Ханна 3 страница

Давид был так погружен в собственный позор и горе, что, оказавшись перед воротами красивого дома брата, не заметил, что внутри творится суматоха. У Иосифа, гордившегося своим благополучием, в доме обычно стояла тишина, и вышколенные слуги вели себя прилично. Но в этот раз двор звенел от взволнованных голосов. «Какое же сегодня число? – подумал Давид. – Да нет, свадьба состоится в следующем месяце, а стало быть, эта возня не означает приготовлений к празднеству». Привратник брата узнал его и впустил. Давид увидел, что лучший мерин Иосифа выведен из конюшни, и к путешествию подготовлены лошади охранников и слуг.

В этот момент из дома вышел сам Иосиф, одетый в дорожное платье. Он озабоченно о чем‑то говорил с усталым человеком, по всей видимости только что вернувшимся из путешествия. Давид узнал в нем секретаря дона Исаака Абрабанеля. Поначалу Иосиф так был поглощен разговором, что рассеянно глянул на брата, стоявшего среди суетившихся слуг. Но, когда его взгляд вернулся к ссутулившейся фигуре, лицо его смягчилось. Иосиф Бен Шушан любил и уважал своего набожного младшего брата, хотя положение в обществе ставило между ними барьер. Он протянул ему руку и крепко обнял.

– Брат! Что привело тебя сюда? Отчего у тебя такой похоронный вид?

Давид Бен Шушан репетировал свою просьбу всю дорогу, но сейчас у него точно язык связало. Его брат был явно занят своими делами, и лоб у него наморщился от забот.

– Это мой… это человек, который пострадал… попал в беду, – сказал он, запинаясь.

В глазах Иосифа промелькнуло быстро подавленное нетерпение.

– Беды осаждают нас со всех сторон! – сказал он. – Но заходи, я должен поесть перед своим путешествием. Заходи перекусим и скажи мне, что я могу для тебя сделать.

Давид подумал, что «перекус» брата, должно быть, равнялся банкету на его скудном столе. Мясо у него свежее, а не соленое, как у него. И фрукты, которые трудно найти зимой, и воздушная выпечка. Давиду все это и не снилось.

Когда Давид рассказал, что случилось, Иосиф покачал головой и сказал:

– В любое другое время я дал бы выкуп за этого молодого человека. Но ему не повезло. Сейчас мы должны думать прежде всего о евреях – прости меня, брат, – но пусть те, кто предали нашу веру, расхлебывают последствия. Они сами сделали такой выбор. Я очень спешу, еду в Севилью со всеми деньгами, которые у меня есть. Секретарь дона Абрабанеля, – он кивнул на человека, изнеможенно прислонившегося к подушкам, – привез мне важные новости. Король и королева готовят указ об изгнании.

У Давида перехватило дыхание.

– Да, как мы и опасались. Они приняли капитуляцию Гранады как знак божественной воли: Испания должна быть христианской страной. Они намерены отблагодарить Бога за победу и объявить Испанию страной, в которой не должно остаться ни одного еврея. Нам предоставляют выбор: либо обратиться в чужую веру, либо уехать. Этот план они держали в секрете, но недавно королева доверила его своему старому другу, дону Сеньору.

– Но как могли король и королева пойти на это? Это же еврейские деньги – в большей степени еврейские, – благодаря им они и одержали победу над арабами!

– Нас выдоили, брат мой. А теперь как тощих коров нас отправят на бойню. Дон Сеньор и дон Абрабанель готовят еще одну дань – взятку, если говорить откровенно. Посмотрим, поможет ли это. Но они не слишком надеются, – Иосиф махнул в сторону изможденного человека. – Скажи моему брату, что королева сказала дону Исааку.

Человек провел по лицу рукой.

– Мой хозяин сказал королеве, что вся история нашего народа свидетельствует, что Бог уничтожает тех, кто уничтожает евреев. Она ответила, что это решение исходит не от нее и не от ее мужа. «Господь вложил это решение в сердце короля, – сказала она. – Сердце короля в руках Господа, как вода в реках. Он поворачивает его, куда захочет».

– Король, в свою очередь, – прервал его Иосиф, – перекладывает всю ответственность на королеву. Но ближайшее окружение королевской четы знает, что королева повторяет слова своего духовника. Да будет навеки стерто его имя.

– Что еще вы можете им предложить, кроме того, что уже отдали?

– Триста тысяч дукатов.

Давид закрыл лицо руками.

– Да, знаю, ошеломляющая сумма. Выкуп народа. Но у нас нет другого выбора.

Иосиф Бен Шушан поднялся и подал брату руку.

– Так что сам понимаешь, почему я ничем не могу помочь тебе сегодня.

Давид кивнул. Они вместе вышли во двор. Слуги и охрана уже сидели верхом. Давид прошел с братом до его лошади. Иосиф нагнулся с седла и сказал брату на ухо:

– Думаю, ты и сам понимаешь, что о нашем разговоре нужно молчать. Поднимется паника, как только об этой новости станет известно. Не надо плакать, слезы чуда не сотворят.

Лошадь, свежая, беспокойная, перебирала копытами. Ей не терпелось двинуться в путь. Иосиф резко дернул за повод и взял брата за руку.

– Мне жаль твоего сына.

– У меня нет сына, – прошептал Давид.

Его слова заглушил звон железа по камню, кавалькада стремительно вылетела из ворот.

Четыре дня Ренато то приходил в себя, то снова терял сознание. Когда очнулся, почувствовал, что щека прижата к каменному полу, покрытому промокшей от мочи соломой и крысиным дерьмом. Он харкал кровью и длинными белыми полосками разложившейся ткани кляпа. Тело разваливалось изнутри. Ему хотелось пить, но он не мог дотянуться до кувшина с водой. Позже, когда хватило сил добраться до него, ухватить трясущимися руками и вылить в рот струйку, боль при глотании вызвала у него новый обморок. Во сне он снова видел себя привязанным к лестнице. Вода лилась ему в рот, и он невольно ее сглатывал, а ткань кляпа все глубже проваливалась в горло.

Ренато не знал, что такая боль возможна. Он безмолвно молился о смерти. Но на молитвы никто не отвечал. Когда очнулся, понял, что лежит там, где и прежде, а из темноты на него глядят красные глаза крыс. На пятый день он уже дольше находился в сознании, а к шестому сумел подтянуть себя в сидячее положение и прислониться к стене. Все, что ему оставалось делать – это ждать и вспоминать.

Инквизитор пришел в камеру. Они устанавливали лестницу, а пленник задыхался и корчился в ужасе. И Ренато наконец увидел свидетельство против него и понял, в чем он должен сознаться. Священник брезгливо, словно кусок дерьма, держал двумя пальцами за длинный кожаный ремешок привязанную к нему маленькую квадратную шкатулку. Внутри было слово Бога, написанное безупречным почерком отца.

– Фальшивый выкрест, ты, словно жук‑древоточец, выгрызаешь сердце нашей церкви, – сказал священник. – Ты тайно возносишь свои отвратительные молитвы и оскорбляешь нашу церковь своим лживым присутствием.

Ренато не мог ответить. Не мог ни сознаться, ни опровергнуть обвинения. Священник вылил еще один кувшин воды и вдруг с неожиданной, потрясающей силой протолкнул кляп ему в горло. Ренато показалось, будто его подняли за кишки. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел, что он снова один.

«Шин. Фе. Каф».

«Пролей гнев Твой на народы, которые не знают Тебя…» [30]

Поскольку он не знал, что еще делать, Давид Бен Шушан вернулся к работе. Близилось завершение Аггады. Но мозг Давида, словно чернила, кипел в ядовитом вареве. Рука дрожала, и буквы выходили не столь красивыми. Из дома доносились вопли Мириам. Горе боролось в ней с яростью. Она выливала потоки брани на его брата и кричала на бедного Воробышка, которая, как он догадывался, безуспешно пыталась успокоить мать. Он ничего не сказал о великой миссии своего брата и о судьбе, которая нависла над ними. Мысли метались между брошенным в темницу Рубеном и их грядущим бегством. Затем он задумался о Воробышке. «Вставай, моя милая, беги!» Нужно найти для нее мужа, да побыстрее. Если придется бежать по неизвестным дорогам, ей потребуется больше защиты, чем он сможет ей предоставить. Мысленно он перебирал список возможных кандидатов. У Авраама, могеля, был сын подходящего возраста. Мальчик заикался, косил, зато у него был добрый нрав. Но Авраам может не согласиться из‑за того, что Рути – сестра выкреста. Мойше, мясник, был сильным мужчиной со здоровыми сыновьями. Они могли стать настоящими защитниками, но мальчики упрямы, своенравны. К тому же Мойше любит деньги, а Давид ничего не мог ему предложить.

Давиду даже в голову не пришло спросить об этом саму Рути. Если б спросил, очень удивился бы ее реакции. Он сам того не знал, но любовь к дочери уживалась у него с презрением. Он видел, что дочь добра, преданна, но в то же время жалка. Давид, как и многие люди, делал ошибку: путал доброту со слабостью.

Отец не подозревал, что у Рути была тайная жизнь. Более трех лет Рути изучала Зогар, Книгу Сияния. Потихоньку она стала практиковать каббалу. Эти занятия были ей запрещены по причине возраста и пола. Еврейские мужчины могли заниматься каббалой по достижении сорока лет. Женщинам, как они думали, этого не дано было понять. Но из семьи Бен Шушанов вышли знаменитые каббалисты, и с самого юного возраста Рути знала о силе и значении Зогара в духовной жизни ее отца. Когда маленькая группа ученых приходила в дом ее отца для занятий, Рути прислушивалась к трудному тексту, притворяясь, что спит.

Но не только душа Рути вела тайную жизнь, а и ее миниатюрное тело – тоже. Она не могла учиться по книгам отца: он бы не разрешил. Но книги, которые ей были нужны, она видела в переплетной мастерской, когда носила туда отцовские работы. Миха, переплетчик, был слишком быстро повзрослевшим молодым человеком, с бледными, обвислыми щеками и редкими волосами, которые он нервно теребил, когда в мастерскую входила его жена. Она была худенькая и неряшливая, часто болела, измученная частыми родами. Несколько плачущих детей постоянно тащились за ней.

Рути вспомнила, как переплетчик по‑новому взглянул на нее, когда она сказала, чего она хочет. Поначалу она сказала, что это отец попросил дать ему на время книги, но Миха сразу понял обман. Все знали, что Давид Бен Шушан, хотя и бедный, имел замечательную библиотеку. Он догадался, чего она хотела, и знал табу, которое она нарушает. Если уж она решались нарушить столь суровые правила, подумал он, тогда, возможно, перешагнет и другие барьеры. Взамен за это он уложил ее на мягкие обрезки, валявшиеся на рабочем столе. Она вдыхала сильный аромат кожи, а руки переплетчика касались ее укромных мест. Поначалу она была страшно напугана. Задрожала, когда он поднял ее грубую шерстяную юбку и развел смуглые бедра. Но его прикосновение было нежным, а потом и восхитительным. Он открыл ей удовольствие, о котором она и не догадывалась. Когда его язык оказался между ее ног и он стал лизать ее, точно кот, лакающий молоко, она ощутила физический экстаз сродни духовному, который испытывала в редкие вечера за чтением. Тогда буквы поднимали ее, и она парила.

Она стала думать об этом, как о чем‑то правильном. Проснувшаяся в ней женственность стала средством для получения духовного наслаждения. Поскольку она узнала силу желания и телесные удовольствия, то поняла, если не простила, предательство брата по отношению к семье и вере. Она думала, что если бы ее отец был менее требовательным и строгим, то привлек бы Рубена к мистике и красоте Зогара. Тогда бы ее брат не перешел в другую веру.

Но Рубен учился по закону. Каждый день он склонялся над столом и делал рутинную работу, в которой отец постоянно находил изъяны. В ее ушах все еще звучал отцовский голос, всегда спокойный, ни разу не повышенный, но постоянно критический: «Расстояние в середине буквы „бейт“ должно равняться ширине верхней и нижней линии. Вот здесь, на этой строке, видишь? Ты написал слишком узко. Сотри и переделай страницу. Рубен, тебе давно должно быть известно, что нижний левый угол „тет“ квадратный, а правый – округлый. Ты же сделал наоборот, видишь? Переделай страницу». И так повторялось снова и снова.

Отец так и не открыл Рубену дверь к славе, бушевавшей в темных чернилах. Она же видела в крошечных буквах поэму, молитву, врата в рай. У каждой буквы была своя дорога, своя тайна. Почему же отец не поделился ими с ее братом?

Когда она думала о букве «бейт», ее волновала не толщина линий и не точность расстояний. Она думала о ее тайне: о числе два, о двойственности; о доме, доме Бога на земле. «И построят Мне святилище, и Я буду пребывать в них» [31]. В них, а не в нем. Он будет пребывать в ней. Она станет домом Бога. Дом божества. Одна крошечная буква, а в ней – дорога к радости.

Со временем сердце Рути открылось для переплетчика, и привязанность между ними возрастала. Когда переплетчику пришла в голову мысль об условном знаке, намекавшем на свидание, Рути предложила букву союза – «бейт». Она увидит ее нацарапанной в уголке отцовского счета и поймет, что жены Михи нет дома. Она в свою очередь добавит ее к инструкциям, которые отец отправит в мастерскую, и без слов станет ясно, что у нее есть время, и дома ее не хватятся. Интересно, был ли у Рубена секретный знак для встреч с возлюбленной? Может, это была зарубка на дереве или вывешенное полотенце? Видимо, что‑то в этом роде, поскольку Роза, как и большинство христиан, читать не умела.

Рубен дожидался этого момента в конце каждого дня, когда освобождался от переписки и бегал по поручениям. Рути замечала, как он подскакивал и оживлялся. Обращала внимание, как какое‑то поручение вызывало улыбку на его лице и придавало пружинистость походке.

Когда его посылали купить оливки или масло у отца Розы, как мог он не заметить созревавшую дочь? Рути догадывалась, как все случилось, хотя ее брату и в голову не приходило поделиться тем, чего не должны были слышать ее невинные уши.

После его обращения, свадьбы и ухода Рути случайно повстречалась с братом на рынке. Она знала, что ей следует его проигнорировать, словно тот был незнакомцем. Нужно было пройти мимо с опущенными глазами. Но сердце ее не было вышколено. Она незаметно в толпе схватила его за руку. Эта рука стала совсем другой, загрубевшей, не то что дома, приученная к письму. Рути сжала ее, излив в этом жесте всю сестринскую любовь, и заторопилась прочь.

В следующий раз, спустя две недели, он уже приготовился. Сунул ей в руку записку с просьбой о встрече. Написал место: на юге города – Эсплугес де Ллобрегат. Слово «эсплугес» означает «пещеры», склоны белых холмов изрезаны ими. Одна из них, глубокая и потаенная, была любимым их местом в детстве. Позже он приводил туда Розу во время тайных свиданий. Он не знал, что в этой же пещере Рути предавалась чтению запрещенных книг. Их первая встреча оказалась напряженной: как бы она его ни любила, не могла не обвинять его за боль и бесчестие, которое он навлек на их семью. Но брат был хорошим человеком, она чувствовала это сердцем. Доброта передалась ей от него, а не от ее ворчливой матери и не от рассеянного отца. Вскоре они встречались там уже каждую неделю. Он плакал в тот день, когда сказал ей о будущем ребенке.

– Только когда сам станешь отцом, поймешь, что чувствует к тебе собственный отец, – прошептал он.

Рути положила на колени его голову и погладила по волосам. Он глухо спросил:

– Он когда‑нибудь говорит обо мне?

– Нет, – сказала она так мягко, как только могла. – Но я верю, что ни на один час он не забывает о тебе.

Она провела пальцами по каменной стене пещеры. Место напоминало ей о пещере с костями, останками нелюбимых покойников. Ее собственная ладонь была такой бренной. Все они умрут, и кости иссохнут, станут пористыми, дырявыми, словно кружево. И кому будет важно, что ее брат позволил священнику прыснуть себе на лоб водой и произнести несколько молитв на латыни? В этой самой пещере Рути чувствовала присутствие Бога. Она вздрогнула перед неизбежностью того, что вода испарится и иссякнет дыхание священника.

В этот момент ей в голову пришла идея. Какой невинной она ей казалась: дать брату нечто, что напоминало бы ему о часах, проведенных им рядом с отцом, когда они оба молились Богу.

– Я тебе кое‑что принесу, – сказала она.

И через неделю исполнила обещание.

Давид Бен Шушан нетерпеливо позвал дочь.

– Воробышек! – крикнул он. – Ты мне нужна. Поторопись, бросай свою работу.

Рути кинула щетку в ведро и встала с четверенек.

– Но я еще не закончила мыть пол, отец, – сказала она тихо.

– Неважно. У меня задание, которое не может ждать.

– Но мама будет…

– С матерью договорюсь.

В манере отца было что‑то уклончивое, чего Рути до сих пор не замечала. Он смотрел на входную дверь.

– Нужно отнести переплетчику этот пакет. Я уже написал подробные инструкции. Он знает, что с этим делать. Книга должна быть готова к приезду дона Иосифа. Его ожидают к шаббату. Иди дочка, поторопись. А то этот негодяй будет потом говорить, что я слишком поздно дал ему работу.

Рути пошла к колодцу. Быстро, но тщательно вымыла и вытерла руки, прежде чем взять пакет. Завернула его в материю. Рука ее отца, обычно такая твердая, дрожала. Почувствовав форму завернутого в ткань металла, тут же его узнала. Она так часто его полировала, боясь уронить или испортить серебряную филигрань. Это была единственная дорогая вещь в доме. Глаза ее расширились.

– Что ты смотришь? Эта работа тебя не касается.

– Но это шкатулка из маминой кетубы! [32] – воскликнула она.

Давид сделал ее сам. Молодой писец вдохновлялся мыслями о своей невесте, которую едва знал. Он писал каждую букву брачного контракта как дань высочайшего уважения женщине, которая станет его духовным другом. Когда его отец увидел эту работу, он так загордился сыном, что потратил все, что мог, на красивую шкатулку для этого документа.

– Отец, – пискнула Рути, – не может быть, чтобы ты отдал это в качестве платы за переплет.

– Не в качестве платы! – ощущение вины и неуверенность сделали его голос жестким. – У Аггады должен быть достойный переплет. Где еще мы возьмем серебро, чтобы украсить его? Переплетчик нашел кузнеца из Таррагоны, который сделает работу даром, потому что хочет зарекомендовать себя перед семьей Санц. Он сейчас в переплетной. Ждет. Иди скорей.

Сначала он думал продать шкатулку в качестве выкупа за сына. Но на крышке написано слово Бога, и продать ее христианину, который расплавит ее и напечатает монеты, было постыдным делом, возможно даже греховным. Он придерживался фундаментальных основ веры. Потом он нашел выход. Он использует серебро для украшения Аггады. Святое так и останется святым. Брат непременно оценит такой прекрасный подарок. Как же иначе? Давид уверил себя в этом. Это была единственная его надежда, а потому он чрезвычайно рассердился, когда заметил, что Рути все еще стоит перед ним и держит пакет так, словно хочет его вернуть.

– Но мама, возможно, на это не согласится. Я… я… боюсь, что она на меня рассердится.

– В этом можешь не сомневаться, Воробышек. Но не на тебя. У меня есть на то причина, как я уже сказал. А теперь поторопись, а то подлец воспользуется твоим запозданием в качестве предлога промедлить с работой.

Отцу можно было об этом не беспокоиться. Каким бы человеком Миха ни являлся, мастером он был отменным и знал, что иллюстрации и текст, переданные ему Бен Шушаном, должны превратиться в книгу исключительной красоты. Это поднимет его репутацию в глазах богатых евреев общины. Такие возможности приходят не каждый день, поэтому он отложил все остальные заказы.

Аггада лежала на столе в переплете из мягчайшей кожи козленка. В центре оставалось пустое место.

Серебряных дел мастер был молодой человек, только что вышедший из учеников, но на редкость одаренный. Он нетерпеливо выхватил у Рути пакет, развернул его, рассмотрел шкатулку.

– Очень красиво. Жаль разрушать такую работу. Но обещаю: твоя мать получит взамен нечто достойное такой жертвы.

Он развернул на столе маленький пергамент и нарисовал на нем центральный медальон переплета. Это была эмблема семьи Санц в виде крыла, а окружали ее розы – символ семьи Бен Шушанов. Нарисовал и будущие застежки из крыльев и роз.

– Если понадобится, буду работать всю ночь. Подготовлю книгу к шаббату, как просил твой отец, – сказал он.

Бережно завернул книгу и шкатулку и ушел. До Таррагоны несколько миль, надо успеть, пока не стемнело: по ночам орудовали банды.

Рути провела пальцем по сшитым дестям, притворяясь, будто разглядывает строчку. Ждала, когда кузнец выйдет из мастерской. Она заметила букву союза – их секретный знак, нацарапанный на лежавшем на столе клочке пергамента.

Переплетчик отвернулся от дверей, облизал губы. Рути почувствовала на спине его руку. Он подталкивал ее к отгороженной части комнаты. Рути возбудил знакомый запах кожи. Она повернулась к Михе, мягкими руками стащила с его узких бедер передник, освободила под ним одежду и ощутила во рту острый и соленый вкус.

Она все еще чувствовала этот вкус, когда стояла перед входной дверью своего дома. К ужину опоздала и боялась войти. Думала, что родители ссорятся из‑за пропавшей шкатулки, но, когда, набравшись смелости, вошла, увидела, что мать, как всегда, ворчит из‑за обычных отцовских прегрешений. Битвы не было, все как обычно. Рути не поднимала глаз от еды, боялась взглянуть на отца. Интересно, какую байку он ей сочинил? Очень хотелось спросить его об этом. Но некоторые вещи на земле были возможны, а некоторые – нет, и Рути понимала разницу.

Когда Ренато принялись допрашивать в третий раз, он так ослабел, что не мог стоять. Альгвазилы тащили его под руки. Он оказался в черной комнате, пахнувшей свечным воском и его собственным потом.

– Рубен Бен Шушан, признаешься ли ты в том, что имел в собственности вещи, которые требуются евреям для молитвы?

Он пытался говорить, но из разорванного горла вырывался только шепот. Хотел сказать, что не молился, как еврей, амулеты тут ни при чем. Он отказался от еврейских молитв, когда ушел из отцовского дома. Верно то, что он полюбил Розу, прежде чем полюбил ее церковь. Но священник, крестивший его, объяснил, что любовь, которую он чувствует к Розе, была частичкой его любви к Господу. Она дана ему в знак грядущего спасения. Так учил Христос. Он сомневался, пока не поверил, что Иисус и в сам деле был мессией, которого ждали евреи. Ему нравились обнадеживающие рассказы священника о небесах. Возможно, больше всего привлекла его мысль о том, что тело жены будет доступно ему почти в любое время. Это куда приятнее, чем строгая дисциплина воздержания, ожидавшая его каждые полмесяца с еврейской женой.

Он держал амулет не потому, что тосковал по еврейской молитве, а потому, что скучал по отцу, которого любил всем сердцем. Утром, когда вставал, и перед сном прижимал к себе амулет – не для молитвы, а для мыслей об отце и о любви, которую вложил он в написанный им пергамент. Но любовь к еврею и к его работам была сама по себе грехом для священников инквизиции.

И он кивнул.

– Что ж, так и запишем, что этот еврей, Рубен Бен Шушан, сознался в иудаизме. Признай, что ты обратил в свою веру и жену. Нам говорили, что видели вас, молящимися вместе.

Ренато испытал новый приступ страха. Его жена. Невинная, невежественная женщина. Неужели он станет причиной ее страданий? Он отчаянно замотал головой, насколько хватало у него сил.

– Признай это. Ты учил ее своим молитвам и заставлял молиться вместе с тобой. Тому есть свидетель.

– Нет! – прохрипел Ренато, наконец‑то отыскав голос. – Они лгут! – выдавил он из порванной глотки. – Мы молились за Отца Нашего и Деву Марию. Только за них. Моя жена понятия не имела, что я принес в дом еврейский амулет.

– Были ли у тебя эти вещи, когда ты заключал брачный контракт?

Ренато покачал головой.

– Как давно он у тебя появился?

Он прошептал разбитыми губами:

– Только месяц.

– Ты хочешь сказать, что стал иудеем месяц назад?

Он кивнул.

– Тогда кто дал тебе амулеты?

Ренато сморщился. Он этого вопроса не предвидел.

– Кто дал тебе их? Назови этого человека.

Ренато почувствовал, что комната начинает кружиться, и схватился за стул.

– Назови его! Я даю тебе еще один шанс.

Священник подал сигнал, и человек в маске двинулся к Ренато. Альгвазилы схватили Ренато и стащили со стула. Он не сопротивлялся, и они поволокли его из комнаты вниз по ступеням. Затем они привязали его к лестнице и перевернули ее над ванной. Его тело сотрясали рыдания. Он слышал, как наливают воду в кувшины. Тем не менее он молчал. И только когда они взяли кляп и стали пихать ему в рот, он закричал. Боль обожгла ему горло.

– Воробышек!

Когда альгвазилы совершали арест в христианских кварталах, то делали это посреди ночи. Спросонок их жертва не оказывала значительного сопротивления и не поднимала шума, а потому и соседи ничего не слышали и не осложняли арест. Но в Кахал святая инквизиция собственных солдат не посылала. Она была занята выкорчевыванием ереси среди тех, кто притворялся, что принял Христа, а не среди тех, кто закоснел в собственной ложной вере. Преступления евреев, соблазнявших христиан отказаться от истинной религии, были делом гражданских властей, так вот те посылали своих солдат в любое время дня и ночи.

Итак, произошло это днем. Было светло, когда забарабанили в дверь Бен Шушана. Дома был только Давид. Мириам ушла в микву, а Рути – в переплетную мастерскую. Давид послал ее узнать, не готова ли работа, может ли он отдать ее брату, чьего возвращения он ожидал. Давид с раздражением заметил, что накануне она вернулась позже обычного.

Он пошел к двери, ворча: что, мол, за незваный гость позволил себе колошматить по его двери? Отодвинул засов, увидел, кто стоит перед воротами, и упреки замерли у него на губах. Попятился, руки нервно зашевелились.

Мужчины вошли во двор. Один плюнул в колодец. Другой медленно повернулся и кончиком шпаги намеренно оцарапал стол, на котором лежали письменные принадлежности Давида. Бутылочки попадали на землю.

– Позови сюда Руфь Бен Шушан, – скомандовал самый высокий солдат.

– Рути? – тихо спросил Давид.

Глаза его расширились от удивления. Он‑то был уверен, что солдаты пришли за ним.

– Вы, должно быть, ошиблись. Зачем вам Рути?

– Руфь Бен Шушан. Живо! – Мужчина задрал ногу и пнул сапогом пергамента Давида.

– Она… ее здесь нет! – сказал Давид. У него от страха зашевелились на голове волосы. – Она пошла по моему поручению. Но что вам понадобилось от малышки Рути?

Вместо ответа солдат ударил писца кулаком по лицу. Давид пошатнулся, потерял равновесие и упал навзничь, сильно ударившись копчиком. Хотел закричать от боли, но открыл рот, и звука не было.

Солдат нагнулся, сорвал с него кипу, ухватил седой пучок волос и потянул за него, поднимая Давида с земли.

– Куда она пошла?

Давид, морщась, закричал, что не знает.

– Моя жена ее послала, а я…

Прежде чем он закончил фразу, солдат выкрутил ему волосы и швырнул на землю. Пнул сапогом по голове.

У него зазвенело в ухе. Лицо загорелось и повлажнело.

Еще один удар пришелся в челюсть. Сдвинулись кости.

– Где твоя дочь?

Даже если бы он и захотел ответить, сломанная челюсть не позволила ему что‑то сказать. Он хотел поднять руку и защитить поврежденный череп, но, казалось, к руке подвесили свинцовый груз. Левая сторона тела не двигалась. Он лежал бессильный под ударами, кровь излилась в мозг, и свет померк.

Последнее время Роза дель Сальвадор почти не спала. Огромный живот мешал ей принять удобное положение. Лицо болело от ударов, которые накануне нанес ей разгневанный отец. Даже когда усталость навалилась на нее и она задремала, ей привиделся страшный сон. Она увидела старую лошадь из своего детства, черного мерина с белой звездочкой на лбу. Это был слепой конь. Он работал на выжимке масла, терпеливо отмерял круги. Однажды лошадь захромала, и отец послал за коновалом. Роза помнила, как человек поставил на голову ее старого друга металлическую болванку, прямо на звездочку, и ударил огромным молотом. Она тогда была маленькой девочкой и очень плакала по лошадке. Но в этом сне конь не умер, он ржал, стонал, металлическая болванка вдавилась ему в голову, и по гриве текла кровь.

Роза проснулась в холодном поту от ужаса. Она села в темноте и прислушалась к ночным звукам. В крестьянском доме никогда не бывало полной тишины. Поскрипывали старые бревна, слышался прерывающийся храп пьяного отца, пищали в амбаре мыши. Обычно эти звуки ее успокаивали, но только не сегодня. Она положила руки на живот. Эти сны пугали ребенка. Она боялась, что он родится чудовищем.

Ну зачем она позволила себе полюбить еврея? Ведь отец ее предупреждал: «Не верь ему. Он говорит, что откажется ради тебя от своей веры, но так не бывает. В конце концов он обвинит тебя, и ты пожалеешь».

Ладно, если бы случилось только это. Обычная история для позднего брака. Теперь, похоже, никто из них не доживет до старости. Без выкупа, который отказался платить отец, ее мужа ждет костер. Она просила отца купить жизнь ее мужу, и он ее избил. Ее упрямый выбор всех их поставил в опасное положение, сказал он. Вся семья теперь подозревается в тайном иудаизме. Любой завистливый сосед с радостью избавится от соперника, производящего масло, любой жадный человек, глядящий на их прекрасные оливковые рощи, выдвинет против них обвинение. И повод может быть самый пустячный. Если, например, мать Розы подавится куском ветчины, а отец переоденет на пятницу рубашку, или она, Роза, слишком рано зажжет вечером свечи. Ее отец боялся, это было ясно. Каждый вечер он мучил себя, просматривал списки своих соперников, обиженных клиентов, родственников, которым не помог во время нужды. Он мог обвинить ее мать за то, что та давным‑давно купила кошерное мясо, потому что на рынке его продавали дешевле, чем у христиан. В такие моменты Роза пыталась уйти, не попадаться ему на глаза. Однажды он ударил ее и сказал, что пусть лучше у нее будет выкидыш. Не нужен им ребенок с порченной, еврейской кровью. Роза винила себя в том, что и сама стала желать этого.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒