«Тайна генерала Неверова. 1 страница

Разоблачения последних лет пробудили большой интерес к советской истории двадцатого века. Неожиданно оказалось, что мы больше знаем о Французской революции, Войне за независимость в США или Отечественной войне 1812 года, нежели о событиях пяти минувших десятилетий, а ведь все мы, или, по крайней мере, наши отцы были этим событиям современниками.

Многие дела еще свежи в памяти, еще живы их участники, еще болят сердца у родственников — раскапывать правду так же тяжело, как выяснять: отчего же, в конце концов, умер фараон Тутанхамон. И не пыль веков тому виной, а главный и непобедимый цербер советских архивов — гриф „Совершенно секретно“.

У историка Максима Колесникова судьба трудная, хотя и весьма типичная для нашего времени. Но он не любит вспоминать свое прошлое — как настоящего историка, его волнует прошлое страны. Одна из тайн этого прошлого, которой Максим Колесников занимается в последнее время — смерть генерала Неверова.

Только официальных версий этой смерти было, как минимум, две: одна возникла сразу же после загадочной кончины генерала, другая — в последние годы. Обе сходятся лишь в одном: генерал покончил жизнь самоубийством. Причины этого поступка каждая версия объясняет по-своему.

В начале пятидесятых считалось, что бравый генерал, герой войны, благополучный и отважный человек, счастливый в семейной жизни, покончил с собой из-за, как утверждалось, „несчастной любви“ к некой певице театра оперетты. Говорили, что она даже рыдала на его похоронах, оскорбляя своим дешевым актерством убитую горем вдову. Уже тогда эта версия не выдерживала никакой критики. Но в те годы сомневаться вслух было не принято. Кому-то была удобна такая „опереточная“ версия!

Когда культ личности был разоблачен решениями Двадцатого съезда партии и общая атмосфера страха, подавленности, царившая в стране в те годы, стала понятна следующему поколению, отношение к делу генерала было пересмотрено. Ни для кого не было секретом, что Неверов ощущал сгущавшиеся над собой тучи и делал выводы о том, какую грозу могут нести эти тучи для него лично и, главное, для его близких. Некоторые показания в процессах тех лет прямо указывали на него, и арест генерала был лишь вопросом времени. Появились и свидетельства друзей семьи Неверовых, тех, что были на его похоронах и никакой опереточно рыдающей певицы там не заметили. „Рассказы о „несчастной любви“ генерала оскорбляют его память и память его жены! — это подтвердила Максиму Колесникову близкая подруга Марии Неверовой, ныне покойной. — Он был прекрасным семьянином, он любил Машу, они прожили вместе много лет! У них были общие радости, общие горести. Этот человек, настоящий коммунист, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, был мягким, добрым и чрезвычайно порядочным гражданином Советской страны!“

Версия о „несчастной любви“ лопнула, подобно мыльному пузырю, но что же оставалось вместо нее?

Из-за чего мог покончить с собой отважный герой войны, генерал милиции? Ответ был дан немедленно: из-за страха перед неминуемым арестом. Он знал, что со дня на день за ним приедет „черный воронок“, и самоубийство было единственным способом спасти хотя бы близких.

Да, это было в духе времени. Немало таких ужасных историй, человеческих драм хранят минувшие десятилетия. Но правда оказалась еще ужаснее. Максим Колесников уверен в этом. Генерал Неверов был убит.

Действительно, невозможно объяснить многие детали этого дела, если считать, что генерал покончил с собой. Во-первых, его тело нашли в лесу. Целые сутки оно пролежало в овраге, в километре от дачи Неверовых, и было обнаружено его сыном совершенно случайно. Зачем генерал ушел в лес, следствие не объяснило.

Не объяснило оно и главное несоответствие: исчезновение пистолета, из которого якобы застрелился генерал. Его собственный, трофейный немецкий пистолет остался лежать в ящике стола нетронутым! Генерал застрелился из неучтенного, неизвестно как к нему попавшего пистолета Макарова новейшей разработки. И главное: этот пистолет неизвестно куда пропал! Да, тело нашли в лесу, но в лесу хорошо охраняемого поселка, в котором живут уважаемые люди: академики, ученые, лауреаты премий, герои Великой Октябрьской Социалистической Революции и Великой Отечественной войны. Куда мог деться этот загадочный пистолет?

Увы, следствие тут же поспешило объяснить необъяснимое. Было заявлено, что данные экспертизы неопровержимы: генерал застрелился сам (тут же эти данные были засекречены). Исчезновение пистолета объяснили кражей, совершенной „случайным прохожим“ (это в охраняемом поселке!), а причину самоубийства решили поискать в „несчастной любви“, нисколько не смущаясь тем фактом, что эта причина больше подходит для буржуазных романов, нежели для жизни и смерти советского генерала милиции.

Правда открывалась трудно. Очень неохотно она шла навстречу упрямому историку Максиму Колесникову. Давно нет на свете вдовы генерала, сын его, сломленный обстоятельствами, встал на скользкую дорожку преступника, взяточника и алкоголика. Уже два года, как он сидит в тюрьме.

Друзья генерала Неверова уверены: генерал был убит по приказу Сталина. Еще предстоит найти причину убийства. Впереди долгая работа.

Но историк Максим Колесников к ней готов. Он знает твердо: прошлое открывает свои тайны. Надо лишь быть упорным и верить в справедливость.

К. Максимов».

«Сам Колесников, что ли, статью написал? — подумал Ивакин, с подозрением глядя на фамилию автора. — Ну, да это неважно». Он вздохнул. За дверью послышались веселые голоса: «Не-ет! Я ему все скажу! — басил свояк. — Это по-человечески? Заперся в одиночестве, как бирюк! Распустила ты его!» Жена, видимо, удерживавшая его в дверях, засмеялась. «Иду-иду! — крикнул Ивакин. — Не кипятись, ради бога!» Он сложил газету и сунул обратно в папку.

…А в пятницу Ивакин вдруг узнал, что «Липа. ру» выиграла дело! Доказали-таки адвокаты, что это была пародия, причем не на звезду, а на другое издание, которое, наоборот, похожее дело проиграло: в отличие от «Липы», оно на полном серьезе утверждало, что у другой звезды, спортивной, восемь пальцев на ногах.

«Этот прием называется „высмеивание путем доведения до абсурда“, — сказал адвокат в финальной речи. — На нем построена вся мировая сатира. Странно, что истица этого не понимает. Кстати, не понимает или лукавит? Три дня назад она сама добровольно участвовала в телепрограмме, где призналась, что разводит хомяков на продажу, причем одну половину хомяков продает, а другую — убивает, чтобы из шкурок шить шубки, продаваемые фирмой „Фенди“ как норковые». — «Это был стеб! Шутка!» — с места крикнула звезда. «Разве этот стеб не ущемил вашего достоинства? — резонно возразил адвокат. — Разве он не выставил вас спекулянткой и живодеркой и не принес также ущерба фирме „Фенди“?» — «Все поняли, что это шутка! — снова крикнула звезда, и судья даже постучал по столу, призывая к порядку. — Есть такой жанр на телевидении — стеб, его основал Курехин своей передачей о том, что Ленин — гриб!» — «Этот жанр основал не Курехин, — заметил адвокат. — Но передача о Ленине-грибе, действительно, сделана в этом жанре. И к слову, родственники Ленина не подавали на Курехина в суд. Вы считаете, что программа о хомяках не могла нанести вам ущерба, потому что все сразу поняли: в ней говорится неправда. Но на мой взгляд, информация о фальшивых шубах все-таки более правдоподобна, чем информация о четырех ягодицах, которые у вас, якобы, имеются». — «Вовсе нет!» — крикнула звезда, и зал одобрительно заулюлюкал, имея в виду ее внушительные габариты.

Вот так проходило это судебное заседание… Но именно оно натолкнуло Ивакина на одну мысль. Все выходные старый следователь обдумывал ее, а в понедельник оделся в костюм, повязал галстук и вышел из дома.

Ему повезло. Машина Грибова была на месте. Однако на своем месте был и стриженый. Уже издали он покачал головой — узнал. «Я к Грибову», — сказал Ивакин. «А вам назначено?» — даже не спросил, а возразил стриженый. «Может примет? — Ивакин достал из кармана заготовленную еще дома записку. — Передайте. Но только срочно, у меня мало времени». Стриженый иронично поиграл бровями, но записку взял. Для солидности он еще походил минут пять по коридору, давая какие-то распоряжения, видимо, никому не нужные, и только потом ушел.

«Интересно, примет?» — думал Ивакин, стоя в стеклянном тамбуре редакции. За стеклом шел дождь. Еще с утра было сумеречно, все вывески на улице были зажжены, машины ехали с включенными фарами. Сквозь дождь это выглядело красиво.

— Пойдемте! — весело сказал стриженый за его спиной.

— Пропуск выписывать?

— Да уж обойдемся как-нибудь. Под конвоем доставлю!

Они прошли по стерильным коридорам, мимо пластиковых перегородок, ярко светившихся синим светом, мимо молчаливых сотрудников в белом и черном, сновавших по коридорам с видом занятости, мимо тяжелых деревянных дверей, скрывавших начальство, и, наконец, подошли к двери самой тяжелой, самой деревянной из всех — той, за которой находился Грибов.

Он так же сидел в своем кресле, одетый вроде бы в ту же одежду, что и раньше, — наверное, подумалось Ивакину, он, как Эйнштейн, покупает одинаковые костюмы, чтобы не отвлекаться на выбор. Грибов быстро глянул на вошедшего, добродушно кивнул ему, продолжая разговор по телефону. Стриженому он кивнул иначе, и тот исчез, бесшумно затворив дверь.

Пока Грибов разговаривал, Владимир Александрович со всеми удобствами расположился в кресле напротив и даже отважно налил себе минеральной воды. Сердце его билось сильнее, чем обычно.

— Извините, — произнес Грибов, кладя трубку. — Бывают такие многословные товарищи… Рад видеть вас.

— Взаимно, — сказал Ивакин.

— Кстати, пока мы не перешли к делу. Я интересовался вашей дочерью, вы, наверное, знаете? Мне Чистякова сказала, что у вас дочь журналистка. «Ну! — подумал я. — Если дочь такая же приятная, как и отец, то это ценный кадр!» Так что не подумайте ничего плохого.

— Чистякова сказала? — удивился Ивакин. — Я, честно говоря, боялся, что у нее неприятности будут из-за ее разговорчивости.

Грибов широко улыбнулся.

— Неприятности? Это уволю, что ли? Ох, боюсь, Владимир Александрович, знаю я, какую правду вы мне собираетесь открыть! И боюсь, вы ошибаетесь. Вы что же, думаете, я брал Чистякову на работу, не зная, что она сплетница? Но это тот редкий случай, когда достоинства перевешивают недостатки. Я с ней до этого несколько лет общался. Уж наверное, знал, кого беру, как вы думаете?

— Да, наверное, знали, — согласился Ивакин.

— Она не только с вами болтает. Но у меня тут все болтуны.

— Не похоже.

— Они молчат, потому что сильно заняты, — снова улыбнулся Грибов. — Журналиста можно загрузить работой по уши, но характер его не переделаешь. Ведь и актеров для некоторых ролей одевают в солидные мужские костюмы и заставляют важно молчать и высокомерно хмуриться. И они молчат и хмурятся. И что же? Они все равно, вне зависимости от своего пола, остаются бабами: капризными, жеманными, мнительными бабами.

— Я слышал, что вы не любите актеров.

— Да, кстати, и об этом я хотел с вами поговорить: какие пируэты судьбы, а? Ведь я вам рассказывал о Маринином женихе, а он оказался начальником вашей дочери! Каково! Это он, конечно, рассказал о том, что я не люблю актеров. Это не совсем так. Я не люблю актеров в нашей профессии, не люблю тех, кто приходит в журналистику, не будучи журналистом, и начинает нас учить, как делать дело. И чему же он нас учит? Тому, что журналистика — это всего лишь публичное кривляние, за которое платят зарплату. Вы понимаете, меня раздражает не смысл этих нотаций, а их авторство. Если журналист, да хоть тот же начальник вашей дочери, будет спорить со мной на эту тему, то я признаю: он имеет право на такое мнение. Я буду возражать, но не оспорю его права дискутировать со мной. Но что я могу испытывать, если меня учит тот, кто вообще не имеет отношения к моей профессии, кто ее не выбирал, кто ей не обучался, кто не делал в жизни тысячи важнейших поступков во имя ее — той, которая, по моему глубокому убеждению, больше, чем профессия. Даже больше, чем жизнь, если хотите… А к актерам я отношусь прекрасно. Восхищаюсь ими, смотрю все новые фильмы… Даже плачу иногда над особо трогательными сценами, представляете?

— Представляю, — кивнул Ивакин. — Говорят, и открытия Пастера о микробах больше всего злили врачей именно потому, что он не врач, а химик.

— Дочь тоже эрудированная? — улыбаясь, спросил Грибов.

— Дочь-то? Да. Конечно.

— Итак, перейдем к делу, — сказал Грибов и развернул записку. — Вы пишете, что знаете, кто убил Алену. Вы, конечно, думаете, что это сделал я?

— Вы? — Ивакин посмотрел в окно. Дождь усиливался. — Нет, это сделали не вы.

— И кто же?

— Боюсь, вам будет трудно мне поверить… У вас ведь сложилось совершенно определенное мнение о характере этого убийства, о его причинах. Они, с вашей точки зрения, политические. Вы уверены, что это был выпад против вас, что вас подставляли, и Маринина статья вроде бы это доказывает.

— Да, я в этом уверен, — твердо сказал Грибов.

— Ну вот. Все последующие события произошли именно потому, что вы в этом были уверены.

— Какие последующие события?

— До этого мы дойдем… Мне будет трудно доказать вам, что вы ошибались. Вы вообще-то из тех людей, кого трудно убедить.

Грибов неопределенно покачал головой, то ли соглашаясь, то ли возражая.

— Но у меня есть одно неопровержимое доказательство. Я нашел пистолет, из которого убили Алену. И нашел его, руководствуясь исключительно собственными предположениями.

— И какими же? — глухо спросил Грибов.

— Эта статья, которая наделала столько шума, она и мне не давала покоя. Я не видел в ней никакой логики. Точнее, если встать на вашу точку зрения, то логика в ней была: этой статьей вас и подставляли, и информировали о том, что подставляют. То есть пугали. Но вы же знаете, как это знаю и я, что Марина заранее знала об убийстве. Вам об этом сказал ее брат в субботу, когда вы, увидев статью, бросились разыскивать ее. Вас настолько потрясла эта информация, что это заметила даже секретарша. Надеюсь, вы ее не уволите?

Грибов молчал, не реагируя на шутку.

— Все вроде бы складывалось в определенную схему… Знаете, так часто бывает: человек сначала создает некую идею, а потом подстраивает под нее любые факты. И иногда так это делает, что диву даешься, как же он не видит очевидных вещей!

— Каких очевидных вещей? — сузив глаза спросил Грибов.

— Помните, вы мне говорили про Петрова: мол, в нашей стране разве этим запугаешь? Разве этим испортишь репутацию? И действительно, это в Америке — всё! — умер бы Петров как политик. Но не у нас, Виктор Сергеевич. Вынужден повторить ваши же доводы: в нашей стране так не прижимают газетных воротил. В чем там была интрига-то? Любовница есть? Ну и прекрасно, про других вообще порнографические кассеты распространяют — и ничего. Убил из ревности? Ну так откупится — и все дела! Вот если бы вашу любовницу просто убили, тогда еще можно было бы что-то предположить: скажем, месть со стороны политических противников. Но статья-то зачем? Что за мелкое хулиганство?

— Вы ничего не знаете!

— Возможно. Возможно, и с Петровым не все так просто? — улыбнулся Ивакин. — Так вот, насчет статьи. Я не знаю, когда она писалась, думаю, что, действительно, в пятницу. Но вот предсказание — это интересно. Справляясь у Миши относительно убийства Лапчинской, Марина могла и не спрашивать о статье. Она могла спросить об убийстве: было оно или нет. Могла и не спросить, а просто сказать.

— Какая разница?

— Разница в том, что если она спрашивала все-таки о статье, значит, к ней пришли некие материалы, и значит, ей их кто-то прислал, так?

— Так.

— А если дело не в статье? Подумайте, ведь если убийство было предсказано, то цепочка предсказателей могла быть очень длинной, но в ее начале должен быть тот, кто это убийство планировал.

— Это очевидные вещи.

— А здесь много очевидных вещей! Да вот хотя бы — вы должны были приехать к Лапчинской в среду. Тогда-то и появилась информация об убийстве. Но произошло ЧП, и вы уехали на сутки за город. Убийство перенесли, и информация оказалась преждевременной, то есть превратилась в предсказание. Убийца знал, что ваши планы резко поменялись.

— Об этом знали десятки людей, знали и те, кого я подозреваю, — отрывисто произнес Грибов.

— О да! Думаю даже, что те, кого вы подозреваете, находились вместе с вами на совещании в Раздорах. Но дело не в этом. Если составлять таблицу признаков, по которым можно определить убийцу, то это будет таблица из многих граф. Например: «знали, что свидание перенесено» — и десятки фамилий в этой графе. Дальше: «ненавидели Алену» — давайте и классические признаки не будем отбрасывать, хорошо? Так вот, здесь снова десятки фамилий. «Имели мотивы» — фамилии, «неадекватно вели себя перед убийством» — фамилии.

— Эти люди всегда ведут себя адекватно! — вдруг закричал Грибов. — У них профессиональное отношение к делу!

— Виктор Сергеевич! — с шутливым укором сказал Ивакин. — Я следователь. Я не могу зацикливаться на одной версии. Я должен изучить все.

— Вы наивный человек! Мотивы, нервное поведение — все это игра в песочнице.

— Скажите: «это мое мнение», пожалуйста.

— Это мое мнение. И оно более авторитетно, чем ваше!

— В этой области — не сомневаюсь. Но кто вам сказал, что убийство — из этой области? Можно продолжать?

— Продолжайте. Имеете право, вы же нашли пистолет. Может, его подбросили?

— До пистолета мы еще дойдем. Я продолжаю. У меня осталось еще несколько граф: «знание сигнала, которым вы звоните Лапчинской», «то, что Лапчинская открыла дверь», нет, не дверь в подъезд, а дверь в квартиру, и, наконец, «владение информацией о том, что убийство будет совершено», то есть то, с чего мы и начали: предсказание об убийстве.

Ивакин снова посмотрел в окно. Грибов молчал. Надежная дверь не пропускала звуков, надежная секретарша не пропускала звонков, тихо было в кабинете, только уютно стучал дождь.

— Если вы бы составили все эти таблицы, — вздохнув, продолжил Ивакин, — то обнаружили бы то же, что и я: во всех встречается одно и то же имя — имя Марины Леонидовой.

— Ну правильно, — сказал Грибов. — И я считаю так же: ее использовали.

— Нет, вы меня не поняли. Это она убила вашу любовницу. Убила из-за ревности, из-за любви к вам, из-за того, что была уверена: если бы не Алена, не ее хитрая политика, вы бы восстановили прежнюю любовь, которую она себе придумала давным-давно, вы бы женились на ней после смерти вашей жены и наступил бы хэппи-энд в ее долгой сказке про заколдованную принцессу и прекрасного принца на белом коне… Извините, на белом «мерседесе».

В кабинете стало тихо. Даже дождь перестал быть слышен. Тишина длилась около минуты, а потом закончилась весьма неожиданно: Грибов расхохотался.

— Да вы чокнутый! — сказал он сквозь смех. — Кто в наше время из-за этого убивает?

— А из-за чего убивают в наше время? — вкрадчиво спросил Ивакин.

— Из-за денег, из-за политики, по случайности, по пьянке. Но не из-за любви же!

— Вы начитались собственной газеты, — вежливым тоном возразил Ивакин. — Я еще расскажу вам, из-за чего убивают в наше время. Но уж поверьте мне на слово, убивают и из-за любви… Когда вы пригласили Марину к себе на работу, она уже расценила это как аванс. Она ведь не догадывалась, как вы к ней относились в студенческие дни, думала, что все мужчины университета считают ее наследной принцессой. В те годы вы не произвели на нее впечатления. Вы ничем не отличались в толпе таких, как ее жених — иногородних, смешных, наивных. Вы просто обязаны были влюбиться в нее! Но на дне рождения вашей жены она увидела, чего вы добились. Вы доказали, что вы принц. Ведь не сложно влюбиться в такого человека, как вы, побывав у вас дома, правда?

— В меня не сложно влюбиться, и не побывав у меня дома.

— О да. Конечно. Она и влюбилась. Подобно многим одиноким женщинам, она была склонна к самообману. Ваше предложение об устройстве в газету сразу стало работать на ее идею — ведь у каждого она своя, да? Более того, само по себе это ваше сказочное предложение не было для нее таким уж сказочным. Она плохо разбиралась в журналистике и, будучи довольно прижимистой, все же легкомысленно относилась к материальным благам. Она была из тех, кто охотнее экономит, нежели зарабатывает. Нет, не работа ее обрадовала, а то, что вы заметили ее, вспомнили… Она тут же решила, что прошлая любовь жива. Там был еще один момент, Виктор Сергеевич. В Маринином роду многие женщины болели одним неприятным гормональным заболеванием. Его симптомы: повышенная нервозность, мнительность, плаксивость, бессонница, тахикардия. Больной худеет — это главный признак. Это, кстати, заметил в Марине Летягин… Так что она не рисовала круги под глазами, Виктор Сергеевич, она болела.

— Вообще-то похоже на то, — задумчиво сказал Грибов.

— В мае Марина узнала, что про вашу газету ходят особые слухи. Ее просветил тот же Летягин, которого она случайно встретила на фуршете. По этому поводу она проконсультировалась у брата и выяснила, что информаторы вашей газеты не имеют отношения к милиции. А версии, которые они выдвигают, являются частями каких-то комбинаций, выгодных определенным органам. А ведь у нее и отец, и дед пострадали от этих самых органов.

— Я уже объяснял вам, Владимир Александрович, что слухи о моей ангажированности сильно преувеличены. Да кто будет читать газету, о которой точно известно, что она лжет? Это не так делается, если уж вам интересно. Компромат сбрасывается через разные издания, через телевизионные каналы. Так, что и не подкопаешься… Да, у меня в газете были тенденциозные статьи — всегда были и, уверяю вас, будут. Вот, кстати, Петров. Его не дискредитировали этой статьей, ему намекали. Там, кстати, ключевым был абзац не о самом убийстве директора рынка, а об акционировании «Ритрона». И он понял намек… Римляне говорили: умному достаточно. Вот и все.

— А я и не спорю. У Марины ведь тоже были какие-то свои оправдания ваших действий. Она же не бросила работу, не пришла к вам с претензиями… Хотя, когда любишь, оправдания найти просто, да, Виктор Сергеевич?

— При чем тут это? — Грибов поморщился.

— Но я же уже сказал: Марина любила вас. Любила, понимаете? А на ее пути встала Алена Лапчинская… Я не знаю, когда Марина стала задумываться об убийстве, но знаю точно: ваша любовница сделала все возможное, чтобы довести ее до ручки. Она ведь не понимала, что Марина уже не очень адекватна. Алена рассказывала о немыслимых подарках, которые вы ей делали, о роскошной жизни, которую она благодаря вам ведет… Все это потом всплыло в той самой злополучной статье. Помните: шубы, драгоценности? Лапчинская высмеивала Марину, безжалостно дразнила ее. В какой-то момент Леонидова поняла, что может и проиграть. Двенадцатого июня ее решение созрело. Она поехала на дачу за пистолетом.

— Тем самым? — тихо спросил Грибов.

— О да! Удивительный пистолет — этот Макаров пятидесятого года выпуска. Вначале он принадлежал генералу милиции — вы, вероятно, знаете его фамилию; он застрелился в начале пятидесятых из страха перед арестом. Потом писали, что он был убит по приказу Сталина. Данные об этом пистолете есть в деле о смерти генерала. Интересная деталь: из архива его не выдают, но я нашел газетную статью хрущевских времен… Да, и от газет иногда бывает польза, Виктор Сергеевич! В статье сказано, что генерал застрелился в лесу и его тело нашел сын только через сутки. Пистолета рядом не оказалось. Именно поэтому подозревали убийство. Но потом, проведя множество экспертиз, решили, что генерал застрелился сам, пистолет-то был генеральский, но его кто-то украл с места самоубийства. Я лично думаю, сын, когда обнаружил генерала, его и взял.

— Сына при Хрущеве арестовали за взятку, по-моему. Он так и умер в лагере, — сказал Грибов.

— Да. Все верно. Хорошая у вас память. Они жили напротив Марининой дачи. Марины, конечно, тогда еще не было. Дача принадлежала известному архитектору. Как пистолет попал к нему, я не знаю, но думаю, тут ничего удивительного нет: может, сыну генерала не хватало на водку? Он ведь алкоголиком был. Самое страшное, что архитектор тоже из него застрелился. И снова пистолет пропал. Это были уже более либеральные времена, и на этот раз дело замяли — уж очень он был известный человек, лауреат всех премий. В его дом спустя несколько лет въехали Маринины родители. Они унаследовали дом со всеми вещами, в том числе и с пистолетом, и с проклятием.

— Каким проклятием? — улыбнулся Грибов.

— Не улыбайтесь! В этом доме гибнут и хозяева, и их дети, можете себе представить? — Грибов улыбнулся еще шире. — Не верите? — прищурился Ивакин.

— Нет, верю. Я в последние годы всему верю… — Грибов тяжело вздохнул. — Я ведь бывал там, давно… Место, кстати, мне всегда не нравилось. Хоть и престижное.

— Да. Так вот. Маринин отец, видимо, не знал о прошлом пистолета, а может, просто не был сентиментальным. Он, вообразите, стрелял из него по бутылкам у дальней границы участка. И разбитые бутылки, и гильзы, и патроны — все это сохранилось до сих пор. Я отдал их на экспертизу и мне сказали: это тот пистолет, из которого застрелена Алена Лапчинская.

— А где он сам?

— До этого мы дойдем… Беря пистолет, Марина еще не планировала впутывать в эту историю вас. Но на следующий день, тринадцатого, она поругалась с Аленой. Видимо, терпение ее лопнуло, а может, она сама себя заводила, пытаясь набраться решимости. «Ты думаешь, у тебя получится женить его на себе? Да он умный человек, он все понимает», — примерно это она говорила вашей любовнице. И та, видимо, просветила ее на ваш счет. Она сказала: «У тебя тем более не получится. Он презирает тебя, смеется над тобой, так же, как и я. Он называет тебя коровой. Думаешь, твои телеса нравятся ему? Он не поклонник Рубенса». Я думаю, было так, — поразмышляв пару секунд, сказал Ивакин. — А вы как думаете?

— Я никогда не смеялся над Мариной. А когда это делала Алена, я ее осаживал.

— Да, я знаю. Но что-то убедительное насчет вашего отношения к Марине Алена ей все-таки сказала.

— Вот насчет Рубенса и сказала.

— В смысле?

— Ну, Марина мне несколько раз признавалась, кокетничая, — Грибов нервно дернул плечом, — что ее бывший любовник, художник, называл ее Данаей Рубенса. Даже подарил ей двухтомник с его репродукциями. Когда мы были у нее в гостях, она тоже умудрилась похвастаться этим. Открыла книгу, спросила: «Похожа?» Жена потом сказала: «Мне кажется, она сумасшедшая». В общем, я не счел это странным, тем более, что терпимо отношусь и к женской полноте, и к таким формам кокетства. Я как-то проболтался об этом случае Алене, уж не знаю, зачем я это сделал… Алена, как я догадываюсь, передала мои слова каким-то своим подружкам. Вот они и умирали со смеху… Ужасно… Мы так часто болтаем всякую ерунду, даже о близких друзьях…

— Так вот. Когда Лапчинская сказала Леонидовой о Рубенсе, та поняла, что вы на стороне своей любовницы. И ее любовь мгновенно превратилась в ненависть. Я думаю, она сразу начала вспоминать все плохое, что раньше толковала как хорошее. Вспомнила и о доказательствах вашей работы на КГБ. Она решила убить вашу любовницу так, чтобы подозрение пало на вас. Это доказывают все ее последующие действия и прежде всего ее звонки. Кстати, делала она их из автомата, который находится во-он на той стороне улицы. — Ивакин показал на окно. — Есть в ее деле коротенькая обмолвка об этом. Справедливости ради надо отметить, что милиция разрабатывала и место Марининой работы. По крайней мере, проверила несколько последних дней. Но это направление показалось им бесперспективным… Так о чем я? Ах, да. Во-первых, она позвонила своему бывшему жениху и сказала ему, что в вашей газете не только морально, но и по-настоящему убивают, и завтра у нее будут доказательства против вас лично. Она надеялась, что, когда поднимется шум, он тоже в нем поучаствует, как человек, явно вас ненавидящий. Но она переоценила его ненависть, к тому же на следующий день он ушел в запой, а запои у него, как говорят, длительные. Во-вторых, Марина позвонила брату. Тут мои факты заканчиваются, и я вынужден основываться только на предположениях. Думаю, Марина сказала брату, что вы собираетесь убить свою любовницу, поскольку она вам изменяет.

— У нее это была идея фикс. Она постоянно намекала мне на Аленины измены.

— Вы действительно не реагировали на это?

— Знаете, Владимир Александрович… — Грибов помолчал, безвольно положив руки на стол. — Я не любил Алену. Это было так, не серьезно… Она была довольно пустой девицей. К тому же, стервозной. Полюбить такую по-настоящему я не способен. Я бы никогда не женился на ней.

— Ну, любовь — это одно, ревность — другое.

— А что такое ревность? Обида? Меня было невозможно обидеть или унизить тем, что женщина, с которой я сплю, мне изменила. Мое внутреннее самоощущение от этого факта не менялось. К тому же, я Марине не верил. Алена была… довольно холодная.

— Понятно… Итак, Марина сказала брату, что вы хотите убить любовницу и собираетесь сделать это сегодня вечером. Я думаю, что она сказала именно это.

— Только думаете? Мишу ведь допрашивали?

— Миша все врет, я еще объясню, почему. Сделав звонки, Марина стала следить за вами, чтобы убедиться наверняка: вечером вы поедете к Лапчинской. Она просидела несколько часов в вашей приемной, и на ее глазах произошло неожиданное — вас вызвали на совещание за город. При ней вы крикнули секретарше, что сегодня в Москву не вернетесь, при ней позвонили Лапчинской, чтобы перенести свидание. Она и на следующий день сидела в вашей приемной и часа в три, по вашим же словам, узнала: вы приедете к Алене в двенадцать ночи. Ну, а дальше все известно. Она знала ваш сигнал — вы же, наверное, всюду так звоните? — Алена впустила ее в квартиру, потому что она была знакомой, ну и так далее. Конечно, Марине повезло, ее никто не увидел, но так везет тысячам убийц. На следующий день она отвезла пистолет обратно на дачу. И, представляете, не спрятала его, не закопала, не утопила в ручье, пожалела! Просто положила обратно, куда-нибудь в шкаф или в стол. Вот уж во что верю, так это в судьбу людей и вещей!

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒