Ханна 4 страница

Она села, потянулась за одеждой. Воздух, вот что ей сейчас нужно. Скрипнула тяжелая дверь. Ночь была мягкой, влажная земля, казалось, пахнет весной. Она набросила на плечи покрывало, лампу не взяла. Ноги знали тропинку к оливковой роще, по которой она ходила всю свою жизнь. Она любила деревья, сильные бугристые стволы. Их могла обжечь молния или обуглить лесной пожар, тогда они стояли, точно мертвые, но из‑под древесины вдруг пробивался новый зеленый росток, и старое дерево продолжало жить вопреки всему. Ей хотелось быть похожей вот на такую оливу. Она провела рукой по грубой древесине.

Она была там, среди деревьев, когда на дороге, ведущей из города, появились полицейский и судебный пристав. Спрятавшись в тени деревьев, она видела, как в доме зажглись ламы. Слышала испуганные крики матери, громкие протесты отца, когда пристав записывал домашнее имущество. Все, чем они владели, передадут в казну, если выдвинутое против них обвинение будет доказано. Она пригнулась к земле, плотнее завернулась в коричневое покрывало, чтобы не видно было белую ночную рубашку, насыпала на себя землю и сухие листья. Боялась, вдруг они осветят факелами рощу. Но ее отец, должно быть, сказал полицейскому какую‑нибудь ложь о ее местонахождении, потому что тот не делал попыток обыска. Не в силах что‑либо сделать смотрела, как увели ее родителей. А затем она побежала, странным, медленным бегом беременной, через рощу, через соседское поле. Она не пошла к ним за помощью: кто знает, может, они доносчики. За полем земля резко поднималась к Эсплугесу. Она могла спрятаться там, в пещере, куда она бегала к Ренато на тайные свидания. Зачем она с ним связалась? Зачем навлекла на всех несчастье? Ребенок внутри сжимал ей легкие, так что она едва дышала, когда карабкалась вверх. Острый камень оцарапал голую ногу. Ей было холодно, но страх гнал вперед.

Добралась до устья пещеры и свалилась, хватая ртом воздух. Почувствовав первую боль, подумала, что это колика, но боль повторилась – не сильно, но безошибочно, охватила ее, словно тугая уздечка. Она закричала: не потому, что было больно, но потому, что ее ребенок, ребенок, которого она не хотела, возможно, будущий монстр, готов был явиться на свет, а она была совсем одна и очень боялась.

Рути и Миха были вдвоем в кладовке, когда услышали, как хлопнула дверь. Переплетчик выругался:

– Останься здесь и молчи.

Он закрыл тяжелую дверь в кладовку и вышел, одернул кожаный передник, пряча под ним предательскую выпуклость. Скрывая раздражение, сделал для незваного клиента приветливое лицо.

Выражение его изменилось, когда он увидел, что в мастерскую вошел не клиент, а солдат. На столе лежала готовая Аггада, великолепная, с блестящими застежками и сияющим медальоном. Они с Рути любовались ею, пока их не охватило желание. Миха вежливо поздоровался и, встав между солдатом и столом, ловко затолкал книгу под груду пергаментов.

Но солдата книги не интересовали, и по сторонам он не смотрел. Взял со стола толстую иголку и стал ковырять ею у себя под ногтями. Грязь летела на страницы. Миха расстроено смотрел на лист приготовленного пергамента.

– Руфь Бен Шушан, – коротко произнес солдат.

Миха проглотил подступивший к горлу комок и ничего не ответил. Внутренняя паника отразилась в пустом взгляде, который солдат принял за тупость.

– Говори, придурок. Твой сосед, торговец вином, говорит, что она входила сюда.

Не было смысла это отрицать.

– Вы имеете в виду дочь писца? А, теперь понятно. Да, приходила по поручению отца. Но она ушла с… серебряных дел мастером… из Таррагоны. У ее семьи, кажется, с ним дела.

– Таррагона? Так она туда пошла?

Переплетчик колебался. Он не хотел выдавать Рути, но человеком он был трусливым. Если даст ложную информацию, и об этом узнают… Но если Рути найдут в кладовке, тогда ему будет еще хуже.

– Она… не говорила мне о своих планах. Вы должны знать, господин, что незамужние еврейки не разговаривают с мужчинами вне дома, разве только несколько слов, по делу.

– Откуда мне знать, что делают ваши еврейские шлюхи? – сказал солдат, но повернулся к дверям.

– Могу я спросить… отчего такой важный офицер заинтересовался бедной дочерью писца?

Молодой человек, как и большинство хвастунов, не удержался от возможности внушить страх. Он повернулся к переплетчику с неприятным смехом:

– Может, и бедная, но больше уже не дочь писца. Он на пути к аду вместе с остальным вашим проклятым народом, и она скоро к нему присоединится. Ее брата казнят, а она пойдет вместе с ним. Он сознался, что она соблазняла его вашей иудейской верой.

Мириам вернулась домой из миквы, приготовившись принять Давида как супруга. В прошлом году были признаки, которые сказали ей, что через несколько месяцев очистительный ритуал ей больше не потребуется. Мириам знала, что будет скучать по этому – по воздержанию и ожиданию возобновления супружеских отношений.

Предыдущие десять дней, с начала ее месячных, Давид и Мириам даже не прикасались друг к другу в соответствии с древними законами семейной чистоты. Сегодня они займутся любовью. Как бы ни ссорились они друг с другом, физический союз доставлял обоим взаимное удовольствие, несмотря на то, что тела их старели.

Мириам была избавлена от зрелища мертвого мужа, лежащего в луже крови во дворе. Весь переулок слышал громкие, грубые голоса и знал, что они означают. Как только вооруженные люди покинули Кахал, соседи пришли и сделали все, что необходимо.

Когда Мириам увидела свой дом, приготовленный для шивы, тотчас подумала о Рубене. Они сидели шиву по Рубену семь дней после его крещения. Тем самым показали, что он для них мертв. Но сейчас она осознала сердцем, что сын и в самом деле умер. Его отец смягчился и решил почтить его по еврейским законам. Мириам схватилась за дверной косяк.

Соседи поддержали ее, ввели в дом и постепенно открыли ей горькую правду. Тело Давида уже обмыли и одели в белую одежду. Теперь они завернули мертвеца в льняную простыню и отнесли на кладбище. Приближался шаббат, и еврейские законы требовали хоронить своих мертвых без промедления.

Как только муж был похоронен, Мириам зажгла поминальную свечу. Хотела отдаться горю. Муж умер, сын осужден на смерть в Каса Санта, дочь… Где она? Солдаты явились на кладбище и расспрашивали плакальщиков о местонахождении дочери покойного. Мириам старалась привести мысли в порядок. В первой из трагедий – смерти Давида – ей ничего не оставалось, как только горевать. Во второй, с заключенным в тюрьму сыном, она могла только молиться. Но третья – Рути – другое дело. Что, если здесь можно что‑то исправить? Может, девушку предупредить, спрятать, вывезти из города…

В то время как она обдумывала все эти вещи, соседи расступились, дали место Иосифу Бен Шушану: он все еще в дорожной одежде шел к невестке выразить свои соболезнования. Его глаза покраснели от усталости и горя.

– Слуги сообщили мне новость, когда я приехал, поэтому пришел прямо сюда. Одно горе за другим. Давид! Брат мой… если бы только я дал выкуп за твоего сына, когда он просил меня, может, всего этого бы и не… – Его голос дрожал.

Мириам резко осадила его, и это заставило Иосифа, погруженного в печаль, вздрогнуть.

– Да, ты не дал выкупа, но что сделано, то сделано, и судить тебя будет Бог. Сейчас ты должен спасти нашу Рути.

– Сестра, – прервал ее Иосиф. – Пойдем ко мне в дом. Я возьму тебя под свою защиту.

Мириам смотрела недоумевающее, в ее глазах застыл вопрос. Она не могла покинуть дом во время шивы, уже ему ли не знать этого? И какой бы бедной она ни была, Мириам не собиралась уходить из собственного дома и становиться объектом благотворительности деверя. Неужели он думает, что она покинет свой маленький дом со всеми его воспоминаниями? Сердитый голос Мириам прозвучал почти нормально, когда она принялась выкладывать свои возражения.

– Сестра, – сказал он спокойно, – скоро, очень скоро мы все вынуждены будем покинуть наши дома, все станем уповать на чужую милость. Как бы я хотел предложить тебе место в своем доме. Все, что я способен сделать – это предложить пойти со мной по неизвестной дороге, которая ждет нас.

Медленно и с трудом объяснял Иосиф собравшимся в комнате людям, что произошло в предыдущие недели. Мужья и жены, обычно не прикасавшиеся друг к другу на публике, падали друг другу на грудь, рыдали. Все, кто проходил мимо домика и слышал плач, думали, что горюют по покойному. И в самом деле, Давид Бен Шушан был хорошим и набожным человеком, но никто не подозревал, что его смерть вызовет такой горестный отклик.

Иосиф не рассказал соседям Мириам, простым людям, торговцу рыбой и чесальщику шерсти, все аргументы и стратегии, которыми за месяц они пробовали достучаться до сердец и душ монархов. Он сказал им просто, что их предводители сделали все, что могли. За иудеев боролся раввин Авраам Сеньор, восьмидесятилетний старик, друг королевы, помогавший ее тайному браку с Фердинандом. Он был казначеем ее гражданского ополчения и сборщиком налогов в Кастилии. Сеньор был таким богатым и важным человеком, что, когда путешествовал, его свита растягивалась на тридцать миль. Вместе с ним был Исаак Абрабанель, известный толкователь Торы и министр финансов. Он получил свой пост в 1483 году, в тот самый год, когда советник королевы, Томас де Торквемада, был назначен великим инквизитором и искоренителем ереси.

Именно Торквемада добился изгнания евреев. Он не мог действовать во время Реконкисты: тогда монархи зависели от еврейских денег и сбора налогов, нужных на войну с арабами; еврейские купцы поставляли все необходимое войскам в труднодоступную горную местность. Евреи‑переводчики, прекрасно говорившие на арабском, обеспечивали переговоры между христианским и мусульманским королевствами. Но после завоевания Гранады война была окончена, не стало арабских правителей, с которыми нужно было бы иметь дело, а способных к языкам и наукам евреев могли найти и среди выкрестов.

Прошло четыре недели с тех пор как монархи подписали эдикт об изгнании, намечен день исполнения указа. В этот промежуток времени требовалась строгая секретность, а потому Сеньор и Абрабанель надеялись, что все еще можно исправить. Каждый день этого месяца они собирали деньги, искали соратников. Наконец Абрабанель и Сеньор преклонили колени перед королем и королевой в тронном зале дворца Альгамбра. Мягкий свет лился в украшенные замысловатой резьбой окна и освещал усталые тревожные лица. Каждый защищал свои интересы.

– Взгляни на нас, о король, – сказал Абрабанель. – Не обращайся с подданными столь жестоко. Зачем поступаешь так со своими слугами? Лучше забери наше золото и серебро, все, чем мы владеем. Только оставь нас в стране.

Затем Абрабанель предложил свою дань – триста тысяч дукатов. Фердинанд и Изабелла переглянулись и, кажется, заколебались.

В это время открылась потайная дверь. Торквемада слышал каждое слово. Его возмущала богатая дань иудеев и их речи о пожертвованиях. Что они могут знать о жертвах? Он видел дань, которую они принесли государству. Свет из высоких окон упал на золотое распятие, которое он держал перед собой.

– Взгляните на распятого Христа, которого Иуда Искариот продал за тридцать серебренников! – воскликнул он. – Неужели ваши величества снова его продадут? Вот он, возьмите его.

Он положил распятие на стол, стоявший перед двумя тронами.

– Возьмите его, свершите сделку.

Торквемада круто повернулся, взметнув полы черной сутаны. Он вышел из зала, не дождавшись позволения монархов.

Абрабанель взглянул на своего старого друга Сеньора и увидел, что тот смирился с поражением. Позже, когда монархи уже не могли их слышать, он излил свой гнев: «Чтобы не слышать голоса заклинателя змей, гадюка забивает себе уши грязью. Вот так же ожесточил против нас свое сердце король – заткнул его ложью, услышанной от инквизитора».

Переплетчик явился на шиву самым последним из близких знакомых Давида Бен Шушана. Дождался шаббата, когда остальные плакальщики разошлись по домам. Миха хотел поговорить с Мириам наедине.

Его стратегия сработала. Мириам отказалась покинуть дом, несмотря на искренние увещевания деверя, и осталась одна за исключением служанки, которой дон Иосиф приказал побыть с нею. Мириам рассердилась, когда служанка объявила о приходе Михи. Ей нужно было подумать. Как могла она оставить Кахал, единственный мир, который был ей известен? Она родилась здесь. Тут жили ее родители, здесь они и скончались. Их кости, а теперь и тело ее мужа похоронены на еврейском кладбище. Разве можно оставить могилы без ухода? Да еще и среди христиан! Когда евреи уйдут, они станут рыть землю в поисках наживы, потревожат покой усопших. А как же старики, больные, те, что не могут передвигаться, беременные женщины? Ее мысли перескочили к жене осужденного сына. Она, по крайней мере, будет в безопасности. Родит внука, которого Мириам никогда не увидит. У нее снова полились слезы, а тут как на грех явился переплетчик, и теперь ей придется сдерживать себя.

Миха высказал обычные соболезнования, а потом подошел к Мириам ближе, чем это было положено. Приставил рот к ее уху.

– Ваша дочь, – сказал он, и она окаменела, готовясь принять новый удар.

Миха сказал ей о приходе солдата. В любое другое время быстрый ум Мириам заставил бы ее задуматься, почему Рути задержалась в мастерской. Ведь ей всего лишь надо было узнать, готова ли Аггада. Она расспросила бы с пристрастием, почему Рути оказалась в кладовке у переплетчика. Но от горя и волнений Мириам плохо соображала, и все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал Миха потом.

– Что значит «ушла»? Как может молодая девушка уйти одна, по южной дороге, ночью, когда начался шаббат? Что за чепуха?

– Ваша дочь сказала, что знает надежное место, где можно спрятаться до наступления шаббата. Она намерена скрываться там и даст вам знать о себе, когда сможет. Я дал ей хлеб и воду. Она сказала, что в потайном месте есть еда.

Миха заторопился домой по узким улицам Кахала. Мириам совсем растерялась – что за секретное место знает Рути? – да она еще забыла спросить Миху об Аггаде.

Но переплетчик отдал Аггаду Рути. Пока шел к дому, спрашивал себя, правильно ли поступил. Успел к самому началу шаббата. Услышал тихий звук бараньего рога, визг детей и тут же отбросил мысли о девушке и ее тревогах. У него и своих проблем довольно.

Рути приблизилась к знакомой пещере и услышала стон. Она уверенно передвигалась в темноте. Сюда она много раз ходила по ночам, когда засыпали родители. Рути по нескольку часов тайно читала здесь запрещенные книги.

Но неожиданный звук заставил ее остановиться на крутой тропе, покатились камешки, упали вниз с высокой скалы.

Стоны вдруг прекратились.

– Кто здесь? – послышался слабый голос. – Ради Спасителя, помогите мне!

Рути едва узнала голос Розы. От обезвоживания у нее распух язык, ужас и боль изнурили женщину. Двадцать часов она корчилась здесь одна. Схватки нарастали. Рути забралась в пещеру, говорила Розе ободряющие слова, пока искала спрятанную лампу и кремни, которые там хранила.

Свет озарил несчастную, покрытую синяками. Роза сидела, привалившись спиной к каменной стене, колени ее были согнуты и прижаты к груди. Ночная рубашка промокла от крови. Растрескавшиеся губы беззвучно произносили слово «вода». Рути быстро поднесла к ее рту мех с водой. Роза проглотила слишком много, и ее вырвало. В этот момент ее снова настигли схватки.

Рути старалась взять себя в руки. У нее было лишь слабое представление о том, как являются на свет младенцы. Мать умалчивала обо всем телесном, считая, что Рути не должна ничего знать об этом, пока не обручится. В Кахале жило много народу, дома стояли впритирку, так что Рути слышала крики рожавших женщин и знала, что это болезненное, а иногда и опасное явление. Но она не представляла, что будет так много крови и экскрементов.

Оглянулась по сторонам: чем бы вытереть рвоту с лица Розы. Все, что могла найти, были тряпки, в которые она завернула сухой сыр, поддерживавший ее во время продолжительных занятий.

Ночь тянулась бесконечно. Боли нарастали. Крики надсадили горло, так что слышался только хрип. Рути могла только смачивать лоб Розы и держать ее за плечи во время схваток. Неужели младенец так и не родится? Она боялась представить себе то, что происходит между ног Розы, но та снова застонала. Рути со страхом встала на колени перед женщиной, которую так любил ее брат. Мысль о нем и о муках, которые он переживал в этот момент, прибавили ей смелости. Она осторожно развела колени Розы и задохнулась от страха и паники. Темная головка ребенка проталкивала себе дорогу в тугой, сопротивляющейся коже. Роза преодолела страх и дотронулась до головы, стараясь ухватить маленький череп и облегчить ребенку проход. Роза была слишком слаба, чтобы тужиться. Шли минуты, час, прогресса не было. Все трое оказались в ловушке: ребенок в неподдающемся родовом проходе, Роза – в агонии, Рути – в страхе.

Она придвинулась ближе к искаженному отчаянием лицу Розы.

– Я знаю, ты устала и страдаешь, – прошептала она.

Роза простонала.

– Но у этой ночи могут быть только два окончания. Либо ты найдешь силы и вытолкнешь из себя ребенка, либо умрешь.

Роза взвыла и подняла руку в слабой попытке ударить Рути. Однако простой смысл слов дошел до нее. Когда подступила следующая схватка, она собрала оставшиеся силы. Рути видела, как детская головка нажала, плоть прорвалась. Рути обхватила рукой головку и извлекла ее. Затем плечи. И вот ребенок у нее на руках.

Это был мальчик. Но долгая борьба слишком измучила его. Крошечные ручки и ножки безжизненно болтались в руках Рути. Крика не было. Рути с отвращением перерезала пуповину маленьким ножом и завернула в тряпку, оторванную от собственного плаща.

– Он что… мертв? – прошептала Роза.

– Похоже, что так, – мрачно ответила Рути.

– Ну и хорошо, – вздохнула Роза.

Рути поднялась с колен и отнесла ребенка в глубину пещеры. Колени болели от долгого стояния на камне, но не потому глаза ее наполнились слезами. Как может мать радоваться смерти собственного ребенка?

– Помоги мне! – воскликнула Роза. – Здесь что‑то такое… – Она взвизгнула. – Чудовище! Выходит из меня!

Рути обернулась. Роза изгибалась, лезла на стену, испугавшись вышедшего из нее последа. Рути взглянула на блестящую массу и содрогнулась. Потом вспомнила кошку, рожавшую котят в углу двора, и послед, который из нее вылезал. Глупая, суеверная христианская шлюха, думала она, давая волю гневу и ревности к этой женщине. Она положила безжизненный сверток, шагнула к Розе и ударила бы ее, если бы синяки на ее лице, видные даже в сумрачном свете лампы, не вызвали у нее жалости.

– Ты выросла на деревне… Неужели не видела послед?

Гнев и горе сделали дальнейший разговор с Розой невозможным. Рути молча разделила имевшиеся у нее запасы – сыр, хлеб и воду, которые дал ей Миха. Половину положила перед Розой.

– Поскольку сын тебя не интересует, тебе, думаю, все равно, если я похороню его по еврейским законам. Я возьму тело и закопаю его, как только настанет рассвет.

Роза громко вздохнула.

– Его ведь не крестили, так что какая разница?

Рути завязала провизию в то, что осталось от ее плаща. Перекинула узелок через плечо. На другое повесила мешок, в котором лежал маленький пакет, бережно завернутый со всех сторон и перевязанный ремешком. Затем взяла тельце младенца. Ребенок шевельнулся в ее руках. Рути посмотрела и увидела глаза своего брата, теплые, добрые, доверчивые глаза. Они смотрели на нее и моргали. Она ничего не сказала Розе. Та свернулась в клубок и спала. Рути быстро вышла из пещеры. По тропинке шла быстро и осторожно, боясь, что ребенок заплачет и выдаст секрет, что он жив.

В воскресенье, сразу после того как прогудел полдневный колокол, королевские глашатаи затрубили в фанфары по всей Испании. Жители собрались на городских площадях послушать объявление короля Арагона и королевы Кастилии.

Рути, одетая как христианка, в плохо сидящей на ней одежде, которую она вынула ночью из сундука в разоренной спальне Розы, прошла через толпу по площади в рыбачьем поселке поближе к глашатаю. Речь была длинной, начиналась с описания природы вероломных евреев и несостоятельности мер, которыми пытались остановить их дурное влияние на христианскую веру.

«Поэтому мы приказываем… всем иудеям и иудейкам, какого бы возраста они ни были, что живут в означенных королевствах… к концу июля нынешнего 1492 года покинуть указанные королевства… им запрещается возвращаться сюда под страхом смерти».

Иудеи не имели права забирать с собой золото, серебро или драгоценности. Они должны были выплатить все долги, но не имели права забирать собственные деньги. Рути стояла под горячим весенним солнцем, оно светало на непривычный головной убор. Мир для нее рушился. Люди вокруг ликовали, славили Фердинанда и Изабеллу. Никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой.

Иудеев в деревне не было, потому Рути и пришла сюда, взяв, что могла, из дома Сальвадора. Она не считала это воровством, так как вещи, которые она взяла, были для внука Сальвадоров. В деревне нашла кормилицу. Сочинила неправдоподобную историю о том, что ее сестра погибла в море. К счастью, женщина оказалась невежественной и глупой. Она не стала расспрашивать Рути, не удивилась, почему роженица вообще оказалась в море.

Народ разошелся, с песнями и проклятиями в адрес поганых иудеев. Рути побрела к фонтану и опустилась на парапет. Каждая тропинка перед ней была дорогой в темноту. Пойти домой, к матери, означало сдать себя в руки инквизиции. Притворяться христианкой было невозможно. Она обманула тупую крестьянку, но, когда ей надо будет найти жилье или купить пищу, обман тут же раскроется. Стать христианкой – обратиться в чужую веру, как уговаривали монархи всех евреев – было немыслимо.

Рути сидела, пока не настали сумерки. Если бы кто‑то пригляделся, то заметил бы, что маленькая девушка раскачивается взад и вперед, молясь Богу. Но Рути была не из тех, на кого обращают внимание.

Когда наконец косые лучи солнца окрасили в оранжевый цвет белые камни, она поднялась со своего места. Сняла с головы платок христианки и выбросила его у фонтана. Вынула из сумки свой шарф и накидку с желтым опознавательным еврейским знаком. Теперь она уже не опускала глаза, а шла по площади мимо глядевших на нее христиан и смотрела на них гневно и решительно. Дошла до прибрежной хибарки, где ждала ее кормилица вместе с ребенком.

Солнце село, темнота скрыла ее от любопытных глаз. Руфь Бен Шушан вошла в море, прижав к груди ребенка, и остановилась, когда вода дошла до пояса. Развернула младенца и набросила пеленку себе на голову. Карие глаза моргали, глядя на нее, маленькие кулачки молотили воздух.

– Прости, маленький, – сказала она тихо и опустила его под темную поверхность.

Вода сомкнулась вокруг него. Рути разжала пальцы, державшие его за руку, и отпустила.

Смотрела на сопротивляющееся тельце. Лицо девушки сохраняло решительное выражение, несмотря на то, что она всхлипывала. Вокруг хлопала вода. Отступавшее море готово было унести младенца. Рути крепко взяла ребенка обеими руками. Вынула его из моря. Вода скатилась с голой блестящей кожи ярким дождем. Рути подняла ребенка к звездам. Рев в ее голове звучал громче прибоя. Рути, глядя на младенца крикнула: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай эхад!» [33]

Сняла с головы пеленку и завернула ребенка. По всему Арагону в ту ночь евреев под страхом ссылки заставляли совершать обряд крещения. Рути же, наоборот, обратила ребенка в еврея. Поскольку его мать не еврейка, ритуал погружения был необходим. И сейчас он был совершен. Рути считала дни. Осталось недолго. К восьмому дню она должна найти кого‑то, кто сделал бы мальчику обрезание. Если все пройдет хорошо, произойдет это в новой стране. И в этот день она даст ребенку имя.

Она пошла назад, к берегу, прижимая малыша к груди. Вспомнила о книге, завернутой и спрятанной в заплечной сумке. Крепче подтянула ремни, чтобы уберечь ее от вздымавшихся волн. Но несколько капель соленой воды пробрались сквозь обертку. Когда вода высохла, на странице осталось пятно – кристаллы, обнаруженные через пятьсот лет.

Утром Рути займется поиском лодки. Расплатится за проезд – за себя и ребенка – серебряным медальоном, который вынет из кожаного переплета, и там, где найдут пристанище (если найдут), вручит себя Божьей воле.

Но сегодня она пойдет к могиле отца. Она произнесет каддиш и покажет ему его еврейского внука, который понесет его имя через море в то будущее, которое дарует им Бог.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 222324 25 26 Следующая ⇒