Послесловие 4 страница

– Битва понеслась. Но программа рассчитана на десять лет, это очень долгий процесс. Десять лет! Пожалуй, мне надо бы хоть день продержаться без конфликтов. Я стараюсь, я уговариваю себя сдержаться и не съездить этому типу по физиономии. А заключенные умирают, – продолжал он, – и будут умирать дальше…

Тут его взгляд упал на часы. Он уже опаздывал на утреннее заседание. Фармер помчался к выходу, на ходу натягивая пальто. За ним по ковру волочился выскользнувший из портфеля компьютерный шнур.

– Сэр! – окликнул его швейцар, поднимая упавшие перчатки.

– Ой, спасибо! – обрадовался он и с надеждой спросил: – А снег будет?

Швейцар придержал ему дверь, и Фармер ссутулился, ныряя в ледяной январский воздух.

Вечером он выглядел получше. Главный переговорщик от российской стороны, потрясая переведенной на русский статьей Фармера “Новая волна туберкулеза в РФ”, провозгласил: “Вы единственный, кто понимает про наш туберкулез”. Потом разгорелись споры вокруг представленного Фармером предварительного плана для тюрем, особенно по вопросу дополнительного питания для больных ТБ. Разве для лечения необходимо дополнительное питание? Некоторые считали, что нет. “Мы поцапались из‑за еды”, – сообщил Фармер. Но от иного рода конфликтов он заставил себя воздержаться.

Прогноз погоды взбодрил его – в Москве обещали снег. Фармер вообще любил буйство стихий.

– Хочу метель! – заявил он.

Фармер говорил мне, что политические игры на арене международного здравоохранения даются ему нелегко.

Но игроком он, очевидно, был хорошим, и в Москве к нему словно бы день за днем возвращались силы, он вновь стал улыбаться – и вновь каким‑то чудом складывалось впечатление, будто он одет элегантно.

Некоторые участники заседаний продолжали настаивать на том, что дополнительное питание для заключенных – неоправданная трата денег, но потом один из переговорщиков отвел Фармера в сторонку и посоветовал подсунуть еду в бюджет, обозначив ее как “витамины”. Это сработало. В конце концов Всемирный банк согласился отдать примерно половину ссуды тюрьмам. На данный момент планировался первый взнос в размере 30 миллионов долларов с последующим ростом общей суммы – ориентировочно до 100 миллионов. Но сам факт предоставления ссуды оставался под вопросом. Не возникало сомнений, что Министерство здравоохранения окажется недовольно своей долей. Как бы то ни было, своих основных промежуточных целей Фармер достиг и Гольдфарба от осуществления его “плана Б” удержал.

Вечером, в гостиничном номере, Фармер сказал:

– Полная победа, как тут не радоваться! Ну что, Алекс, ты доволен?

– Доволен, – ответил Гольдфарб, – но я всегда вижу две стороны. Мне же и разбираться с этими тридцатью миллионами. Следить, чтоб не растащили.

– Так это же твои друзья. Ну украдет один на водку, другой – на подарок для своей девушки. Подумаешь. – Фармер восседал на подоконнике, поскольку все стулья в комнате были завалены бумагами. Он указал на привезенную его ассистентом из Бостона стопку пвизовских бланков, вот‑вот готовую обрушиться: – Видишь, Алекс, разницу между твоей жизнью и моей? Это для благодарственных писем за двадцатипятидолларовые пожертвования в ПВИЗ.

– Ты сам этим занимаешься? А где берешь адреса для рассылки? Покупаешь базы данных?

– Да ну тебя! Адреса накопились за тринадцать лет. А тебе только и написать: “Дорогой Джордж Сорос, спасибо за двенадцать миллионов”. – Фармер взял несколько незаполненных бланков: – Ну‑ка посмотрим. Мне надо поблагодарить: подругу бабушки, студентку, экономиста‑левака, историка, секретаршу из моего отдела, администратора оттуда же, педиатра…

Похоже, оглашение списка еще улучшило его настроение, и без того приподнятое. Мне, если честно, показалось, что он хвастается.

Интересовало меня и мнение Алекса о Фармере. “Пол такой хрупкий, – сказал он мне в приватной беседе. – Такой худенький. Он как Чехов. Им движет не что иное, как сентиментальность. Впрочем, я еще не встречал толкового человека, который не утверждал бы, что сентиментален или что работает ради высшего блага. Даже в сфере бизнеса, а уж в международных делах и подавно”.

Фармер же, со своей стороны, говорил об Алексе так: “Только мать может любить такого. Я его люблю, правда. И вся эта затея с Россией удастся, и знаете почему? Потому что он меня тоже любит”.

Судя по всему, их дружба подпитывалась спорами, и “питания” ей хватало. Взять, например, такую тему, как Куба. Насчет кубинской медицинской статистики Алекс высказывался следующим образом: “Полагаю, товарищ Кастро большой мастер наводить дисциплину, так что и здравоохранение у него должно ходить по струнке. Товарищ Берия в сибирских тюрьмах тоже навел бы порядок. Расстрелять кое‑кого, и все”.

Или взять российских заключенных. Фармер спрашивал: “Если большинство из них сажают за моральное уродство, то отчего же их количество так резко повышается во время общественных и экономических кризисов или перемен?”

Алекс смотрел на это иначе. Однажды вечером за ужином он заметил:

– Ничего хорошего нет в этих заключенных. Они важны с эпидемиологической точки зрения.

– Наш главный спор, – прокомментировал Фармер.

– Нет, не так, – сказал Гольдфарб. – Примерно половина из них не должны сидеть.

– Три четверти, – возразил Фармер. – Ладно тебе, Алекс. Это же преступления против собственности.

– Но двадцать пять процентов должны сидеть пожизненно.

– Нет. Десять процентов. Ты меня считаешь наивным.

– Ты не наивный, – сказал Гольдфарб. – Все ты понимаешь. Просто не желаешь смириться с тем, что…

– Люди не ангелы.

– Нет! Сволочи. Ты не наивный. Ты просто умеешь игнорировать все, что тебе неприятно, поэтому ты и не ученый. Ты игнорируешь факты.

– Но ты все равно меня любишь.

– Еще бы!

Фармер действительно любил бури, хотя, упоминая об этом, почти всегда добавлял, что беднякам от разгулявшихся стихий гораздо больше горя, чем всем прочим. В Москве он хотел метели, но нам достался просто снегопад. Немилосердно холодной ночью мы возвращались в гостиницу, шагая по скользким тротуарам. Фармер натянул на нос свой красный шарф, и очки его затуманились. Мы уговорили три бутылки красного. Я сказал:

– Знаете, а вы как будто еще похудели с тех пор, как мы двинулись в путь.

– Долгое вышло путешествие, – ответил он.

– Ну, это было интересно, – заметил я. – Мне нравится Алекс.

– Рад слышать. Алекс замечательный. Когда мы только познакомились, я на него ужасно разозлился за это высказывание о заключенных. – Он изобразил русский акцент: – “Скверные люди, но важные с эпидемиологической точки зрения”.

Я вспомнил их последний спор, вспомнил, как Фармер упорно снижал количество заслуживающих тюрьмы. Продолжи он в том же духе, дожал бы до одного процента, если не до нуля, подумалось мне.

– Думаете, я псих? – спросил он.

– Нет. Но некоторые из них совершили чудовищные преступления.

– Знаю, – ответил Фармер. – И верю в историческую точность.

– Но вы всех прощаете.

– Да, наверное. Думаете, это безумие?

– Нет, – сказал я. – Но эта битва, по‑моему, из тех, что невозможно выиграть.

– Ничего. К поражению я готов.

– Но бывают маленькие победы, – добавил я.

– О да! И как же я их люблю!

Мысли у меня уже немного путались, язык чуть‑чуть заплетался. Я попытался сформулировать гипотетический вопрос, призванный продемонстрировать глубокое понимание его бродячей жизни.

– Вы прекрасный человек, – начал я, положив ему руку на плечо, – но без вашей клинической практики…

– Я был бы никем, – перебил он.

Часть V

ПДБ

Глава 24

В июле 2000 года фонд Билла и Мелинды Гейтс выделил “Партнерам во имя здоровья” и ряду других организаций 45 миллионов долларов на искоренение МЛУ‑ТБ в Перу. Можно сказать, исполнил заветную мечту Джима Кима. Уильям Фейги, научный консультант фонда и человек, стоявший за грантом, рассказывал следующее. Несколько организаций, занимавшихся одной и той же проблемой в сфере международного здравоохранения, годами соперничали друг с другом, пока он не пришел к их руководителям с сообщением: “Гейтс хочет дать на это грант, но только один”. После чего враждующим сторонам понадобилось всего два часа на примирение. Джим позаимствовал эту стратегию. Он взял в соратники некоторых потенциальных и бывших противников, таких как туберкулезный департамент ВОЗ. Деньги должны были поступать через Гарвардскую медицинскую школу, но непосредственно претворять в жизнь программу лечения в Перу предстояло “Партнерам во имя здоровья”.

Грант был рассчитан на пять лет. За это время, по предварительным оценкам Джима, им предстояло провести через терапию около двух тысяч больных хроническим МЛУ‑ТБ и вылечить не менее восьмидесяти процентов. А там уже перуанские власти возьмут страшное заболевание под контроль. Тогда мир убедится, что с МЛУ‑ТБ можно бороться по всей стране, а заодно получит технологии и недорогие инструменты для достижения этой цели. Если, конечно, все получится. “Партнерам во имя здоровья” и их помощникам надлежало превратить локальный здравоохранительный проект в государственный, а подобное “увеличение масштаба” неизбежно влечет за собой проблемы. “Иногда мне кажется, что у меня вот‑вот взорвется голова!” – говорил мне Джим. Однако в успехе он не сомневался.

Не сомневался в нем и Фармер, хотя и разводил порой суету, как и над всяким проектом, – в данном случае отчасти для того, чтобы Джим не отвлекался и не прекращал суетиться. Сам же он беспокоился о побочных эффектах. Когда люди, давно поддерживающие ПВИЗ, узнают про грант – новость попала на первую полосу The Boston Globe, – не решат ли они, что организации больше не нужны их пожертвования? Не заподозрит ли кто‑нибудь ПВИЗ в продажности? Выступая перед сподвижниками и жертвователями, Фармер стал рассказывать о “необычных альянсах”. Для наглядности он показывал фотографии, например, Фиделя Кастро с папой римским, Биллом Гейтсом и Бритни Спирс. Слушатели смеялись, а Фармер объяснял насчет гранта Гейтсов: “Это просто чудо, но оно существует только для перуанского проекта. А мы существуем для бедных. Нам важны все их проблемы: несчастные случаи, ножевые ранения, ожоги, эклампсия. А попробуйте попросить у какого‑нибудь фонда денег на подобные вещи. Вам ответят: у нас правила, в них нет таких пунктов, смотри том третий нашей инструкции по соисканию грантов. ПВИЗ крупно повезло, но это не решает проблемы наших дочерних организаций в Чьяпасе, Роксбери, Гаити. – Тут он делал паузу и, улыбаясь с кафедры давним друзьям ПВИЗ, провозглашал: – Так что отставка вам не светит!”

Вообще‑то крупные фонды и правда обычно предпочитали поддерживать узкоспециализированные кампании, направленные против болезней, вокруг которых поднималось много шума. Вряд ли хоть один согласился бы просто из года в год оплачивать счета медицинского комплекса вроде “Занми Ласанте”. Для Канжи основным источником средств по‑прежнему оставались частные пожертвования и иссякающий капитал Тома Уайта. Фармер тем не менее расширял свою программу борьбы со СПИДом в Гаити. Вскоре у него уже двести пятьдесят человек принимали антиретровирусные препараты. Здесь он действовал по тем же принципам, на которых строил противотуберкулезную программу “Занми Ласанте”: терапия под непосредственным наблюдением и ежемесячная материальная помощь. Первые результаты радовали – много историй о возвращении к нормальной жизни, о детях, не оставшихся сиротами. Но очередь умирающих росла день ото дня, а средств на покупку антиретровирусных лекарств было очень мало. Хотя женщина, с которой Фармер познакомился на Кубе, изо всех сил старалась ему помочь, в UNAIDS отклонили поданную им заявку, поскольку его программа лечения СПИДа не соответствовала “критериям устойчивости”. Это означало: препараты слишком дороги, чтобы жители Гаити в обозримом будущем смогли покупать их сами. Такой ответ Фармер получал повсюду, а когда он обращался к фармакологическим компаниям с просьбой о пожертвованиях лекарствами или хотя бы о скидках, ему советовали пойти в те самые агентства и фонды, что сочли его программу “неустойчивой” из‑за дороговизны препаратов. Но пока что он выкручивался. Фонд Сороса, имевший отделение в Гаити, дал кое‑какие деньги. Том Уайт сделал отдельное пожертвование. А еще ПВИЗ продали здание своей штаб‑квартиры в Кембридже, и Фармер потратил основную часть прибыли на препараты для лечения СПИДа в Канжи.

Единомышленники в Гарвардской медицинской школе уже приютили у себя ПВИЗ и дали им второе имя – Программа по инфекционным заболеваниям и социальным переменам. Позже Бригем, не желая отставать, тоже создаст специальный отдел и очередной “псевдоним” для ПВИЗ – Отдел социальной медицины и борьбы с неравенством в здравоохранении. А пока Фармер уговорил медицинскую школу выделить помещения под штаб‑квартиру для всего персонала организации, которого становилось все больше и больше. Им отвели места в паре старых кирпичных зданий на Хантингтон‑авеню, тесных, но симпатичных внутри.

Приезжая туда, я всякий раз обнаруживал, что пвизовцы переехали в другие кабинеты, и вскоре потерял счет именам и лицам. Казалось, еще вчера типичным пвизовцем был волонтер, анализировавший эпидемиологические данные, а в перерывах искавший, например, потерянный багаж Пола. Когда поджимали сроки, ребята спали по очереди на диванчике в прежнем здании. Теперь же в штате работали профессиональные администраторы, программисты, составители заявок на гранты, не знавшие ни жаргона ПВИЗ, ни тем более обычаев. Офелия много лет была душой штаб‑квартиры, каждый мог положиться на нее как на человека справедливого, чуткого и (как правило) уравновешенного. Теперь она занималась адаптацией новичков и пыталась “нормализовать”, по выражению Джима, рабочие процессы пвизовцев, чтобы они могли позволить себе заводить детей, иногда уходить домой в пять, брать отпуск.

Однажды, заглянув в кабинет нового сотрудника, я увидел на стене приклеенный скотчем плакатик: “Если Пол – образец, то мы – сила”. Однако внимательный наблюдатель мог заметить, что “мы – сила” написано на полоске бумаги, а если ее приподнять, откроется изначальная фраза: “Если Пол – образец, то нам…ец”. Дословная цитата из речей Джима, типичная для него обманчивая резкость высказывания. На самом деле это было предупреждение молодым пвизовцам, полагающим своей главной целью подражание Полу. Таких во все времена в организации было много, а Джим считал, что стремление быть как Пол говорит о неверной расстановке приоритетов. Главная цель пвизовца – облегчать чужие жизни, а не самосовершенствоваться. “Мы тут гонимся не за повышением собственной квалификации”, – любил повторять сам Пол. Кроме того, механическое подражание ничего бы не дало. Пол не учил пвизовцев, как распоряжаться своей жизнью, но наглядно демонстрировал, что с нерешаемыми на вид проблемами можно справиться. “Пол выработал методы, помогающие каждому из нас стать лучше, он нарисовал атлас дорог, ведущих к достойной жизни, по которым мы можем следовать, не копируя каждый его шаг. Он дает нам образец того, что нужно делать, но не того, как нужно это делать. Давайте восхищаться им, давайте устраивать так, чтобы люди вдохновлялись его примером. Но не надо заявлять, будто каждый может или должен стать таким, как он, – сказал мне Джим, разъясняя цитату на плакате. И добавил: – А то, если бедным придется ждать медицинской помощи, пока им на выручку не явится толпа двойников Пола, им…ец”.

С этим Фармер не спорил. Однажды он при мне распереживался из‑за письма одного студента. Тот писал, что верит в его идеи, но сам, пожалуй, не потянет делать то же, что делает Фармер. “Я же не говорил, что ты должен все делать, как я! – вслух обратился он к экрану компьютера. – Я только сказал, что определенные вещи должны быть сделаны”. Затем он сочинил тактичный ответ.

И все же перемены не целиком захватили ПВИЗ. Кое‑что из прежних особенностей сохранилось. Раньше Фармер возвращался из Гаити, являлся в однокомнатный офис, и не успевала Офелия оглянуться, как пол уже ровным слоем покрывали открытые чемоданы и вываливающееся из них содержимое, а сотрудники разбегались в разные стороны выполнять задания для следующего проекта. И вот он уже снова уехал, а она смотрит на Джима и спрашивает: “Это что сейчас было?” Пол и по сей день устраивал, как говорила Офелия, “маленькие ураганы”. Однажды я пришел в новые помещения ПВИЗ через несколько часов после его отъезда. Джим смеялся и качал головой. Только что он заглянул к дамам, которые теперь пытались организовывать график, путешествия и корреспонденцию Пола, и застал их в слезах. Не потому, что Пол с ними грубо обошелся. По словам Офелии, он никогда не хамит, и мой личный опыт это подтверждает. Женщин просто настигла нервная разрядка, или, как выразился Джим, “декомпрессия после Пола”.

Сохранилась в ПВИЗ и прежняя экономия. Организация до сих пор использовала лишь пять процентов пожертвований на собственные нужды, а все остальное уходило на обслуживание больных. Через несколько месяцев после получения гранта Фармер направил своим сотрудникам открытое письмо, в котором выражал опасение, как бы “Партнеры” не сбились с нравственного пути, помимо прочего потому, что некоторые хотят оплаты сверхурочных. “Работа на благо бедным не бывает сверхурочной, – писал он. – Мы лишь судорожно пытаемся наверстать упущенное”. В принципе Офелия с этим соглашалась и не допустила бы, чтобы правила других учреждений связали ПВИЗ по рукам и ногам. Однако на известные компромиссы она шла, поскольку связи ПВИЗ с другими учреждениями давали возможность лечить больше больных. Формальная связь с Гарвардом обязывала их оплачивать сверхурочные часы некоторым служащим с наиболее низкой зарплатой. Офелия, в чьем ведении находились подобные вопросы, данному правилу следовала. Просто не говорила об этом Полу.

Когда я впервые посетил бостонскую штаб квартиру ПВИЗ в конце 1999 года, там работало человек двадцать. Теперь их было пятьдесят, и еще десять в Роксбери. В Гаити уже насчитывалось около четырехсот сотрудников, в Перу около ста двадцати, да еще предстояло “унаследовать” пятнадцать служащих в России, поскольку ПВИЗ, вдобавок ко всему прочему, обзавелись сибирским филиалом.

Этого никто не планировал. Этого могло и вовсе не случиться, если бы Алекс Гольдфарб не вступил в некие загадочные отношения с олигархом Борисом Березовским, эмигрировавшим из России. Согласно одной из опубликованных версий, некий бывший агент КГБ заявил, что получил приказ ликвидировать Березовского, но вместо этого предупредил его, тем самым позволив олигарху покинуть страну и уберечь заодно свои счета в швейцарских банках. Позже агент и сам бежал в Турцию. А потом Гольдфарб оказал Березовскому услугу – помог агенту перебраться в Лондон. Российские же власти возбудили против бывшего агента какое‑то уголовное дело, и поступок Гольдфарба привел их в ярость. Сорос тоже был в гневе, поскольку, вмешавшись в политику, Алекс бросил тень на весь проект по борьбе с туберкулезом. В любом случае проекту требовался новый директор, так как Гольдфарб теперь не мог нормально работать в России. “Российская газета” якобы цитировала его в таком духе: “Будучи в здравом уме, я еще как минимум пару недель в России не появлюсь. Я же не дурак”.

Фонд развил бурную переписку и в конце концов попросил ПВИЗ взять на себя руководство проектом в Томской области. Сибирский город стал родиной важнейшего пилотного проекта, призванного пресечь российскую эпидемию и продемонстрировать способы борьбы с туберкулезом, как чувствительным, так и устойчивым, в тюрьмах, городах и селах. “Томск должен сработать”, – сказал мне Гольдфарб еще в Москве. Джим и Пол разделяли его настрой. Проект в Томске имел неоценимое значение. Джим очень хотел им заняться, несмотря на то что отвечал за Перу и участвовал в бостонских проектах. Пол тревожился. “Партнеры” и так уже работали на пределе сил. Если они попытаются взвалить на себя слишком много и проекты начнут давать сбои, тут же из всех щелей полезут желающие указать на неудачи и объявить, что вот, мол, доказательство: нельзя лечить ТБ и МЛУ‑ТБ в бедных регионах. Но на Томск Пол согласился, при условии, что его роль в основном будет чисто медицинской, а управленческие задачи и большая часть дипломатических лягут на Джима. Джим обещал приступить к делу безотлагательно, но почти месяц спустя, когда они с Полом и Офелией выбрались поужинать в кембриджский ресторан, он так еще и не съездил в Россию. Я присутствовал на том ужине.

– Ты согласился на Россию, – сказал Пол Джиму, как только мы уселись за стол. Тон был такой, будто он кричит.

Громкости пока недоставало, но и она нарастала. – Ты мне, черт подери, обещал! А сам не собираешься ехать.

Нет, он планировал лететь в Томск в этом месяце, возразил Джим, но выяснилось, что ему необходимо присутствовать на конференции по туберкулезу в Белладжио, в конференц‑центре фонда Рокфеллера на озере Комо. Мероприятие чрезвычайно важное, объяснил он.

– Плевать! – ответил Фармер. На его покрасневшей шее вздулись вены. – Ко всем чертям Белладжио! Белладжио, мать твою, Белладжио! Тебе надо в Москву и в Томск, там ждет настоящее дело. Тебе надо поработать в Москве. А потом можешь валить в Белладжио и страдать там своей гарвардской херней. – Он повернулся к Офелии: – Я просто говорю, Мин, что он должен ехать в Россию. Я же предупреждал: ты не станешь, я знаю, ты все отменишь и не поедешь. А теперь он мне толкует о… Белладжио. Чтоб он провалился, этот Белладжио. Озеро Комо! Слушайте, да я до самой смерти готов не ездить в Белладжио.

Далее Пол заявил, что Джим был в Москве всего раз в жизни, да и то не выехал за пределы аэропорта.

– Это неправда, – тихо сказал Джим.

– Ты поехал в центр смотреть какую‑то ерунду в Большом театре!

– Я бы поехал, – парировал Джим, – но спектакль отменили.

Фармер снова обратился к Офелии:

– Они отменили спектакль, Мин. А так бы он поехал. Лично я, – продолжал он, – собираюсь в этом году пару раз наведаться в Россию, но мне бы хотелось сосредоточиться на делах, которым Джим посоветует уделить внимание. – И снова к Джиму: – Так какие у меня будут дела? Скажи ей.

Джим улыбнулся:

– Большой театр и.

– И цирк, – подхватила Офелия.

Фармер не засмеялся.

– Я прошу его минимизировать ущерб в России, – сказал он ей.

– Он это понимает, Пи‑Джей, – мягко ответила она.

– Ну и?.. Заставь его это сделать.

– Он пытается меня разозлить, чтобы… – начал Джим.

– Знаю, – перебила Офелия.

Им теперь редко выпадал случай собраться и посидеть втроем, но сегодня даже ностальгические перебранки не звучали безобидно.

– Джим раньше всегда тебя забирал из аэропорта, – сказала Офелия Фармеру.

– Раньше, – буркнул Пол.

– А ты меня никогда не забирал, – вставил Джим.

– Он вечно об этом талдычил, – объявил Фармер всему столу. – Вечно твердил, ты, мол, никогда меня не забираешь. Когда ты летишь из Лос‑Анджелеса? Ну извини.

– Ни разу не забрал, – сказал Джим.

– Откуда ты летел? – отвечал Пол. – Ты прилетал из Лос‑Анджелеса. Или из Чикаго.

– Ага, ага, – устало бросила Офелия.

– А я прилетал из Гаити, – продолжал Пол. – И хотел с тобой поговорить о. Вот о чем я хотел поговорить? О ерунде какой‑нибудь? Я всегда говорил о Гаити.

– В общем. – начала было Офелия.

– Признаю свою ошибку, – не унимался Пол. – Больше не повторится. Я тебя никогда больше не попрошу забрать меня из аэропорта.

– Сейчас не об этом, – ответил Джим. – Сейчас о том, что ты меня никогда не забирал.

Офелия объяснила, что Пол держит свой нрав в узде, когда вспышка может поставить под удар задачи ПВИЗ.

А если он сорвется иногда при ней и Джиме, это ничего. Это безопасно, считала она, и к тому же наверняка полезно для его душевного равновесия. После ужина она сказала мне:

– Думаете, это была ссора? Как он обращался с Джимом – это вообще мелочи. По десятибалльной шкале тянет баллов на пять.

Я решил, что она, пожалуй, права. Когда Пол с Джимом выходили из ресторана, я заметил, что они уже шагают в обнимку и смеются. А пару недель спустя Джим полетел в Сибирь. Я отправился с ним.

Перелет из Москвы длился четыре часа. Поцарапанный деревянный круг на унитазе в российском Ту‑154 был, кажется, ровесником самолета. Томск – полумиллионный город, отчасти застроенный советскими зданиями из бетона, стекла и стали, но есть в нем и старинные деревянные домики, покосившиеся за долгие годы от холодных зим, с потрясающими резными наличниками и карнизами. Несколько административных зданий выполнены в стиле классицизма. Томский университет – старейший в Сибири. Здесь также находится весьма уважаемый медицинский университет, есть электроламповый завод и спичечная фабрика. По улицам ездят трамваи, интернет предоставляют четыре провайдера‑конкурента. Но местные авиалинии ко времени нашего визита обанкротились, и городской аэропорт принимал всего несколько рейсов в день вместо прежних сорока семи. И воду пить не рекомендовалось из‑за начинавшегося паводка. Мы попали в город, где за памятниками войны тщательно ухаживали, а дворы и палисадники жилых домов были завалены хламом, торчавшим из‑под снега. В гостинице, где мы остановились, нещадно топили, а полы как будто шли немного под откос. В первую же ночь мне приснился странный сон: долина памятников, где на мраморных колоннах торчали дряхлые автомобили‑развалюшки.

В Томске и на окружающей его огромной территории проблема МЛУ‑ТБ стояла остро, но – отчасти благодаря хлопотам Алекса Гольдфарба – выглядела в целом вполне решаемой. С другой стороны, благодаря хлопотам того же Гольдфарба вокруг упомянутого беглого агента каждый, кто работал над проектом по борьбе с туберкулезом, становился объектом сплетен. Ползли слухи, что это все шпионы, враги родины, участники зловещего заговора, а больные лишь служат им прикрытием. Чтобы развеять подозрения местных жителей, был организован визит замминистра юстиции в Томск. Чиновник должен был в присутствии тележурналистов одобрительно отозваться о проекте и о роли ПВИЗ в его осуществлении. Некий русский генерал сообщил мне, что замминистра согласился на это мероприятие только потому, что дружил с Фармером. Планировался банкет, на который пригласили и Пола. Но он застрял в Париже – его новая молоденькая ассистентка в Бостоне что‑то перепутала, и визу он смог получить только на следующий день. Так что Джиму пришлось отдуваться в одиночку.

Место, где проходил банкет, смахивало на конспиративную квартиру для особо важных персон – маленький, но роскошный частный отельчик, притаившийся в углу серого бетонного жилищно‑торгового комплекса, огромного и еще не достроенного. По какой‑то непонятной причине этот район Томска называли Парижем. Мероприятие было важное. Без активной помощи генералов, заправлявших тюрьмами, стратегия DOTS‑plus не имела никаких шансов на успех в России. Не имел их и томский проект, если генералы не проникнутся доверием к Джиму, которого впервые видят. Первые пару часов на банкете царила атмосфера строгого официоза, несмотря на десятки тостов и полдюжины опорожненных бутылок водки.

По одну сторону сдвинутых столов сидели замминистра и десять влиятельных генералов и полковников в оливково‑зеленой форме, по другую – иностранцы и русские врачи, сотрудничающие с ПВИЗ. Барьер между двумя сторонами казался непреодолимым. Однако Джим углядел телевизор с приставкой для караоке, и, когда принесли рыбные блюда, я услышал его шепот: “Была не была”. Он встал и поднял рюмку:

– Пою я ужасно, но в моей родной корейской культуре, если горячо симпатизируешь сотрапезникам, уважаешь их и восхищаешься ими, принято петь для них, не устрашаясь позора. Так что сейчас я вам спою.

И Джим бодро исполнил “Мой путь”. Из телевизора неслись звуки оркестра, слова бежали по экрану, но аппарат вдруг завис, и Джим, пару раз сфальшивив, закончил песню сам. Все зааплодировали, потом встал член британской международной здравоохранительной организации MERLIN, тоже работавшей в Томске, и спел Summertime. Затем русский генерал‑лейтенант велел пустить в караоке какой‑то отечественный хит с жизнерадостной мелодией, а прочие генералы и замминистра Юрий Иванович Калинин, хлопали в такт. Потом один из генералов пригласил на танец даму – врача из команды Сороса, а глава гражданских служб Томска по борьбе с ТБ пошел танцевать с молодой сотрудницей MERLIN. Джим спел La Bamba, очередной генерал выступил с еще одной русской песней. На экране тем временем мелькали то сцены с Бродвея, то красотки, плещущиеся в волнах Карибского моря. И тут случилось нечто почти волшебное. Без предупреждения и без помощи караоке запел сам замминистра Калинин. Глубоким, чистым, как у профессионала, баритоном он затянул прекрасную, медленную и, кажется, печальную балладу, которую подхватили все генералы и полковники. Тюремщики России, объединенные песней! Честное слово, учитывая поздний час и количество выпитого спиртного, можно было запросто наслаждаться этой картиной товарищества, даже не вспомнив, в чем оное товарищество, собственно, заключается.

Не думаю, что у меня просто разыгралось воображение, – прощальные речи и впрямь звучали с искренней теплотой.

– Дорогие друзья, – провозгласил один из генералов. – Я на полном серьезе называю вас своими друзьями.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒