Одиннадцать лет спустя. Люсиус

Одиннадцать лет спустя

Если бы Бога не было, его следовало бы изобрести.

Вольтер. За и против (Послание к Урании)

Люсиус

Понятия не имею, где держали Шэя Борна, пока он не оказался у нас Я знал только, что он сидит здесь, в тюрьме штата в Конкорде. Я до сих пор помню, как смотрел новости в тот день, когда объявляли приговор, и внимательно изучал внешний мир, к тому времени уже изрядно померкший в памяти: неотесанный камень на облицовке тюрьмы, золотой купол ратуши, да и просто формы дверей, сделанных не из металла или проволочной сетки. Тогда об этом деле гудела вся зона: куда, спрашивается, сажать заключенного, приговоренного к смерти, если в твоем штате уже сто лет никого к смерти не приговаривали?

Хотя ходили слухи, что в тюрьме есть пара камер для смертников – неподалеку от моей скромной обители в секторе строгого режима, на ярусе I. Крэш Витал, который готов был высказаться на любую тему, пускай его никто и не слушал, рассказывал нам, что в этих камерах вместо матрасов постелены тонкие пластиковые плиты. Интересно, думал я, а куда они дели лишние матрасы, когда к ним перевели Шэя? Одно могу сказать наверняка: мы этих матрасов не видали.

Смена камер – привычное дело в тюрьме. Они не хотят, чтобы ты к чему‑то привязывался. За пятнадцать лет, которые я здесь провел, меня переселяли восемь раз. Камеры, конечно, все одинаковые, разница только в том, с кем сидишь. Поэтому перевод Шэя на ярус I вызвал такой оживленный интерес.

Это, в общем‑то, случалось нечасто. Мы, шестеро заключенный на ярусе I, радикально отличались друг от друга; чтобы один человек смог пробудить любопытство во всех нас – это, можно сказать, чудо. В первой камере проживал Джоуи Кунц, педофил, находящийся в самом низу тюремной иерархии. Во второй – Кэллоуэй Рис, официальный член Арийского братства. В камере номер три нашел пристанище я, Люсиус Фресне. Четвертая и пятая пустовали, так что мы знали: новенького посадят в одну из них. Оставалось только выяснить, ближе к кому: ко мне или к ребятам из последних трех камер – Техасу Риделлу, Поджи Симмонсу или Крэшу, самопровозглашенному лидеру яруса.

Когда шестеро надзирателей в шлемах, бронежилетах и забралах вели Шэя Борна по коридору, мы все как один прильнули к окошкам. Эскорт миновал душевую, Джоуи и Кэллоуэя и остановился прямо передо мной, чтобы я мог толком рассмотреть новобранца. Тот оказался парнем невысоким и тощим, с короткими каштановыми волосами и глазами как Карибское море. Это я знал точно, потому что последние каникулы мы с Адамом провели на берегу этого моря. Мне бы не хотелось, чтобы у меня были такие глаза. Не хотелось бы смотреть каждый день в зеркало и вспоминать то место, где ты уже никогда не окажешься.

Тогда Шэй Борн взглянул на меня.

Сейчас, пожалуй, самое время поведать вам, как я выгляжу. Лицо у меня такое, что охранники никогда не смотрят мне в глаза. Да я и сам порой предпочитаю прятаться в глубине камеры. Алые и фиолетовые язвы покрыты чешуйками. Ими усеяно все мое лицо от лба до подбородка.

Чаще всего люди содрогаются. Даже самые вежливые, вроде того восьмидесятилетнего миссионера, который раз в месяц приносит нам брошюрки, – даже он отводит глаза, как будто я выгляжу еще хуже, чем ему помнилось. Но Шэй выдержал мой взгляд и кивнул, как будто я ничем не отличался от всех прочих.

Я услышал, как дверь в соседней камере задвинулась. Звякнул металл: это Шэй просунул руки в окошко, чтобы ему сняли наручники. Как только надзиратели ушли, Крэш завопил:

– Эй, Смертник!

В камере Шэя Борна царило молчание.

– Отвечай, когда с тобой разговаривает Крэш.

– Отцепись от него, – вздохнул я. – Пусть бедняга хоть пять минут подумает и поймет, какой ты придурок.

– Ох, Смертник, будь осторожнее, – сказал Кэллоуэй. – Люсиус к тебе подлизывается, а его последний любовничек уже давно кормит червей.

Судя по звукам, Шэй включил телевизор и подсоединил наушники, которые полагаются нам всем во избежание звуковых войн. Я немного удивился, что смертник смог купить в тюремном магазине телевизор, как и мы все. Это были специальные телевизоры с тринадцатидюймовыми экранами, которые «Зенит» на заказ изготовлял для тюрем штата. Катоды и прочие потроха были прикрыты прозрачным пластиковым корпусом, чтобы охранники могли увидеть недостачу деталей, если бы ты захотел смастерить какое‑нибудь оружие.

Пока Кэллоуэй и Крэш, как обычно, сообща меня дразнили, я вытащил свои наушники и включил телевизор. На часах было уже пять, а я старался не пропускать шоу Опры Уинфри. Но когда я попробовал переключить канал, ничего не изменилось. Экран мигнул, как будто переходил на двадцать второй канал, но двадцать второй канал выглядел точно так же, как и третий, и пятый, и «Си‑Эн‑Эн», и «Фуд Нетворк».

– Эй! – Крэй забарабанил в дверь. – Эй, начальник, кабель‑то не пашет! Знаешь, у нас тоже есть права…

Иногда наушники не спасают.

Я выставил максимальный звук и стал смотреть региональные новости. Там рассказывали о благотворительном вечере, на котором должны собрать средства для детской больницы, расположенной неподалеку, возле Дартмутского колледжа. Клоуны, воздушные шарики и даже двое игроков «Ред Сокс», раздающие автографы. Камера навела фокус на девочку с золотыми, как у феи, волосиками и синими мешками под глазами; таких детей всегда показывают, когда уламывают вас полезть в мошну. «Клэр Нилон, – сказал репортер за кадром, – ждет новое сердце».

Ну‑ну, подумал я. У всех свои проблемы. Я снял наушники. Если я не могу слушать Опру, я вообще ничего не хочу слушать.

Именно поэтому я смог услышать первое слово, произнесенное Шэем Борном на ярусе I.

«Да», – сказал он, и в тот же миг, словно по волшебству, кабельное телевидение заработало вновь.

Вы, вероятно, уже обратили внимание, что я на голову выше всех этих кретинов на ярусе I. Все потому, что мне здесь не место. Я совершил преступление во имя страсти, однако у нас с судьей возникло разногласие: он предпочел сосредоточиться на «преступлении», а я – на «страсти». Но позвольте задать вам один вопрос: как бы на моем месте поступили вы, если бы любовь вашей жизни нашла себе новую любовь своей жизни – моложе, стройнее, красивее?

Забавно, конечно, что никакой приговор, вынесенный судом за умышленное убийство, не мог сравниться с муками, что ожидали меня в заключении. Последний раз я сдавал анализ на хелперные лимфоциты полгода назад, и тогда выяснилось, что на кубический миллиметр крови у меня приходится всего семьдесят пять клеток. У человека без ВИЧ Т‑лимфоцитов было бы около тысячи, но вирус становится частью белых кровяных телец. И когда белые кровяные тельца производятся для борьбы с инфекцией, вирус тоже разрастается. Чем слабее становится моя иммунная система, тем больше у меня вероятность заболеть или подхватить условно‑патогенную инфекцию вроде пневмоцистной пневмонии, токсоплазмоза или цитомегаловируса. Врачи говорят, что я умру не от СПИДа, а от воспаления легких, туберкулеза или бактериальной инфекции в мозге. Впрочем, если хотите знать мое мнение, это лишь вопрос семантики. Умру так умру.

Живопись была моим призванием, а сейчас стала единственным хобби, хотя найти материалы в подобном месте весьма нелегко. Раньше я отдавал предпочтение масляным краскам «Уинзор энд Ньютон» и колонковым кистям, собственноручно натягивал и грунтовал парусиновые холсты теперь же приходилось пользоваться чем попало. Я просил племянников рисовать карандашом на стопках карточек, а потом стирал эти рисунки и использовал бумагу заново. Я прятал в тайнике любую пищу, содержащую пигмент. Сегодня я работал над портретом Адама – рисовал, разумеется, по памяти, потому что у меня больше ничего не осталось, Я смешал в крышечке из‑под сока красные чернила, добытые из фруктовой конфеты, с капелькой зубной пасты. Во второй крышечке я растворил в воде немного кофе. Смешав два раствора, я получил точный оттенок его кожи – глянцевитый, темный цвет патоки.

Я уже набросал его черты в эскизе – широкий лоб, волевой подбородок, крючковатый нос. Черенком ложки я соскреб агатовые хлопья с фотографии шахты в «Нэшнл Джиогрэфик», которые затем смешал с каплей шампуня, таким образом приготовив своеобразную мучнистую краску. На импровизированный холст я наносил ее огрызком карандаша.

Господи, до чего же он красив!

Было уже три часа ночи, но, если честно, сплю я мало. Стоит заснуть, как меня тут же пробуждает зов природы: ем‑то я сейчас мало, но пища проносится сквозь меня со скоростью молнии. Меня постоянно тошнит, а голова не прекращает болеть. Из‑за стоматита мне очень больно глотать. Потому бессонница содействует моему творчеству.

Сегодня я вспотел насквозь. Проснувшись, я с трудом отодрал липкие простыни, стряхнул струпья, и на этот матрас ложиться мне больше не хотелось. Вместо того я вытащил свою картину и продолжил воссоздавать облик Адама, хотя меня отвлекали другие его портреты, развешанные по стене. Адам в той позе, в которой он впервые потряс меня, позируя для моих студентов; лицо Адама, когда он просыпается утром; Адам удивленно оборачивается, как в тот момент, когда я его застрелил.

– Я должен это сделать, – сказал Шэй Борн. – И никак иначе.

Прибыв сегодня днем на наш ярус, он сохранял абсолютное молчание. Интересно, с кем это он беседует в столь поздний час? Поблизости никого не было. Возможно, ему приснился дурной сон?

– Борн? – прошептал я. – Ты в порядке?

– Кто… кто это?

Говорить ему было нелегко. Он даже не заикался – скорее, каждый слог походил на булыжник, который ему необходимо сдвигать вручную.

– Меня зовут Люсиус. Люсиус ДюФресне, – сказал я. – Ты с кем‑то разговариваешь?

Он замешкался.

– Ну, я, кажется, разговариваю с тобой.

– Не можешь уснуть?

– Могу, – ответил Шэй. – Но не хочу.

– Тогда тебе, считай, повезло.

Я хотел пошутить, но он, видимо, не понял.

– Тебе повезло не больше, чем мне, а мне – не меньше, чем тебе.

Ну, в чем‑то он, надо признать, прав. Мой приговор, конечно, был мягче, чем у Шэя Борна, но я точно так же умру в стенах этой тюрьмы – и довольно‑таки скоро.

– Люсиус – сказал он, – а что ты делаешь?

– Рисую.

Последовала пауза.

– Свою камеру?

– Нет. Портрет.

– Зачем?

– Я художник.

– Однажды учитель рисования сказал, что у меня «классические губы». Я до сих пор не знаю, как это.

– Это отсылка к древним грекам и римлянам, – пояснил я. – А также к современному искусству, которое обязано…

– Люсиус, а ты сегодня смотрел телевизор?… Ну, «Ред Сокс»…

Все арестанты на нашем ярусе болели за какую‑нибудь команду, и я не был исключением. Мы скрупулезно следили за их перемещениями в турнирной таблице и спорили, справедливо ли суперарбитры назначали штрафные, как будто они были судами низшей инстанции, а мы – Верховным судом. Иногда наши команды – и мы вместе с ними – испытывали разочарование, но бывало ведь и так, что мы делили триумф на первенстве США. Но сезон еще не открылся, и по телевизору сегодня игр не показывали.

– Там за столом сидел Шиллинг… – добавил Шэй, с трудом подбирая нужные слова. – И еще была маленькая девочка…

– А, ты про ту благотворительную акцию, которая проходила в больнице?

. – Эта девочка… Я отдам ей свое сердце.

Прежде чем я успел ответить, за стеной раздался громкий шлепок – такой звук издает человеческое тело, рухнувшее на бетонный пол.

– Шэй?! – крикнул я. – Шэй?!

Я прижался лицом к плексигласовой перегородке. Шэя я не видел, зато слышал ритмичные удары о дверь камеры.

– Эй! – завопил я что было мочи. – На помощь!

Все стали просыпаться, сперва чихвостя меня за поднятый шум, но тут же замирая в восхищении. На ярус I примчались, застегивая на ходу жилеты, двое офицеров. Один из них, Каппалетти, был из тех охранников, которые устраиваются в тюрьму только затем, чтобы можно было безнаказанно унижать людей. Второй, Смит, со мной всегда соблюдал профессиональную вежливость. Каппалетти остановился перед моей камерой:

– ДюФресне, если ты поднял ложную тревогу…

Но Смит уже опустился на колени у входа в камеру Шэя.

– У Борна, кажется, приступ. – Он потянулся за пультом, и двери послушно разъехались.

– Дышит? – спросит кто‑то.

– Переворачивай его на счет «три»…

Вскоре прибыли медики, и Шэя увезли на «каталке» у меня на глазах. «Каталкой» мы называли специальные носилки, к которым пристегивают ремнями через плечи, живот и ноги; это приспособление использовали для транспортировки заключенных вроде Крэша – то есть тех, что буйствовали даже в кандалах и опоясанные цепью, – и тех, которые не могли дойти до лазарета сами. Я всегда думал, что с яруса I меня вывезут на такой «каталке», но теперь понял, насколько она похожа на стол, к которому Шэя однажды привяжут для введения смертельной инъекции.

Налицо Шэя нахлобучили кислородную маску, запотевавшую с каждым вдохом. Глаза его – белые, невидящие – закатились глубоко в глазницы.

– Делайте что хотите, но он должен выжить! – скомандовал Смит. Так я узнал, что наш штат готов спасти человеку жизнь, лишь бы убить его потом своими руками.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒