отвечаю, но на самом деле это не просто узоры, а нечто большее.

Намного большее. Это место я уже видела.

То самое место, где происходило действие моего кошмара.

Место, где я теряю Мию.

Адам

— Я же говорю, устал. Вы сказали, что я смогу увидеть Сару. Я хочу видеть ее.

Ньюсам смотрит на Савла. Зуб даю, он хочет, чтобы Савл сказал «нет», но Савл поднимается на ноги.

— Да, — говорит он. — Я думаю, это может помочь.

— Вы уверены, Савл? — вмешивается врач. — Он еще о многом нам не сказал. Мне кажется, надо провести несколько дополнительных сеансов, причем немедленно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒