И. М. Борн 1 страница

Майкл

Мне многое нравится в церкви.

Например, то чувство, которое я испытал, когда молитва на двести голосов взмыла к потолочным балкам во время воскресной мессы. Или дрожь в руках, с которой я по‑прежнему предлагаю прихожанам вкусить от тела Христова. Я с радостью вспоминаю сконфуженное лицо одного неблагополучного подростка, когда тот узнал, что я – священник! – своими руками отремонтировал мотоцикл 69‑го года, при виде которого у мальчишки рот наполнялся слюной. Ведь в этот момент он понял, что можно быть крутым и католиком одновременно.

Хотя я явно стоял на низшей ступени духовенства в церкви Святой Катрины, мы все же были одним из четырех приходов на весь Конкорд, что в штате Нью‑Хэмпшир. Часов в сутках нам никогда не хватало. Мы с отцом Уолтером нередко отправляли службу и выслушивали исповеди по очереди; иногда нас также просили провести урок в приходских школах соседних городков. Всегда находились одинокие, больные и несчастные прихожане, нуждавшиеся в нашей поддержке. Всегда находились молитвы, которые нужно было прочесть по четкам. Но я был счастлив выполнять даже простейшие обязанности: подметать в вестибюле, например, или мыть сосуды после причастия в пресбитерии,[4] чтобы ни одна капля Священной Крови не угодила в канализацию города Конкорд.

У меня в церкви не было своего кабинета. У отца Уолтера – был, но, с другой стороны, он служил в приходе так давно, что казался уже неотъемлемой деталью интерьера наряду со скамьями розового дерева и плисовыми занавесками у алтаря. Хотя отец Уолтер уверял, что непременно очистит для меня одну из кладовых, после обеда он любил вздремнуть, а кто я такой, чтобы будить семидесятилетнего мужчину и надоедать своими просьбами? Вскоре я перестал задавать этот вопрос и сам поставил небольшой стол в чулане, где хранились метлы и совки. Сегодня я должен был писать увещание (не более семи минут, иначе пожилые прихожане могут задремать), но мысли мои были заняты одной юной прихожанкой. Ханна Смит была первым ребенком, которого я окрестил в Святой Катрине. И вот, всего лишь год спустя, малышку стали постоянно класть в больницу. Горло ее ни с того ни с сего сжималось, и безумные родители тут же волокли ее на интубацию. В больнице круг замыкался. Я предложил произнести короткую молитву, в которой попросил бы Господа направлять врачей, лечащих Ханну, и текст был уже почти готов, когда к моему столу подошла миниатюрная седая старушка.

– Отец Майкл?

– Здравствуйте, Мэри Лу. Как поживаете?

– Мне бы хотелось поговорить с вами.

Когда Мэри Лу Хакенс хочет поговорить, лучше запастись терпением. Мы с отцом Уолтером заключили неписаную договоренность спасать друг друга от ее безудержной похвальбы после службы.

– Чем я могу быть вам полезен?

– Если честно, я немного смущаюсь, – призналась она. – Но не могли бы вы благословить мой бюст?

Я улыбнулся. Прихожане часто просили нас благословить их религиозные сувениры.

– Разумеется. Он при вас? Она как‑то странно на меня покосилась.

– Конечно.

– Вот и отлично. Показывайте.

Она скрестила руки на груди.

– Мне кажется, что в этом нет никакой необходимости!

Я почувствовал, как кровь волной приливает к щекам, когда догадался, что именно она просит благословить.

– Извините… – пробормотал я. – Я неправильно вас понял… В глазах ее заблестели слезы.

– Мне завтра будут удалять опухоль, отец, и я ужасно боюсь. Я встал и, обняв женщину одной рукой, провел ее к ближайшей скамье. Усадил и дал бумажную салфетку.

– Простите меня, – сказала она. – Я не знаю, к кому еще обратиться. Если я скажу своему мужу, что напугана, он тоже испугается.

– Вы же знаете, к кому всегда можно обратиться, – ласково сказал я. – И вы знаете, что Он всегда вас выслушает. – Я коснулся ее макушки. – Господь наш вечный и всемогущий, Спаситель всех верующих, услышь нас от имени рабы Твоей Мэри Лу. Мы молим Тебя о милосердии Твоем, дабы, обретя здоровье в теле своем, она могла воздать хвалу Тебе в храме Твоем. Взываем к тебе посредством Господа нашего Иисуса Христа, аминь.

– Аминь, – прошептала Мэри Лу.

И за это я тоже люблю церковь: пребывая в ее лоне, никогда не знаешь, чего ожидать.

Люсиус

Когда Шэй Борн, проведя три дня в лазарете, вернулся на ярус I, он был человеком, который понял свою миссию в жизни. Каждое утро, когда офицеры спрашивали, чего мы хотим (кто‑то хотел помыться, кто‑то – погулять во дворе), Шэй неизменно просил о встрече с Койном, начальником этой тюрьмы. «Напиши заявление», – всякий раз отвечали ему, но он почему‑то отказывался переваривать эту информацию. Когда он оказывался в зарешеченной конуре, служившей нам спортплощадкой, то сразу же забивался в дальний угол и, глядя на административный корпус, что было мочи вопил свою просьбу. Когда ему приносили обед, он спрашивал, согласился ли начальник тюрьмы побеседовать с ним.

– Знаешь, почему его перевели к нам? – спросил однажды Кэллоуэй, пока Шэй в душевой требовал аудиенции. – Потому что на том ярусе, где его раньше держали, все уже оглохли.

– Он же дебил, – ответил Крэш. – Он за себя не отвечает. Как наш любитель детишек. Правда, Джоуи?

– Он не умственно отсталый, – возразил я. – У него IQ, наверное, в два раза выше, чем у тебя.

– Да заткнись ты, педрила! – рявкнул Кэллоуэй. – Заткнитесь все!

Решимость в его голосе и впрямь заставила нас примолкнуть. Кэллоуэй опустился на колени у двери камеры и принялся шевелить в щели леской, выдернутой из одеяла и привязанной к свернутому в трубку журналу. Он дотянулся до центра помоста, подвергая себя серьезному риску: надзиратели должны были вернуться с минуты на минуту. Поначалу никто не понял, что он делает, ведь обычно мы таким образом передавали вещи друг другу – от книжки в мягком переплете до шоколадного батончика. Но тут мы заметили на полу небольшой яркий овал. Одному богу известно, зачем птице вить гнездо в таком жутком месте, но пару месяцев назад какая‑то дурочка так и поступила, влетев к нам со спортплощадки. Одно яйцо выпало и треснуло. и теперь в коридоре лежал на боку недоразвитый птенчик малиновки. Его тощая морщинистая грудка поднималась и опускалась, как поршень.

Кэллоуэй медленно, дюйм за дюймом, подтаскивал яйцо.

– Не выживет, – сказал Крэш. – Мамаше он теперь не нужен.

– А мне нужен! – огрызнулся Кэллоуэй.

– Положи его в теплое место, – предложил я. – Оберни в полотенце, например.

– Или в футболку, – добавил Джоуи.

– Я в советах извращенцев не нуждаюсь! – рявкнул Кэллоуэй, но, подумав пару секунд, спросил: – Как вы думаете, может, действительно завернуть его в футболку?

Шэй продолжал кричать, но мы сосредоточились на репортаже из камеры Кэллоуэя: малиновку завернули в футболку, малиновку уложили в левую кроссовку, малиновка порозовела, малиновка приоткрыла левый глазик на полсекунды.

Мы все уже забыли, каково это – дорожить чем‑то настолько, Что утрата станет невыносимой. Первый год я представлял, что луна – это мое домашнее животное, которое раз в месяц навещает лично меня. А этим летом Крэш мазал вареньем вентиляционную решетку, надеясь развести колонию пчел, – впрочем, к животноводству эта затея имела куда меньшее отношение, чем к его нелепому желанию выдрессировать насекомых и заставить их жалить Джоуи во сне.

– Ковбои скачут. Прячьтесь, индейцы, – сказал Крэш.

Это был наш условный код, означающий приближение охраны. В следующий миг двери разъехались. Охранники стояли возле душевой, ожидая, пока Шэй просунет руки в наручники и его можно будет довести до камеры, хотя путь этот составлял не более двадцати футов.

– Они не знают, что это, – сказал Смит. – Обследование показало, что это точно не астма и не проблемы с легкими. Возможно, аллергия, но сейчас у нее в комнате вообще ничего не осталось. Понимаешь, Рик? Комната стоит пустая, как тюремная камера.

Иногда охранники переговаривались при нас, но никогда не обращались к заключенным напрямую, никогда не рассказывали нам о своей жизни. И это, в общем‑то, к лучшему. Нам совершенно необязательно было знать, что у парня, который проводит нам досмотр с полным раздеванием, есть сын, забивший в четверг решающий гол на футбольном поле. Лучше уж напрочь забыть, что это тоже люди.

– Они сказали, – продолжал Смит, – что ее сердце уже не сможет переносить такой стресс. И мое, если честно, тоже. Ты даже не представляешь, как тяжело смотреть на собственного ребенка обвязанного всякими проводами и обложенного мешочками.

Второй охранник, Уитакер, был рьяным католиком и любил подкладывать на мой обеденный поднос рукописные библейские цитаты, в которых осуждался гомосексуализм.

– В воскресенье отец Уолтер помолился за Ханну. Он сказал, что с удовольствием сопроводит тебя в больницу.

– Мне неинтересно мнение священника, – пробормотал Смит. – Что же это за бог, который так поступает с невинным младенцем?

Шэй просунул запястья в окошко душевой, чтобы в следующий миг на них сомкнулись наручники. После этого дверь открыли.

– Начальник тюрьмы согласился со мной поговорить?

– Ага, – ответил Смит, ведя Шэя к камере. – Пригласил тебя чайку попить.

– Мне понадобится всего пять минут…

– Не у тебя одного тут проблемы! – гаркнул Смит. – Пиши заявление.

– Я не могу! – воскликнул Шэй.

Я прокашлялся.

– Офицер, а можно и мне один бланк, пожалуйста?

Заперев Шэя, Смит вытащил бланк из кармана и просунул его в окошко моей камеры.

Как только офицеры покинули наш ярус, послышался тихий, робкий писк.

– Шэй? – окликнул я. – А почему ты не можешь заполнить этот бланк?

– У меня со словами беда.

– Уверен, начальник тюрьмы не обратит внимания на грамматические ошибки.

– Нет, не в том дело. Когда я начинаю писать слова, буквы путаются.

– Тогда скажи мне, и я напишу текст за тебя.

Последовала пауза.

– Ты и вправду сделаешь это для меня?

– Завязывайте уже с этой мелодрамой! – цыкнул Крэш. – Тошно слушать.

– Скажи начальнику тюрьмы, – начал диктовать Шэй, – что я хочу пожертвовать свое сердце после смерти. Хочу отдать его девочке, которой оно нужнее, чем мне.

Я приложил бланк к стене и, заполнив все поля карандашом, подписался фамилией Шэя. Привязал бумажку к своему отрезу лески и просунул ее в узкий проем под дверью его камеры.

– Отдай это офицеру, который будет делать обход завтра утром.

– Знаешь, Борн, – задумался Крэш, – не пойму я, что ты за человек. С одной стороны, ты говнюк, убивший маленького ребенка. За это ты заслуживаешь того, чтобы в следующей жизни родиться грибком на ногах Джоуи. С другой стороны, ты завалил копа, и я, например, благодарен, что в мире одной свиньей стало меньше. Как же прикажешь к тебе относиться? Ненавидеть тебя или уважать?

– Ни то, ни другое, – ответил Шэй. – И то, и другое.

– Знаешь, что я думаю? Убийство ребенка перекрывает все хорошее, что ты сделал. – Крэш встал, подошел к передней стенке камеры и начал колотить металлической кофейной кружкой по плексигласу. – Выкинуть его! Выкинуть! Выкинуть его!

Джоуи, не привыкший быть хоть на одну зарубку ниже кого‑то на тотемном столбе иерархии, первым подхватил эту песню. Затем присоединились Техас и Поджи, которые слушались Крэша во всем.

Выкинуть его.

Голос Уитакера захрипел в громкоговорителе.

– У тебя проблемы, Витал?

– У меня проблем никаких. Проблемы – у этого ублюдка‑детоубийцы, вот у кого. Я вот что скажу, офицер. Выпустите меня на пять минут, и я освобожу добропорядочных налогоплательщиков Нью‑Хэмпшира от лишней возни…

– Крэш, – мягко сказал Шэй, – угомонись.

В этот момент меня отвлек свистящий звук, доносившийся из крохотной раковины в моей камере. Как только я встал, чтобы выяснить, в чем дело, из крана хлынула струя. Это было весьма необычайное происшествие по двум причинам: во‑первых, давление в трубах всегда было очень слабым и даже в душевой можно было рассчитывать лишь на тоненькую струйку; во‑вторых, вода, брызнувшая через край металлической чаши, была темно‑красного цвета.

– Б…! – вскрикнул Крэш. – Я весь промок!

– Ой, да это же кровь! – в ужасе пролепетал Поджи. – я этой дрянью умываться не буду.

– И в туалете то же самое, – добавил Техас.

Мы все знали, что трубы соединены. Это плохо тем, что если кто‑то поблизости запустит в водопровод дерьмо, ты от этого дерьма не убережешься. Но есть в этом обстоятельстве и свои плюсы, к примеру, можно было передать записку по всему блоку, смыв ее в сток, и, прежде чем угодить в канализацию, она непременно промелькнет в унитазе соседа. Я заглянул в свой: там стояла багровая, как рубин, жидкость.

– Черт побери, – сказал Крэш. – Это же не кровь. Это вино. – Он принялся кудахтать как безумец. – Угощайтесь, дамы. За счет заведения.

Я не торопился принимать угощение. Я вообще не пил здесь водопроводной воды. Честно говоря, я подозревал, что лекарства, выдававшиеся мне по карточкам, были частью правительственного эксперимента, жертвами которого стали одинокие и никому не нужные заключенные. И мне вовсе не хотелось глотать воду, которую подавала в трубы эта администрация. Но тут я услышал, как Джоуи смеется, Кэллоуэй хлебает из‑под крана, а Техас и Поджи распевают пьяные песни. Настроение на ярусе изменилось столь кардинально, что в колонке мигом захрипел Уитакер, сбитый с толку увиденным на мониторах.

– Что происходит? – спросил он. – Утечка воды?

– Можно и так сказать, – откликнулся Крэш. – А можно и иначе: нас всех страшно замучила жажда.

– Присоединяйся, – добавил Поджи. – Мы платим.

Все сочли эту шутку чрезвычайно остроумной, но, с другой стороны, каждый уже успел выхлебать по полгаллона этой непонятной жидкости. Я опустил палец в темную струю, все еще мощно бьющую в раковину. Возможно, дело в примесях железа или марганца, но вода действительно пахла чем‑то сладким и липла к коже. Я наклонился и осторожно пригубил.

Мы с Адамом были, так сказать, тайными сомелье и нередко ездили в Калифорнию в туры по виноградникам. На прошлый день рождения Адам подарил мне каберне‑совиньон урожая две тысячи первого года. Мы собирались выпить его в новогоднюю ночь. Через несколько недель я застал их вдвоем, переплетенных, как лианы, и увидел эту бутылку – сбитая неловким движением с тумбочки, она запачкала ковер, как кровь. Словно кровь уже пролилась, хотя ей только предстояло пролиться.

Когда сидишь в тюрьме так долго, как сижу здесь я, учишься получать кайф из самых неожиданных источников. Мне доводилось пить самогон на фруктовом соке, хлебе и конфетах; я нанюхивался дезодорантов в аэрозоле; случалось курить и банановую кожуру, обернутую в страницу Библии. Но это было другое. Это было самое настоящее вино.

Я рассмеялся, но вскоре из глаз моих потекли слезы. Я плакал об утраченном, о том, что подобно песку утекало сквозь пальцы. Скучать можно лишь по тем вещам, обладание которыми ты еще помнишь, а земные блага давно уже перестали быть частью моей повседневности. Я набрал полную кружку вина и осушил ее одним глотком. Я наполнял и наполнял ее, пил и пил, пока не смог забыть, что все хорошее в жизни рано или поздно кончается, – а уж эту‑то науку я мог преподавать в университете, учитывая мое прошлое.

Но к тому моменту надзиратели уже сообразили, что водопроводчики допустили какую‑то нелепую ошибку. Двое вне себя от гнева тут же примчались на наш ярус и остановились перед моей камерой.

– Ты! – скомандовал Уитакер. – В наручники!

Я послушно подверг себя привычной формальности и протянул запястья в окошко, чтобы их заковали в стальные браслеты. Таким образом Смит мог держать меня под контролем, пока Уитакер обыскивал камеру. Обернувшись через плечо, я наблюдал, как Уитакер сунул мизинец под струю и поднес его к кончику языка.

– Что это такое, Люсиус? – спросил он.

– Поначалу я думал, что это каберне, – ответил я. – Но теперь склоняюсь к мысли, что это всего лишь дешевое мерло.

– Воду подают из городского резервуара, – сказал Смит. – Заключенные не имеют возможности ничего в нее добавлять.

– Может, это чудо? – пропел Крэш. – Ты же на чудесах собаку съел, офицер Боголюб?

Дверь задвинулась, и руки освободились от оков. Уитакер замер на помосте перед камерами.

– Кто это сделал? – спросил он, но никто его не слушал. – Кто за это ответствен?

– Какая разница? – ответил Крэш.

– Советую добровольно признаться. В противном случае отключат воду на целую неделю, – пригрозил Уитакер.

Крэш только расхохотался.

– АОЗГС[5] нужен пример для подражания, Уит.

Когда надзиратели убрались, мы расхохотались. То, что раньше не вызвало бы и тени улыбки, сейчас казалось нам гомерически смешным. Я даже был не против слушать Крэша. Через некоторое время вино иссякло, но к тому моменту Поджи уже отключился, Техас и Джоуи дуэтом распевали ирландскую балладу «Мальчик Дэнни», а я стремительно лишался чувств. Последнее, что я помню, это что Шэй спрашивает у Кэллоуэя, как тот назовет птицу, а Кэллоуэй отвечает: «Бэтман‑малиновка».[6] Потом Кэллоуэй предложил Шэю сразиться, кто больше вылакает, но Шэй отказался. Он, оказывается, вообще не пил.

После того как вода на ярусе I превратилась в вино, сантехники, ученые и тюремные администраторы два дня рекою текли в наши камеры. Очевидно, это произошло только на нашем блоке, да и то власть имущие поверили нам лишь потому, что во время переезда офицеры конфисковали все флаконы из‑под шампуня, коробки из‑под молока и даже пластиковые пакеты, которые мы находчиво использовали для хранения остатков вина, и анализы, взятые с труб, совпали с этим веществом. Хотя результаты нам официально не огласили, ходили слухи, что искомая жидкость была явно не проточной водой. Нас на целую неделю лишили права заниматься физкультурой и принимать душ, как будто в случившемся были виноваты мы сами. Прошло сорок три часа, прежде чем ко мне пустили Альму – тюремную медсестру, пахнувшую лимонной свежестью и чистым постельным бельем. Косы у нее на голове были закручены в такую прихотливую конструкцию, что, как мне казалось, спать она могла. только после вмешательства дипломированного архитектора. Обычно она навещала меня дважды в день – приносила целый поднос таблеток, яркой окраской и внушительными размерами напоминавших стрекоз. Помимо этого она наносила мазь на пораженные грибком стопы арестантов, проверяла зубы, сгнившие от метамфетамина, и производила все прочие процедуры, не требовавшие пребывания в лазарете. Признаюсь, я пару раз симулировал болезнь, лишь бы Альма померила мне температуру или кровяное давление. Она зачастую оказывалась единственным человеком, который прикасался ко мне за несколько недель.

– Ну, – начала она, когда офицер Смит завел ее ко мне в камера, – я слышала, у вас тут было знатное веселье. Не хочешь объяснить, что случилось?

– Если б я сам знал, – ответил я и покосился на ее спутника. – Хотя, пожалуй, все равно не рассказал бы.

– Я знаю только одного человека, умевшего обращать воду в вино, – сказала она. – И мой пастор подтвердит, что случилось это не здесь и не в этот понедельник.

– Пускай твой пастор предложит Иисусу в следующий раз попробовать сорт «сира».

Альма, рассмеявшись, вложила мне в рот термометр. За спиной у нее по‑прежнему маячил Смит. Глаза у него были красные, и, вместо того чтобы следить за мной (вдруг мне вздумается взять Альму в заложницы?), он задумчиво пялился на стену.

Термометр пискнул.

– Лихорадка еще не прошла.

– Да я сам знаю, – ответил я. Я почувствовал под языком вкус крови. Кровь была любезно предоставлена нарывами – неотъемлемой частью моей кошмарной болезни.

– Ты пьешь лекарства?

Я пожал плечами.

– Ты же каждый день смотришь, как я кладу их в рот.

Альме было прекрасно известно, что способов покончить с собой существует ровно столько, сколько самих заключенных.

– Не вздумай от меня смыться, Юпитер, – сказала она, втирая какую‑то вязкую массу в красное пятно у меня на лбу. Благодаря ему я и заработал это прозвище. – Кто же тогда будет пересказывать мне пропущенные серии «Военного госпиталя»?

– Сомнительный довод.

– Я слышала и похуже. – Альма обратилась к офицеру Смиту: – Я закончила.

Она ушла, и створки двери автоматически съехались, щелкнув, как металлические зубы.

– Шэй, – выкрикнул я, – ты не спишь?

– Уже нет.

– Лучше бы тебе прикрыть уши.

Но прежде чем Шэй успел спросить зачем, Кэллоуэй исторг. привычную лавину ругательств – так случалось всякий раз когда Альма пыталась к нему приблизиться.

– Пошла на х… отсюда, ниггерша! – вопил он. – Богом клянусь, я тебе жопу порву, если хоть пальцем меня тронешь…

Смит прижал его к стене.

– Господи, Рис, неужели обязательно закатывать истерику каждый день? Из‑за какого‑то сраного пластыря!

– Обязательно, если его накладывает эта черная сука.

Семь лет назад Кэллоуэй был осужден за поджог синагоги. Тогда он получил серьезные травмы головы, а большие участки кожи на руках требовали пересадки, однако миссию свою он считал выполненной: испуганный раввин таки бежал из города. За этот год ему сделали уже три операции по пересадке кожи.

– Знаете, – сказала Альма, – мне, в общем‑то, плевать, если руки у него отсохнут.

Да, на это ей действительно было наплевать. На это, но не на оскорбления. Всякий раз, когда Кэллоуэй обзывал Альму ниггершей, каждый мускул ее тела напрягался. И двигалась она после визита к Кэллоуэю чуть медленней.

Я прекрасно ее понимал. Когда ты не такой, как все, ты перестаешь замечать миллионы людей, готовых принять тебя таким, какой ты есть. Все твое внимание приковано к единственному человеку, который принимать тебя таким отказывается.

– Я от тебя подцепил гепатит С, – заявил Кэллоуэй, хотя, скорее всего, инфекцию, как и большинству заключенных, занесло бритвенное лезвие. – От твоих грязных ниггерских лап.

Сегодня Кэллоуэй вел себя ужасно даже по своим меркам. Поначалу я решил, что он, как и все мы, бесится из‑за тех ничтожных привилегий, которых мы оказались лишены. Но тут меня осенило: он не мог пустить Альму, потому что она могла найти птицу. А если бы она ее нашла, офицер Смит мигом бы ее отобрал.

– Что будешь делать? – спросил у Альмы Смит.

Она лишь тяжело вздохнула.

– Драться с ним я не намерена.

– И правильно! – крикнул Кэллоуэй. – Ты же знаешь, кто тут главный. Свяраво!

Повинуясь его призыву – а это была аббревиатура «Священной расовой войны», – арестанты по всему блоку строгого режима принялись воплями выражать солидарность. В таком белом штате, как Нью‑Хэмпшир, Арийское братство считалось весомой силой в тюрьме. Они контролировали торговлю наркотой за решеткой; они покрывали друг друга татуировками трилистников, молний и свастик. Чтобы попасть в банду, нужно было убить кого‑то с позволения Братства: негра, еврея, гомосексуалиста или еще кого‑то, чье существование считалось оскорблением твоего существования.

Шум нарастал. Альма прошла мимо моей камеры, Смит последовал за ней. Когда они оказались у камеры Шэя, тот сказал офицеру:

– Загляните внутрь!

– Я знаю, что у Риса внутри, – ответил Смит. – Двести двадцать фунтов говна.

Они скрылись из поля зрения, а Кэллоуэй продолжал надрываться.

– Господи! – зашипел я. – Если они найдут эту дурацкую птичку, нас всех опять раскидают! Или ты хочешь остаться без душа на две недели?!

– Я не это имел в виду, – ответил Шэй.

А я отвечать не стал. Я просто лег на нары и засунул новую порцию скомканной туалетной бумаги в уши. Но все равно до моего слуха доносились арийские гимны Кэллоуэя. И Шэя, во второй раз сказавшего, что он не это имел в виду, я тоже услышал.

В ту ночь, когда я проснулся в поту, ощущая, как сердце мое ломится в пористую ткань гортани, Шэй снова разговаривал сам с собой.

– Они поднимают покрывало…

– Шэй?

Я достал кусочек металла, отпиленный от стойки. Я когда‑то потратил на это несколько месяцев, используя резинку из трусов и каплю зубной пасты, размешанной с содой. Моя бриллиантовая ленточная пила… Приложив немного смекалки, я мог использовать конечный результат и как зеркало, и как острый стержень. Я просунул руку под дверь и развернул зеркальце так, чтобы видеть камеру Шэя изнутри.

Тот лежал на нарах с закрытыми глазами, сложив руки. Дышал он настолько слабо, что грудь почти не поднималась. Я мог поклясться, что учуял свежевспаханную землю, кишащую дождевыми червями. Я слышал звонкие удары камней, отлетающих от лопаты могильщика.

Шэй репетировал.

Я и сам таким занимался. Возможно, я делал это иначе, но тоже представлял свои похороны. Кто бы пришел на них. Кто был бы одет со вкусом, а кто – безобразно. Кто бы плакал, а кто – нет.

Благослови Господь тюремную охрану: они поселили Шэя Борна рядом с человеком, который также приговорен к смертной казни.

Шэй провел на ярусе I уже две полные недели, когда однажды утром к нему в камеру нагрянули шестеро офицеров. Они велели ему раздеться.

– Наклонись! – скомандовал Уитакер. – Раздвинь ягодицы. Приподними. Покашляй.

– Куда вы меня ведете?

– В лазарет. Плановый осмотр.

Я знал порядок наизусть: сначала они перетрясут всю его одежду, проверяя, нет ли где контрабанды, затем велят одеваться. Потом поведут в необъятный внешний мир, что расстилается за пределами яруса I.

Через час я проснулся, заслышав, как створки двери вновь разъезжаются: Шэй вернулся.

– Я буду молиться за тебя, – сухо пообещал Уитакер на прощание.

– Так что, – сказал я с такой наигранной беспечностью в голосе, что не смог бы обмануть даже самого себя, – здоровехонек?

– Меня не водили в госпиталь. Мы ходили на прием к начальнику тюрьмы.

Я сел на нары и уставился на вентиляционную решетку, через ячейки которой проникал голос Шэя.

– Он наконец согласился…

– Знаешь, почему они врут? – перебил меня Шэй. – Боятся, что ты взбеленишься, если узнаешь правду.

– Какую правду?

– Они контролируют наш разум. И нам не остается ничего иного, кроме как подчиняться, потому что если в этот раз они таки…

– Шэй, – перебил его я, – ты поговорил с начальником тюрьмы?

– Он поговорил со мной. Сказал, что Верховный суд отклонил мою последнюю апелляцию. Казнь назначена на двадцать третье мая.

Я знал об этом еще до того, как Шэя перевели к нам на ярус. Он просидел в камере смертников одиннадцать лет, сюрприза ему не преподнесли. Тем не менее до роковой даты оставалось всего два с половиной месяца.

– Наверное, они не могут просто прийти и сказать: идем, парень, послушаешь, когда тебя казнят. Легче прикинуться, что просто ведут меня в госпиталь, чтобы я не психовал. Уверен, они это все в подробностях обсудили. Уверен, они провели совещание.

А что предпочел бы я? Хотелось бы мне, чтобы мою смерть объявили, как отправление поезда? Хотелось бы мне слышать правду из уст надсмотрщика? Или же я счел бы благодатью даже те несколько минут, что провел бы в неведении?

Я знал ответ на этот вопрос.

Странно, конечно, что при мысли об этом у меня в горле встал ком: я ведь знал Шэя Борна всего пару недель.

– Мне очень жаль…

– Да, – вымолвил он. – Да…

– По‑ли‑ци‑я! – выкрикнул Джоуи, и в следующий миг на ярус уже поднялся офицер Смит в сопровождении офицера Уитакера. Они вместе отвели Крэша в душевую: расследование вакхического преображения воды зашло в тупик, если не считать плесени, обнаруженной в трубах, и нам снова выделили часы для личной гигиены. Но после этой процедуры Смит не ушел, как обычно, а снова спустился на помост и замер перед камерой Шэя.

– Слушай, – начал он. – На прошлой неделе ты сказал мне одну вещь…

– Да?

– Сказал, чтобы я заглянул внутрь. – На лице его отразилось сомнение. – Моя дочь очень больна. Вчера врачи сказали, чтобы мы с женой попрощались с ней. Я чуть было не взорвался. Схватил плюшевого мишку, лежавшего у нее в кроватке, мишку, которого мы принесли из дому, чтобы ей не было неуютно в больнице… Так вот, я схватил его и разорвал на части. Он оказался наполненным арахисовой скорлупой. Нам и в голову не приходило заглянуть внутрь. – Смит покачал головой. – Мой ребенок будет жить. Она даже ничем не болела, просто у нее аллергия. Откуда ты это узнал?

– Я не знал…

– Неважно. – Он полез в карман и выудил оттуда сочное шоколадное пирожное, обернутое в фольгу. – Это я из дому принес Жена испекла. Она хотела тебя угостить.

– Джон, нельзя давать им контрабанду! – воскликнул Уитакер, через плечо косясь на аппаратную.

– Это не контрабанда. Просто я… делюсь с ним своим обедом…

У меня потекли слюнки. В нашем рационе шоколадных пирожных не было – только пирог с шоколадом, входивший в рождественский паек наряду с полным чулком конфет и двумя апельсинами.

Смит просунул пирожное через окошко в двери. Встретившись с Шэем взглядом, он кивнул и удалился вместе с Уитакером.

– Эй, Смертничек! – крикнул Кэллоуэй. – Я дам тебе три сигареты за половину этой вкуснятины.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒