Дэнни Шейнман 12 страница

– Так Ленин – еврей?

– Очень на то похоже. Что это они с Троцким не разлей вода? Прямо голубки.

Раненый смеется, и я вслед за ним.

В юности частенько приходилось вот так притворяться. А на старости лет несолидно как‑то стало.

– Когда свергли царя, мне казалось, туда ему и дорога. А ведь при царе‑то лучше было. Согласны?

– Конечно, – вздыхаю я в ответ. – Какое же сравнение?

– Продовольствия было в изобилии. А сейчас кое‑где уже голод. Лучшие пахотные земли большевики отдали немцам, да и себя не забывают, надо думать. Набивают карманы. Жидам ведь все мало. Только кричат, что все силы отдают народу. Курам на смех.

– Так что же вы дезертировали? Дрались бы с ними, – не выдерживаю я.

– Меня в армию силком загнали. Это я только прозываюсь «доброволец». Казаки окружили толпу, записали всех гуртом, и поди пикни. А ведь мне сорок пять, подготовки нет. Какой из меня солдат против красных? Под Оренбургом всех мобилизовывали. Не идешь – значит, враг. Большевик. А с врагами как поступают? Сам видел: болтается на телеграфном столбе труп молоденькой девушки. Голова обрита, груди отрезаны, кожа вся в ожогах. И дощечка на шее: «Так будет со всеми, кто сочувствует большевикам».

Меня охватывает ужас. Неужели все мои усилия зря, неужели зря я радовался, что самая трудная часть пути позади? Вот тебе непреодолимая преграда между тобой и Лоттой – красные части. И гражданская война со всеми ее жестокостями.

– А вы куда направляетесь? – спрашивает он.

– На фронт.

Все‑таки наполовину правда.

– Молодчина. А повоевать довелось?

– Да. В Галиции.

А это истинная правда.

– Выговор‑то у вас и вправду хохляцкий. Брусилов, значит, командовал. А по нынешним временам к кому подадитесь?

– К белым, – с запинкой отвечаю я.

– А к какому командиру? К Деникину на Кавказ или к Каппелю в Самару?

– К Каппелю, – говорю наугад. – Да, а что там болтают про чехов? Они‑то где?

– Поганцы захватили Транссибирскую магистраль от Уфы до Владивостока. Без их разрешения мышь не проскочит. За свою независимость борются, только мы‑то здесь при чем? Все они когда‑то воевали в австрийской армии и добровольно сдались в плен. Говорят, их целых шестьдесят тысяч. С большевиками у них нелады, а пока Австрия сражается, путь домой заказан. Ненавижу сволочей, но они хоть на нашей стороне. Без них бы нам совсем каюк. У чехов все‑таки какая‑никакая дисциплина, и им есть за что драться. А что у нас творится, сами увидите, как попадете в Самару. Только поторопитесь, говорят, красные взяли Сызрань и вот‑вот перейдут через Волгу. Как бы вам не угодить прямо к ним в лапы… Господи, что это?

Слышен стук копыт. Душа у меня проваливается в пятки. Мой новый знакомый срывается с места и, словно лис, юркает в кусты. Я подхватываю свой мешок и кидаюсь за ним.

Топот все ближе, но за туманом никого не видно.

А ведь это вернулись за ним, мелькает у меня в голове. Отыскать его по кровавому следу раз плюнуть.

Сворачиваю в сторону и бегу вниз по склону. Далеко тут не убежишь – времени нет. Пока меня не заметили, падаю в крапиву и прячусь за разросшимся кустом ежевики.

Вот они, мои всадники: грязные, бородатые, вид угрожающий. Их тринадцать человек, двоим – седым головам – уже за пятьдесят, одному – мальчишке – не дашь и шестнадцати, остальные – в расцвете сил.

Они осаживают коней у лужи крови и озираются.

– Живой, проныра! – кричит один. – Надо же, уполз.

– Далеко не уйдет. Позабавимся, ребятушки, – отвечает другой.

Вся компания оживляется.

– Ау! – орет третий. – Где ты, трус поганый? Кровь‑то – вот она, а тебя и нету…

Затаиваю дыхание. Из‑за кустов метрах в пятнадцати видны ноги. Они дрожат и подгибаются, словно у новорожденного ягненка.

– В прятки играешь, жидок?

Нет, это они не мне.

Голова у меня лихорадочно работает. Ведь при мне австрийские документы. Нашариваю их в нагрудном кармане.

Какая эта ежевика колючая!

– Тебя что, выкурить, проныра? Или ты будешь умничкой и сам выйдешь?

Дезертир не шевелится. Втискиваю свои документы под дерновину и присыпаю землей.

Один из казаков на лошади въезжает в заросли. Глаза у него жестокие, движения небрежные и надменные. Я догадываюсь: это, судя по всему, их атаман.

– Ах ты, большевичок беспечный, все кровью обляпал. Вот и еще лужица. Насквозь ты красный, видать.

Его товарищи хохочут. Двое спрыгивают с коней и направляются прямиком к месту, где прячется жертва.

Слышу их голоса:

– С поля брани сбежал, дезертир хренов?

– Только бежать‑то тебе некуда. Трусам в России не место.

– Покажись, заячья душонка.

Дезертир внезапно выскакивает из своего укрытия – прямо на преследователей. Они выкручивают ему руки и выволакивают на дорогу. Хотя до них всего несколько метров, они меня не замечают.

Хоть бы пленник меня не выдал!

– Я же сказал, я не большевик и не еврей! – хнычет он.

– Так что ж ты с ними не сражаешься? Кто не с нами, тот против нас, – свирепо отзывается атаман. – Мы‑то думали, ты помер. Сейчас исправим ошибку.

– Не убивайте меня. Я большевиков ненавижу всем сердцем. Дайте мне увидеться с женой и дочками. У меня их три. Ведь у вас у самих есть дети, правда? Как они будут без меня?

Атаман вроде бы смягчается.

– Дети, говоришь? Ты‑то сам откуда, человечишко?

– Из Кувандика.

– Знаю. Хорошее село, – улыбается атаман. – Да ты уж почти дома. Чем на жизнь зарабатываешь?

– Я шапочник. Льва Борисовича у нас всякий знает, только спросите. – Пленник переводит дух. – Вам каждому подарю по шапке.

– Скучаешь по дочкам‑то, Лев Борисович? У меня у самого две. Лет‑то им сколько?

– Три месяца не виделись. Старшей двадцать один, средней девятнадцать и младшей пятнадцать. Одна краше другой.

– Вот уж мы к ним наведаемся после того, как ты помрешь.

Казаки гогочут.

Шапочник недоверчиво смотрит на атамана, взвизгивает и заливается слезами.

– Умоляю… не трогайте их… они ни в чем не виноваты…

Он падает на колени, колотит по земле руками.

И внезапно затихает. Смотрит в мою сторону.

Я весь содрогаюсь от ужаса. В глазах у него немой крик о помощи. А что я могу сделать?

Проходит минута, и он отворачивается.

Господи, укрепи дух этого человека, хоть он и антисемит!

– Что сделаем с ним, ребята? – интересуется атаман.

– Накажем по‑казацки! – восклицает мальчишка.

– Ура! – кричат остальные и подъезжают ближе.

Шапочника выволакивают на середину дороги и ставят на колени. Двое спешившихся обнажают шашки и становятся по обе стороны от него.

– Пошевелишься – голову срубим.

Подросток пускает свою лошадь вскачь. Прямо на коленопреклоненного дезертира. В глазах у молодого парня восторг. Товарищи подбадривают его. Конь перепрыгивает через согбенную фигуру Льва Борисовича и задевает его копытом по лицу. Обливаясь кровью, шапочник опрокидывается на спину.

Казаки покатываются со смеху. Лев Борисович с трудом поднимается на ноги и стоит‑качается. Его взгляд снова устремлен в мою сторону. Он шевелит губами, словно собираясь что‑то сказать, но не произносит ни звука.

Его поворачивают лицом к следующему всаднику и опять заставляют опуститься на колени.

– Ох и позабавимся же мы с твоими девчонками, – кричит на скаку казак.

Удар копытом приходится в грудь. Лев Борисович дергается и валится навзничь. Его поднимают. Шапочник судорожно кашляет, отплевывается. Но голос его на этот раз звучит отчетливо.

– Я… не большевик.

– Для нас ты большевик. На колени, мы еще только начали.

– Я… не большевик. – Он мотает головой в мою сторону: – Вон хоть его спросите.

– Кого спросить?

– Да вот человек… в кустах.

Спешившиеся смотрят на меня – и не видят. Лицо мое пылает.

– Где в кустах?

– Вот я. – Выпрямляюсь и продираюсь сквозь кустарник вниз по склону.

– Так вас двое? – осведомляется атаман. – Что же ты раньше молчал?

– Он знает… я не большевик и не еврей, – задыхается Лев Борисович.

– Так вы ж оба дезертиры.

– Он – нет. Он на фронт пробирается.

– Я направляюсь к полковнику Каппелю, – вступаю я, стараясь, чтобы голос мой звучал убедительно.

– Это так, – поддакивает шапочник.

– А откуда вы друг друга знаете?

– Односельчане. – Лев Борисович умоляюще смотрит мне в глаза.

Это с моим‑то выговором?

– Это не так. Я шел по дороге, смотрю – в канаве человек лежит. Я привел его в чувство, мы поговорили. Я уверен: он – не большевик.

– А ты‑то сам откуда, фронтовик?

– С Украины.

– Да ну? Ой, не похож ты на хохла. – Атаман задумчиво поглаживает бороду. – Звать‑то тебя как?

– Сергей.

– А дальше?

Из русских фамилий у меня в голове почему‑то вертятся только Пушкин, Толстой и Лермонтов, их книги я читал в лагере.

А, была не была, на начитанных казаки тоже не больно‑то похожи.

– Сергей Лермонтов, – объявляю я. – Сергей Александрович Лермонтов.

Атаман и бровью не ведет.

– Значит, Cepera, ты с Украины. А как тебя на Урал‑то занесло?

– Мать у меня казачка, а отец украинец. Мы жили на Украине, но материна сестра тяжко захворала, и мы решили перебраться сюда, чтобы было кому ходить за больной.

История подлинная, я услышал ее от какого‑то попутчика. Но в моих устах она звучит фальшиво.

Поверили мне или нет, не пойму.

– Скажи‑ка мне, Cepera, казак с Украины, как поступают с предателями?

– Расстреливают.

– Как по‑твоему, Лев Борисович предатель?

– Какой с него был бы толк на фронте? Он старый, военного дела не знает.

– Немолодой, твоя правда. А что скажешь про этих двух? – он показывает на седобородых.

– Они же сызмальства в седле и с шашкой. Они опытные бойцы.

– Ага. А теперь ты, Лев Борисович. По‑твоему, Cepera патриот?

– Да.

– Брешете вы оба. Дезертир всегда предатель. А патриот обязан покарать дезертира, иначе он сам предатель. Разве не так?

Какой вкрадчивый у атамана голос!

Нам нечего ему сказать. Ничего в голову не приходит.

– Ну вот что, господа хорошие. Забава забавой, однако хорошенького понемножку. Решение мое такое: один из вас уйдет живой.

Атаман смотрит то на меня, то на шапочника.

– Не слышу благодарности.

– Спасибо вам, – послушно бормочем мы.

– Только кто из вас больше набрехал, сами решайте. А мы поглядим. Андрюша, Коля, дайте‑ка им свои шашки. Пусть рубятся до смерти. Хотя нет… лучше пусть сойдутся в рукопашной.

Атаман делает знак, казаки спрыгивают на землю и обступают нас, переглядываясь и пересмеиваясь.

Смотрю на Льва Борисовича. На лице у него кровоподтеки от копыта, рука беспомощно свисает… И я должен с ним драться? Да эти люди хуже зверей.

Шапочник поворачивается к атаману:

– Разве мне с ним справиться? Я ранен, у меня рука сломана. А он вон какой здоровый. Даете слово, что не тронете мою семью, если он меня убьет?

– Как это? Чтобы тебе не за что было драться? Еще чего. Нет уж, если проиграешь, мы вдоволь натешимся с твоими девками. Уж будь уверен. Сам ведь говорил, одна другой краше. Но я человек справедливый. Ты у нас в годах, да еще раненый… Вот тебе шашка. Андрюша!

Андрюша передает клинок Льву Борисовичу. Атаман скалит зубы.

– Прости меня, – шепчет шапочник, принимая в правую руку оружие.

– Заранее прощаю тебя, если победишь, – тихонько отвечаю я.

– И я тоже, – бормочет он и внезапно замахивается.

Легко уворачиваюсь. Казаки недовольно гудят и плюют в нас. Нагибаюсь и поднимаю с земли пару увесистых камней. Лев Борисович, припадая на ногу, идет на меня, все лицо залито кровью. Со всей силы швыряю в него камень, тот летит в грудь – шапочник даже не пытается уклониться, так он слаб. Второй камень свистит у него рядом с ухом и чуть не попадает в молодого парня. Тот отшатывается и шипит на меня. Казаки ржут.

Лев Борисович беспорядочно размахивает шашкой и кончиком цепляет меня за ногу. Показывается кровь.

– Дай ему, Серега! – кричат казаки.

Шапочник поднимает шашку над головой, теряет равновесие и падает.

Кидаюсь на него, прижимаю его правую руку к земле и пытаюсь отнять шашку. Он не отдает. Луплю его камнем по пальцам, и они разжимаются. Его тело обмякает подо мной. Опять хватаюсь за камень и бью его по голове. В лицо мне брызжет кровь. Хватаю шашку и поднимаюсь на ноги.

Собрав все свои силы, он встает вслед за мной. Клинок входит ему в живот.

Он шлепается на землю лицом вниз, подставляя открытую шею.

Один хороший удар – и все будет кончено.

Замахиваюсь.

Нет, не могу.

Шашка выпадает у меня из рук.

– Я победил, – ору атаману. – Он не жилец.

– Прикончи его, – приказывает атаман.

Лев Борисович тонко вскрикивает у меня за спиной.

– Сзади, сзади! – кричат мне казаки.

Оборачиваюсь.

С поднятой шашкой в трясущейся руке шапочник стремительно надвигается на меня. Мне уже не увернуться, не успеваю.

Все, конец, мелькает у меня в голове.

Лев Борисович проскакивает мимо.

Его клинок рассекает атаману шею. Хлещет кровь.

Сразу несколько казаков кидаются на шапочника. Его буквально кромсают на куски. Кто‑то стреляет из карабина. Седобородые бросаются к атаману.

В суматохе ныряю в заросли и бегу со всех ног. Странное дело, за мной никто не гонится.

Отбежав подальше, падаю в траву и жду, когда стемнеет.

Мой мешок остался за кустом ежевики, а в нем топор, фляжка, котелок и прочие пожитки. Хочешь не хочешь, придется вернуться.

Прокрадываюсь обратно к дороге.

Казаков след простыл. Валяются какие‑то кучки тряпья.

Не сразу понимаю, что это разрубленное на куски тело Льва Борисовича.

Подхватываю свой мешок и исчезаю в лесу.

С того дня я шел только по ночам, обходя дороги и избегая людей. Минуло несколько дней, прежде чем я понял, что оставил в кустах свои документы.

Где я и что вокруг меня за местность, я не ведал. Ориентировался по звездам, старался идти на запад, позади остался Урал – вот и все, что мне было известно. Кто одерживает верх в войне, где стоят войска, я понятия не имел. Меня терзал голод, заяц или белка были редким лакомством в моем рационе, преобладали грибы, ягоды и похлебка из лебеды и крапивы.

Резко похолодало. Уже двадцать месяцев, как я покинул Сретенск, и обувка моя износилась. Кашель, которым меня наградила шахта, никак не проходил. Зарядили дожди. Ночи стали темные, хоть глаз выколи.

Вот в такую ночь я угодил в какое‑то раскисшее глиняное болото, поскользнулся и ударился о камень.

Присмотрелся.

Это не камень. Это была человеческая голова.

И не одна. Целое поле.

Дождями размыло братскую могилу.

По сей день не знаю, кто это был, красные или белые.

Ближе к середине ноября я вышел к широченной реке.

Это была Волга.

[26]

Что, Довид, надоел тебе твой паровозик? Прости, не могу поиграть с тобой. Иди‑ка ты лучше к маме. Вот и молодец. Может, ты, Фишель, тоже пойдешь? Заглянешь ко мне попозже. А я пока вздремну за компанию с Исааком. Ты только посмотри на него. Такой милый мальчик, просто ангелочек. Буду скучать по нему. По всем по вам буду скучать. Ой, прости, Фишель… только не плачь. Зря я так.

Послушай, сынок. Не хочу тебя обманывать. Вряд ли я уже поправлюсь. Все заботы о маме и братьях лягут на тебя. Ты ведь уже большой. Крепись, как бы трудно тебе ни пришлось. Я верю в тебя.

Вот посплю – и мне станет лучше. Не расстраивайся так, мой час еще не пришел. Я пока с вами. Иди ко мне. Что ты набычился? От меня плохо пахнет? Да нет, не должно. На вот носовой платок и утрись. Не бойся, он чистый.

Хочешь, чтобы я продолжил свой рассказ? Ну ясное дело, хочешь. Милый мой… опять замолчал. Ради тебя я готов на все… согласен даже опять отправиться в свой сибирский поход. Только наберись терпения… мне придется прерываться, переводить дыхание. Подай мне плевательницу… спасибо.

Слушай же.

Я стоял на берегу Волги. Откуда‑то с севера доносилась далекая канонада. К югу от меня в утренней дымке проступал город.

Не иначе, Самара, решил я.

По склонам холмов на высоком противоположном берегу тоже карабкались дома.

Переплыть реку было нечего и думать. Этакая громадина. Да и холод собачий. Пришлось тащиться в город.

Навстречу мне попалось сразу несколько отрядов солдат. Это были красные. Одеты не с иголочки, мягко говоря, но ряды сплоченные, вид решительный, как и полагается доблестным бойцам. Каждый телеграфный столб был густо облеплен последними распоряжениями большевиков. Значит, из Самары белых уже выбили.

Я направился к причалам. То тут, то там виднелись длинные очереди. За керосином, за хлебом, за мукой и невесть за чем еще. Я порылся в кармане – мой наличный капитал исчислялся пятью рублями. Есть хотелось нестерпимо.

Мне бы сесть на паром – а я занял очередь в булочную невдалеке от пристани. Стою и стою. Несколько часов прошло, а движения никакого. Мне бы плюнуть и уйти – психология не позволяет. Будто бес на ухо шепчет: стоит тебе удалиться, как товар тут же появится в изобилии. Да и столько времени грохнул – зря, что ли? Тут и ненужное купишь.

Словом, часа через четыре я добрался до прилавка. И тут меня охватил ужас. В последний раз, когда я покупал хлеб, буханка стоила две копейки. А сейчас четыре рубля!

Булочник надо мной сжалился – выдал черствую сайку всего в рубль ценой. А то очередь уже стала возмущаться, мол, не тяни, бери или проваливай. Пришлось взять – хотя денег было жалко до слез.

Проглотил я эту сайку прямо на месте – двух шагов от двери лавки не отошел. И тут‑то голод разыгрался по‑настоящему, будто и не ел ничего. Если так дальше дело пойдет, денег мне хватит дня на два.

Заскрипел я зубами и пошел на пристань. А там надпись: «Паромная переправа в Саратов».

Как Саратов? Какой такой Саратов? Куда это меня занесло?

Взгляни на карту, Фишель. Вот она, Волга… ниже… а вот Саратов. От него до Самары километров четыреста. Вот это крюк! А я находился на восточном берегу – в Покровске.

Как видишь, до дома еще очень далеко.

Еще меня озадачила дата на билете – второе декабря. По моим подсчетам выходило, что на дворе семнадцатое ноября. А куда же делись две недели?

Когда я в последний раз видел месяц и число? Правильно, в октябре. В орской лавке я тогда купил газету, чтобы было на чем писать Лотте. Без писем к ней я уже не мог обойтись, они были движущей силой моего странствия, чем‑то вроде путевого дневника.

Пропавшие полмесяца не давали мне покоя, ведь не спал же я на ходу?

Я и ведать не ведал, что красные успели ввести другой календарь – как в Европе.

На пароме я сидел рядом с пухлой пожилой матроной в шерстяном платке, поначалу не сводившей с меня подозрительных глаз. Еще бы: оборванный изможденный субъект, заросший клочковатой бородой. Но стоило мне вежливо с ней заговорить, как она прониклась ко мне доверием и принялась болтать без умолку. Она везла с собой две корзины: одна набита луком, а во второй упокоилась ободранная тушка кролика. Время было голодное, и дама очень радовалась, что удалось разжиться продовольствием. Ей пришлось встать в четыре утра, пересечь Волгу и три часа шагать до знакомой деревни, где, как она знала, у одной женщины уродился лук. Ей повезло вдвойне: мало того, что крестьянка уступила ей толику урожая по сходной цене, так еще и сосед продал кролика. И теперь ее семью ждет настоящий пир, как в старые добрые времена.

Женщина охотно поделилась со мной последними новостями и слухами. Адмирал Колчак объявил себя верховным правителем России, Центральные державы[27] проиграли войну. Монархии Центральной Европы рассыпались.

Что же творится сейчас в моей родной стране? Безвластие и развал?

Но если войне конец, мне легче будет попасть домой!

На пристани в Саратове человек в обтерханном пальто и шапке‑ушанке, лет на десять старше меня, просил милостыню. Своей военной выправкой он бросался в глаза. Более того. В его римском носе, ровных усах, длинных пальцах угадывался аристократ.

– Товарищ, подай копеечку. Что‑нибудь поесть. Прошу, товарищ, – обращался он к каждому на ломаном русском.

От него отворачивались. Какая‑то добрая душа сунула ему картофелину – вот и все, что удалось выпросить.

Я подождал, пока толпа схлынула, и спросил по‑немецки:

– Скажи‑ка, друг мой, как тебя сюда занесло?

Он недоверчиво смерил меня взглядом.

– Как и всех остальных.

– Тебя освободили?

– А тебя?

– Я‑то бежал. Из Сретенска.

– Это где? В Сибири?

Я кивнул. Он широко улыбнулся и крепко пожал мне руку:

– Да ты герой. Позволь представиться: Оскар Шмидт.

– Мориц Данецкий.

– Давно в Саратове?

– Первый день на советской территории.

– Ну надо же! Иди‑ка за мной, нечего нам здесь торчать. Следующий пароход только через два часа.

Мы пошли к городу. Мне было не по себе: на улице полно народу, а мы говорим по‑немецки. А Оскар, казалось, и в ус не дул – будто так и надо.

– Значит, большевики сдержали слово, – заметил я.

– Да, солдат. Построили в шеренгу всех немецких и австрийских офицеров, кто оказался в их власти, и пиф‑паф. Офицеры ведь классовые враги, а врагов надо уничтожать. А солдат выпустили на свободу – ступайте на все четыре стороны. Ей‑богу, в лагере было лучше, там хоть кормили. Вот уж не думал, что буду так тосковать по каше.

Мы оба рассмеялись.

– А за то, что мы австрийцы, нас к стенке не поставят?

Он понизил голос:

– Люди до смерти напуганы. Что большевики скажут, то и сделают.

– Чем же они напуганы?

Он потеребил усы, оглянулся и впихнул меня в тихий переулок.

– Ты слыхал про Чека?

– Нет.

– Это что‑то вроде тайной полиции. Чека истребляет врагов режима. Попадешься им, прикончат без суда и следствия. Реквизируют квартиры в центре города, бывших владельцев кидают в подвалы. У нас пытались было протестовать, демонстрацию организовали. Так Красная гвардия по демонстрации из винтовок. Нищим теперь вольготно. Если бы я не был иностранец, вселился бы сейчас во дворец.

– Так что, все военнопленные попрошайничают?

– Не все. Некоторые сражаются с белыми. Сам видел, как взвод венгров отправляли на фронт. Эти мерзкие мадьяры во всем за большевиков, не пойму только с чего. Вернутся домой – то‑то будет катавасия.

– А мы когда вернемся домой? Войне конец… ведь так?

Оскар горько усмехнулся:

– Если бы все было так просто. Мы ведь пешки в большой политической игре. Ленин убежден, что в будущем году вся Европа станет советской. Мне так не кажется. Самое интересное: большевики могут отправить тебя на родину, если согласишься пропагандировать их идеи и сражаться за дело революции в своей стране.

– Мне только домой попасть, я на все согласен.

– Просто так они тебя не отпустят, – пригасил мой восторг Оскар. – Для начала тебя подвергнут идеологической обработке. Вот когда будешь думать и поступать по‑ленински, тогда и к тебе будет полное доверие… Гнусность какая.

– Все‑таки надо рискнуть. Что они с тобой сделают? Набьют башку своими идеями? Записаться добровольцем – и готово дело.

– Я и сам к этому склоняюсь… ведь не побираться мне всю жизнь? Люди сами голодают, много они мне подадут? И подумать только, когда‑то у меня был свой повар!

Уж в этом‑то я не сомневался. Офицер в нем был виден за версту.

Оскар испуганно взглянул на меня.

– Проговорился, надо же! Только никому не слова.

– Я буду нем как рыба. Дворянин ты или кто, для меня неважно.

– Спасибо. А то ведь подвесят меня, как колбасу.

Мне было любопытно, как ему удалось избежать расстрела. Сейчас он был во всем штатском. Украл?

Но Оскар не желал откровенничать.

– Меньше знаешь, крепче спишь. А то погубишь нас обоих. Я ничего не говорил тебе, солдат, запомни хорошенько.

Ночь мы провели в разграбленном особняке. Оскар сказал, что найти сейчас крышу над головой труда не составляет, только не стоит ночевать два раза подряд в одном и том же месте, да и от Чека надо держаться подальше. Всю ночь мы обсуждали с ним открывшиеся возможности, и к утру мне удалось убедить его отправиться со мной в саратовский совет.

– Мориц, они ведь сразу почуют, что я не их поля ягода. Они не дураки, – беспокоился Оскар, когда назавтра мы вышли на улицу.

– Откуда им знать?

– Болван, ты ведь мгновенно распознал во мне офицера. Присмотрятся ко мне повнимательнее – и в расход. Породу не спрячешь, солдат.

– А ты ссутулься, смотри в землю и перестань называть меня «солдат». Говори себе все время: я крестьянин, я крестьянин.

Оскар громко расхохотался:

– Ну ты голова! Надо же, все так перевернуть! Я – крестьянин!

Из серого здания, мимо которого мы проходили, послышался женский крик. Со звоном вылетело окно, стекла посыпались на мостовую перед нами. Оскар молча схватил меня за руку, перешел на другую сторону и прибавил шагу. Я поднял голову. В окне второго этажа спиной к улице стоял человек в черном, руки его вцепились в портьеры. Перед ним мельтешили лица сразу нескольких мужчин, в воздухе мелькали кулаки. Портьера оборвалась, человек зашатался, потерял равновесие – и выпал на улицу, головой на булыжники. Выпорхнувшая следом портьера саваном накрыла тело.

Я дернулся было к нему, но Оскар решительно потащил меня прочь:

– Не останавливайся.

Из дома выбежал мальчишка и с криком «Папа! Папа!» бросился к мертвецу.

Никто из прохожих и не подумал ему помочь. Мгновение – и улица опустела. Всех словно ветром сдуло.

Когда мы сворачивали за угол, я оглянулся. Трое неприметно одетых мужчин за волосы волокли по улице женщину.

Оскар подтолкнул меня в спину.

– Никогда не связывайся с Чека.

Величественное здание на главной площади города было украшено красными флагами – не ошибешься. У входа стояли часовые. Нас пропустили.

Битый час мы искали нужный кабинет.

Вот он, человек, от которого зависит наша судьба. Вид суровый, подозрительный.

– Товарищ, мы хотим вернуться в Австрию, чтобы раздуть пламя революции, – сказал я высокопарно.

И машина завертелась.

Не успели мы оглянуться, как вместе с сотнями других военнопленных оказались в эшелоне, следующем в Москву. Нас везли на специальные курсы.

Откровенным разговорам с Оскаром пришел конец. Теперь мы были большевики до мозга костей. Во всяком случае, с виду.

Наше учебное заведение помещалось в бывшем реальном училище – большом обшарпанном здании где‑то в пригороде Москвы. По прибытии к нам обратился с речью тощий, гладко выбритый человек – комиссар просвещения Потоцкий. (Какое громкое название для скромной должности!)

– Товарищи! – надрывался он. – Большевики держат свое слово! Мы сражались за вас, мы свергли царя и буржуазный строй! Теперь ваша очередь внести свою лепту в революционную борьбу! Вы – будущие борцы с тиранией в Европе! Вам выпала историческая роль! Мы научим вас действовать по‑ленински и побеждать! Вы понесете рабочим слово правды, вы объедините и организуете их, вы поднимете их на бой с буржуазными угнетателями! Вы – та искра, из которой возгорится пламя!

Я искоса глянул на Оскара, но он как раз изо всех сил вживался в образ крестьянина и не повернул головы. Когда речь закончилась, он вскочил и бешено зааплодировал.

Преподавали нам на нашем родном языке такие же военнопленные, как и мы сами, убежденные коммунисты. Среди них были прославленные в будущем революционеры, например Бела Кун. Начали мы с основ, с марксистского анализа причин и следствий социального неравенства, приведшего к классовому расслоению общества, потом плавно перешли к рассмотрению механизмов, позволивших жалкой кучке сосредоточить в своих руках несметные богатства. Учился я очень хорошо, тем более что материал представлялся мне обоснованным и логически бесспорным. Но хотя я знал наизусть десятки страниц из работ Маркса и Ленина, не лежала у меня душа к марксизму. Между книжным знанием и реальной жизнью лежала пропасть. Я своими глазами видел, как национализация и насильственная уравниловка очень скоро породили некий новый класс, совсем уж нищий, и новое угнетение (куда хлеще прежнего), когда немногочисленная сытая верхушка решает за тебя все, вплоть до того, на каком языке тебе говорить и какие убеждения иметь. Нет, марксисты тогда решительно не пользовались моим расположением. Другое дело сейчас. Ведь только они отважно боролись с Гитлером, а либералы и демократы просто умыли руки. Если его когда‑нибудь кто и свергнет, то это будут коммунисты.

На курсах мы с Оскаром почти не общались, впрочем, он ни с кем особенно не разговаривал, все больше помалкивал, ссутулившись и засунув руки в карманы. К тому же нас постоянно окружали люди, слушателей навезли с избытком, и у нас просто не было возможности поговорить наедине. Нам оставалось только всячески демонстрировать свой энтузиазм и преданность делу революции, аплодировать каждому оратору, наружно радоваться продвижению красных частей на восток. С каждым днем Оскар сутулился все сильнее, словно сгибаясь под непосильной ношей. А вот прочие военнопленные, из простых, пушечное мясо, обретали достоинство.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒