Жена ювелира 3 страница

гласила кондарская баллада, услышанная Волкодавом еще на каторге. Северные нарлаки клялись также, будто в прежние времена ценители красоты нарочно посещали Кондар, желая полюбоваться «парящим дворцом». Снизу да сквозь туман ведь не видно, как по улочкам, круто взбиравшимся к крепости, ручьями сбегают помои…

…Когда же, вроде как теперь, над городом сгущались вечерние сумерки, цитадель грозно чернела на фоне догорающего заката, а огоньки факелов, мерцавшие по стенам, казались живыми глазами, зорко устремленными в ночь. Недаром в той же балладе рассказывалось о прошлом величии, о былых сражениях и о неусыпной страже, в которой вместе с нынешними воинами незримо стоят тени павших героев… Волкодав не был поэтом, и никакие чудеса и красоты не могли заставить его забыть о насущном. Он вдруг молча схватил Эвриха, шедшего чуть впереди… и швырнул его наземь. Аррант успел мимолетно подумать о запасе камышовых листов, обреченных непоправимо измяться. И еще о том, что вот сейчас разобьется чернильница и пропадут тщательно сбереженные остатки чернил… Сколько ни учил его Волкодав, он все‑таки ударился локтем, и в груди отозвалась острая боль.

Почти одновременно о стену дома коротко лязгнул металл. На каменную мостовую рядом с Эврихом упал толстый самострельный болт. Аррант невольно посмотрел туда, откуда он прилетел, и успел увидеть Волкодава, исчезавшего в темноте. Мыш с криками летел над головой венна. Эврих торопливо огляделся и смекнул, почему нападавшие, кто бы они ни были, облюбовали для засады именно этот городской утолок. Здесь можно было выстрелить из переулка, из непроглядного мрака, в то время как ничего не подозревавшие жертвы двигались вдоль стены, кое‑как освещенной последним лучом. Даже если промажешь, кромешная тьма надежно защитит от погони…

Где ж им было знать, что Волкодав, во‑первых, учует опасность, а во– вторых, что в темноте он видит почти как днем?.. Эврих услышал глухие удары, хрип и рычание, доносившиеся из потемок. Потом оттуда опрометью выскочил человек. Эврих торопливо поднялся и храбро кинулся наперерез:

– А ну стой!..

Он хорошо помнил, как удачно скрутил в Четырех Дубах одного за другим двоих разбойников, и впредь был готов столь же лихо сокрушать каких угодно злодеев. Но на сей раз щегольнуть новообретенным искусством не довелось. Выскочивший из переулка почему‑то сделал совершенно не то, чего ждал от него Эврих. Жестокий удар пришелся в живот. Аррант согнулся и отлетел прочь как котенок, на лету пытаясь сообразить, в чем же ошибка. Он не распластался на мостовой только потому, что врезался спиной в стену. Было очень больно, рот сам собой раскрылся для крика, но Эврих не смог даже как следует набрать воздуху в грудь. Оставалось падать и умирать. Тем не менее какая‑то сила помогла ему выпрямиться и отлепиться от стенки. Его противник уже отворачивался прочь, чтобы, разделавшись с неожиданным препятствием, исчезнуть в городских закоулках. Эврих шатнулся вперед, пальцы, перемазанные чернилами, сомкнулись на вороте кожаной безрукавки. Досадливо зарычав, верзила крутанулся навстречу и сгреб его за грудки. Эвриху показалось, будто кондарец целую вечность отводил для удара правую руку, смыкая пальцы в чугунный волосатый кулак. Который опять‑таки, медленно– медленно поплыл ему прямо в лицо… Эврих попытался воздвигнуть защиту, понял, что ее сейчас сметут и не заметят, успел осознать себя мошкой, прихлопнутой небрежным щелчком… когда из‑за его левого плеча возникла еще чья‑то рука. Она метнулась навстречу смертоносному кулаку и приняла его основанием раскрытой ладони…

…Так, как поступал некогда батюшка Волкодава, кузнец Межамир Снегирь. А тот способен был завалить тройку скачущих лошадей, ударив ладонью в оглоблю.

Эвриху показалось, будто влажный хруст прозвучал неестественно громко. Он увидел, как с лица кондарца разом отхлынула вся кровь, как полезли из орбит глаза, а рот под ухоженными усами вдруг жалобно, по– детски скривился:

здоровенный мужик ни дать ни взять собирался заплакать. Потом глаза закатились. Пальцы, в которых только что трещала рубашка арранта, вяло разжались, верзила начал валиться. Эврих тоже свалился бы, но его подхватили.

Волкодав осторожно опустил своего спутника на мостовую. Эврих с хрипом вбирал в себя воздух, заново привыкая дышать. Это оказалось непросто. Холодный вечерний воздух влился в нутро, словно отвар рвотного корня. Эврих еле успел перевернуться на четвереньки, и добрые тушеные овощи, съеденные в «Зубатке», хлынули под стену в желобок, служивший уличанам сточной канавой. Запах, и помимо того исходивший из желобка, скрутил ученого арранта новыми судорогами. В глазах расплылась чернота, он неминуемо свалился бы вниз лицом, если бы не поддержавшие руки. Желудок Эвриха мало‑помалу опустел и притих, поскольку извергать сделалось нечего. Неудачливый воитель утерся, открыл глаза и начал оглядываться. Волкодав, сидевший рядом на корточках, показался ему взъерошенным, как только что дравшийся пес, но, если этого не считать, сражение никак на нем не сказалось. Затем Эврих увидел поверженного кондарца. Тот уже стоял на коленях, сжимая левой рукой правое запястье. Он не произносил ни звука, но Эврих даже в густых сумерках видел, что его лицо по‑прежнему было белее муки. Эврих посмотрел на его беспомощно торчавшую кисть. Смятые пальцы выглядели так, словно он пытался пробить кулаком стену. Волкодав поднялся и негромко сказал ему:

– Может, и есть у нарлаков праведные мужи, но я что‑то пока немного встречал.

Кондарец ощерил судорожно сжатые зубы, левая рука оставила покалеченную правую и метнулась к ножнам. Венн не стал ждать, пока он вытащит нож. Удар ногой вывихнул нарлаку челюсть и распластал его на земле. Больше парень не двигался.

– Ну и зря, – проворчал Волкодав. – Нет бы просто сказать, сдуру, мол, на недостойное дело пошел…

Мыш вернулся ему на плечо и с видом исполненного долга вылизывал шрам на крыле. Волкодав перешагнул через обмякшее тело и скрылся в проулке. Спустя некоторое время он вновь показался оттуда, волоча по мостовой еще двоих любителей нападать из засады. У одного была страшно окровавлена голова: что‑то рассекло кожу на лбу и щеке, превратив красивое молодое лицо в жуткую маску. Эврих заметил на ремешке у поверженного колчан с короткими болтами и сообразил, что парню досталось его же самострелом по роже. Второй глухо стонал, все время норовя подтянуть колени к груди. Ноги обоих волочились и шлепали по выпуклому булыжнику.

Волкодав без большой нежности побросал притащенных наземь. Эврих тем временем кое‑как поднялся и стоял, согнувшись, точно столетний дед, возле стены. Последний раз он принимал подобные побои полных три года назад. Разум успел почти позабыть, как это больно и страшно, а тело, оказывается, помнило. И хотело только одного: сжаться в комок, свернуться, точно младенец в материнской утробе.

Эврих не собирался ему потакать.

– Стража… – прохрипел он, медленно разгибаясь. – Вчера я… в это время здесь шел, стражников встретил… и позавчера… Где ж они…

– Где, где, – проворчал Волкодав. – УЖ кто‑нибудь постарался…

Он окинул арранта оценивающим взглядом, прикидывая, не поручить ли ему самого худенького из нападавших. Однако Эврих выглядел так, что его самого впору было нести. Вздохнув, Волкодав одного (того, который был менее других вымазан кровью) взвалил на загривок, а двоих других подцепил за одежду.

– Пошли, – сказал он Эвриху.

Молодой ученый поплелся следом за ним, придерживая руками живот. Ему казалось, убери он ладони, и мышцы, утратившие способность сокращаться, болезненно отвиснут наружу. Они шли уже довольно долго, когда он вдруг понял, что Волкодав шагал не в «Нардарский лаур», а куда‑то совсем в другую сторону.

– Ты… куда их? – спросил он. – К стражникам?..

– Еще чего, – буркнул венн. – К жрецам… Там, откуда они ушли, вдруг послышался тяжелый, глухой топот копыт.

– Стража!.. – оборачиваясь, сипло позвал Эврих. Но это оказалась не стража. В проулке ненадолго обрисовался силуэт всадника на громадном коне. Человек ехал ссутулившись, натянув на голову капюшон темного плаща.

– Эй, любезный… – окликнул его Эврих. Ответа не последовало. Всадник неторопливо удалился в темноту, даже не повернув головы, мерное громыхание копыт постепенно затихло.

Потом впереди и вправду протопала сапогами городская стража, по приказу кониса еженощно обходившая улицы. Эврих услышал, как кто‑то называл по имени старшину Брагелла. Сперва аррант обрадовался и хотел закричать, но скоро передумал. Что будет, если стражники заметят на мостовой обрывки одежды или следы крови? И начнут разбираться, что стряслось?.. То есть они с Волкодавом, конечно, ни в чем не были виноваты. Но Эврих не единожды убеждался, что в большинстве стран здешнего мира правосудие сперва обдерет тебя как липку, продержит годок в смрадном подвале – и только потом, если сильно повезет, отпустит безвинного. Проверять, отличались ли в этом смысле нарлаки в лучшую сторону от своих соседей, у арранта ни малейшего желания не было. У Волкодава, видимо, тоже. Венну наверняка было тяжело, но он даже прибавил шагу, не желая встречаться со стражей. На счастье обоих, Брагелл с товарищами ничего не заметили. То ли короткая драка не многое изменила в облике замусоренной улицы, то ли было слишком темно…

А может, стражники, предпочли ничего не заметить?.. Кто поручится, что им не заплатили за небольшую задержку? И еще за то, чтобы не шибко пялились под ноги, проходя по такой‑то улочке?.. Брагелл несколько раз заглядывал в «Зубатку» и произвел на арранта впечатление честного, славного малого. Эвриху не хотелось думать, что люди всесильного Сонмора подкупили его. Он погнал прочь гнусную мысль, понимая, что правды скорее всего никогда так и не узнает.

Он долго плелся следом за Волкодавом, чувствуя, как постепенно отпускает боль в животе. Ему было стыдно собственного бессилия. Когда перед глазами перестали плавать круги, он ухватил одного из разбойников за ноги и стал помогать тащить.

Лечебница для неимущих, основанная жрецами БоговБлизнецов, располагалась неподалеку от пристани. Этот большой, крепкий дубовый дом выстроил лет тридцать назад некий купец. Однажды он тяжело заболел, и помочь ему сумели только жрецы; злые языки утверждали, будто они сами же и наслали на него хворь. Так или не так, а только благодарный торговец, выздоровев, подарил хоромину целителям в двуцветных одеждах, дабы новая вера обрела в Кондаре кров и Ученики могли спасать других страждущих. Жилых помещений в доме было немного, при прежнем хозяине он служил в основном для хранения всякого добра, привезенного на продажу. Теперь в верхней избе лежали больные, а в подклете, среди всяческой утвари, трудились немногочисленные жрецы: перестирывали повязки, составляли снадобья, растирали лекарственные порошки и подолгу изучали на свет стеклянные сосуды с мочой, допытываясь причины болезни.

Когда Эврих с Волкодавом и троими покалеченными добрались до лечебницы, было уже совсем темно. Венн с большим облегчением свалил свою ношу на низенькое крылечко и постучал кулаком в деревянную створку. Почти немедленно внутри зашуршали шаги.

– Святы Близнецы, чтимые в трех мирах! – распахивая дверь, с кроткой торжественностью провозгласил брат Никила. Он вышел на порог с масляным светильничком в руке, даже не думая спрашивать, кого еще нелегкая принесла посреди ночи.

– И Отец Их, Предвечный и Нерожденный, – стоя над тремя слабо шевелившимися телами, отозвался Волкодав. «Если к тебе стучатся – открой», – гласила одна из заповедей Близнецов. Волкодав предпочел бы толковать

эти святые слова исключительно в духовном смысле, как‑нибудь так, что, мол, грех скрывать божественные истины от жаждущего приобщиться. Здешние жрецы предпочитали «открывать двери» и в жизни, что было, по мнению венна, неосторожно и глупо. Ну да не объяснять же Ученикам, каким образом следовало исполнять завет их Богов.

Эврих держался позади, укрываясь в потемках. Рука сама собой тянулась к животу, он гадал, не порвал ли там что‑нибудь удар железного кулака. Эвриха никогда не лягала лошадь, но, надобно думать, ощущения были сравнимые. Про себя аррант полагал, что нуждался в помощи не меньше троих проходимцев. Однако к жрецам он обратился бы только при последней нужде.

– Найдется у тебя уголок, достопочтенный Никила? – спросил Волкодав. – Я им тут бока немножко намял…

Он наполовину ждал, чтобы жрец всплеснул руками и попенял ему за жестокость, а потом начал расспрашивать, как все случилось и нельзя ли было употребить вместо кулаков разумное слово. Никила не стал ничего допытываться. Сразу наклонился над покалеченными, озаряя светильничком то разбитое лицо, то сплющенную кисть руки, то колено, согнутое под очень странным углом. Потом молодой жрец поднял голову и спросил с некоторым даже восторгом:

– Неужели, брат мой, ты с ними один?.. Волкодав пожал плечами и кивнул на верзилу с изуродованной рукой:

– Вот этому не позволил скрыться мой господин. Пришлось Эвриху выйти из потемок на свет и бормотать нечто вежливое, раскланиваясь с Учеником, а потом помогать жрецу и своему «телохранителю» затаскивать троих кондарцев вовнутрь. Пока они возились, из подклета со ступкой в руках появился Никилин седовласый наставник. Вид у старика был усталый, но темные глаза смотрели зорко и сосредоточенно. Он тотчас велел поднять парня с раскроенным лицом на деревянный лежак и принес выгнутые полумесяцами иголки – зашивать рану. Молодой нарлак выбрал именно этот момент, чтобы прийти в себя и начать дико озираться кругом. Волкодав двинулся было вперед, чтобы попридержать дурня, пока он не начал хватать старика за руки, но седой жрец знаком велел ему оставаться на месте.

– Земля полна боли и страха, но есть еще Небо, – негромко проговорил он, глядя в глаза неудачливому стрелку и ласково поглаживая его всклокоченные, перемазанные кровью русые волосы. – Взгляни, сын мой, какого мудрого спокойствия полна Его синева…

Парень послушно уставился в дощатый, темный от копоти потолок. Эврих заметил, как разгладилась уцелевшая половина его лица, как понемногу пропало с него выражение испуга и муки. Ему тоже захотелось посмотреть вверх и проверить, не раскрылось ли в потолке окно в синеву, но он удержался.

– Видишь, Небо в Своем милосердии посылает тебе чистый солнечный луч? – продолжал старец. Распростертый на топчане едва заметно кивнул. – Сейчас этот луч коснется твоей раны и исцелит ее, – снова зажурчал голос жреца. Проворные пальцы тем временем отмеряли лоснящуюся шелковую нитку и продевали ее в ушко иглы. – Будет немного щипать, ибо нельзя изгнать большую боль, не причинив малой. Но ты ведь мужчина и вытерпишь, правда?

Русая голова опять дрогнула в слабом кивке. Теперь лицо парня было совсем спокойно, веки сомкнулись, а руки вяло вытянулись вдоль тела. Он спал. Никила подал наставнику скляночку с темным веществом, пахнувшим лежалой смолой. Жрец осторожно промыл раны, смазал рассеченную плоть снадобьем и взялся за иголку.

– Прости, почтенный, – неожиданно для себя самого подал голос Эврих. – Мне довелось знать одного великого лекаря… В городе, далеком отсюда… Так он выдерживал иголку и нить в очень крепком вине. Он говорил, вино убивает заразу, витающую в воздухе и могущую причинить воспаление в ранах!

Жрец поднял голову и пытливо посмотрел на него.

– Тот лекарь, – продолжал Эврих, – мог усыпить словом, точно как ты. Еще он умел исцелять наложением рук. Он при мне спас таким образом… одного человека, которого пырнули ножом…

Сказав это, Эврих тут же пожалел о вырвавшихся словах. Запальчивость ученого спорщика порою приводила к последствиям столь же плачевным, как и склонность самих жрецов сразу открывать дверь. Не сознаваться же теперь,

что тем исцеленным оказался он сам. Иначе придется рассказывать, как его пырнул наемный убийца. А подослали убийцу…

Однако Ученик Близнецов только повторил, словно пробуя на вкус новое, неведомое лекарство:

– Зараза, витающая в воздухе и переносимая ветром… Не припомнишь ли, как звали твоего мудреца?

– Люди звали его Тилорном, – кляня себя, отвечал Эврих. И на всякий случай добавил: – Три года назад, когда я жил в Галираде, его там многие знали.

Старик торжественно кивнул.

– Я тоже наслышан о нем, хотя Предвечному и не было угодно свести нас вместе. Никила, друг мой, принеси скляночку вина, которым я заливал сегодня крапиву!.. Мне говорили, благородный Тилорн провел в сольвеннской столице не более полугода, но там до сих пор с любовью вспоминают о нем. Ты, вероятно, ученик его? Не случится ли так, что ты поведаешь мне еще о чем‑нибудь полезном в нашем лекарском ремесле?..

Расторопный Никила принес вино, и жрец обмакнул в него нитку с иголкой, а потом, немного подумав, протер обе руки.

– Мы с моим господином к вам завтра зайдем, – сказал Волкодав. Эврих, помимо воли уже ощутивший вкус к долгой беседе со стариком, поспешил согласиться.

Никила вышел проводить их на крыльцо.

– Когда я впервые узрел Свет, – сказал он Волкодаву, – я сразу решил избрать для себя путь жреца‑воина. Я хотел следовать Старшему, сиречь выслеживать Зло и казнить его проявления повсюду, куда бы Предвечный ни направил мои стопы. Но мой Наставник… – тут Никила с улыбкой оглянулся на дверь, – мой Наставник сказал мне:

прежде, нежели казнить, научись миловать. Так я приехал сюда и пытаюсь служить Младшему: лечу пьяниц, избитых в уличной драке, мелких воришек, выпоротых кнутом, и блудниц, подцепивших дурную болезнь… Всех тех, кого я прежде собирался если не искоренять мечом, так порицать огнедышащим словом!.. – Никила опять улыбнулся, на сей раз – застенчиво и смущенно. – Сперва я видел в таком служении закалку духа… испытание крепости веры… мечтал скорее окончить его и встать на избранный путь… А вот теперь думаю: вдруг мой Наставник узрел во мне недоступное мне самому? И мое истинное предназначение – не сражаться со Злом, но лекарским искусством отводить людей от погибели? Чтобы они могли заново осознать свою жизнь и, возможно, приобщиться к Добру?..

Это последнее рассуждение показалось Волкодаву камешком в его огород, и венн ощутил, как на загривке незримо шевельнулась щетина. Что– то часто ему в последнее время указывали, как надо жить. От Матери Кендарат он готов был безропотно выслушать все что угодно. Но от какого– то жреца, еще ничем не доказавшего свое право на поучения?..

Он сунул руку в кошель и достал несколько больших серебряных монет – почти весь свой сегодняшний заработок.

– Возьми, – сказал он Никиле. – Я их покалечил, я и пожертвую в Дом Близнецов.

Никила с благодарным поклоном взял деньги. Когда же выпрямился, венн неожиданно разглядел в глазах молодого Жреца озорные, веселые искорки.

– Однако временами, – проговорил Никила, словно продолжая прерванную мысль, – временами мне начинает казаться, что воинский путь утверждения справедливости тоже не лишен преимуществ… Ибо не учат ли нас совместно Старший и Младший, что прежде, нежели вдохнуть в тело здоровье, следует истребить в нем болезнь?..

На другой день привычное место Эвриха за столом возле кухонной двери в «Сегванской зубатке» пустовало. Как объяснил Волкодаву ученый аррант, заработок заработком, но ученая беседа есть нечто, не измеряемое никакими деньгами. Сперва венн хотел отсоветовать ему ходить в лечебницу, ибо туда‑то Сонморовы люди должны были непременно пожаловать… но потом подумал как следует – и промолчал. Если у него еще не совсем отшибло чутье, в «Зубатке» после неудавшегося ночного нападения должно было произойти что‑нибудь необычное. Скажем, явятся десятка полтора головорезов и разом вытянут из‑под плащей заряженные самострелы. Вот и думай, телохранитель, где безопасней быть «господину». Там, где тебе не подоспеть за него заступиться, или там, где в случае чего обоих запросто пришибут?..

Стоуму он ничего не стал говорить о засаде, и день начался как обычно. Стоило распахнуть двери – повалил народ, забегали служанки, потянуло из кухни добротным духом съестного. С Волкодавом здоровались, кое‑кто доверительно сообщал ему, дескать, поставил немалые деньги, что его не выгонят и сегодня. Потом появился со своей спутницей Слепой Убийца.

– Люди передают, – негромко проговорил он, остановившись около Волкодава, – будто троим парням, никем особо в этом городе не любимым, нынче ночью кто‑то переломал руки и ноги. Говорят также, будто эти трое сегодня утром должны были опять прийти собирать мзду с бедных, беспомощных трюкачей, выступающих на торгу, но почему‑то никто из них не явился…

Чернокожий усмехался. У него был вид человека, давно примирившегося с судьбой, но не упускающего возможности время от времени хотя бы скорчить ей рожу. Девушка, напротив, то и дело с тревогой оглядывалась на дверь.

– А я слышал, – сказал Волкодав, – будто в других трактирах камбалу готовят тоже неплохо. И вряд ли кто нынче придет туда мстить за переломанные кости, добавил он про себя.

– Пошли, Дикерона, – взмолилась Поющий Цветок и благодарно посмотрела на венна. – Пойдем в другое место, прошу тебя…

– Иди, если охота, – уперся мономатанец. – А мне и здесь хорошо.

Он безошибочно направился прямо к столу, куда его обычно сажал Стоум, и Волкодав про себя поразился, до чего уверенно двигался слепой человек. Он в который раз спросил себя, что сталось бы с ним самим, накрой его слепота. Поющий Цветок, чуть не плача, последовала за Дикероной. Девушка любила метателя ножей, в этом не могло быть никакого сомнения, и ради него полезла бы хоть в Бездонный Колодец, не то что на самострелы каких‑то разбойников. К сожалению, добавить любимому малую толику благоразумия было свыше ее сил…

Волкодав проводил их глазами – и вдруг обратил внимание, что на улице, по обыкновению полной любопытных зевак, неожиданно стало удивительно тихо. Так смолкают певчие птицы, щебечущие в лесу, когда на дерево опускается беркут. Волкодав сразу повернулся к двери, постаравшись сделать это спокойно и неторопливо. А потом вышел наружу, не обращая внимания на недоуменные возгласы посетителей трактира. Потому что рассмотрел человека, при виде которого затихал и расступался народ.

Ему было лет, наверное, пятьдесят, и ничего уж такого особенного он собою вроде не представлял: худощавый, седеющий, с небольшими усами на тонком смугловатом лице. И Тормар, и любой из побитых Волкодавом громил могли показаться внушительней. Но только на неопытный взгляд. Венн нутром ощутил: навстречу ему двигался воин по меньшей мере равный. По меньшей мере. То‑то он шагал сквозь плотное людское скопище, как по чистому полю, и дело не в том, что человек по имени Иктдш был правой рукой Сонмора и весь Кондар это знал…

Мыш, вылетевший в открытую дверь следом за венном, издал боевой клич и метнулся было к подходившему, но примерно на полдороге перевернулся в воздухе, словно налетев на невидимое препятствие. Взмыв на крышу трактира, зверек с истошным криком запрыгал по пестрой черепице. Словно желал о чем‑то предупредить…

Волкодав вышел на середину улицы и стал ждать. Ждать со всем уважением, которое следовало оказать такому бойцу. Он еще подумал о том, что все‑таки не ошибся и правильно сделал, оставив Эвриха у жрецов. Потом прекратил о чем‑либо думать, разогнав прочь все лишние мысли и чувства. Некоторое время для него существовала только предстоявшая схватка. Потом исчезла и она, остался лишь солнечный свет, изливавшийся с небесных высот. Если кто‑нибудь вторгнется в этот свет и попробует возмутить его плавное истечение, нарушение вселенского спокойствия надо будет исправить. А уж какой ценой, пусть определит мудрая Хозяйка Судеб…

Человек, способный, как и сам Волкодав, без большого труда раскидать всю служившую Сонмору мелкоту, подошел к венну и остановился на удалении шага и вытянутой руки. Мать Кендарат когда‑то называла это «расстоянием готовности духа». Придвинься чуть ближе и…

Они ничего не предпринимали, просто стояли молча и неподвижно. Но как‑то так, что на улице постепенно затихли сперва возгласы, а потом и возбужденные перешептывания. Это вам не схватка записных забияк, сошедшихся выяснить, к Западному или Береговому концу должна принадлежать доска в подгнившем деревянном заборе. Тут неуместны были подзуживания и ритуальные оскорбления, которыми раззадоривают себя кончанские ратоборцы. Двоим воинам, безмолвно созерцавшим Друг друга, уже очень давно никакой нужды не было выпячивать собственные достоинства, подковыривая соперника.

Зрители не дыша ожидали, когда наконец вспорет воздух первая молния и разразится то, о чем в старости можно будет сказывать внукам. Кажется, мучительным ожиданием не томились только сами бойцы. Оба весьма редко пускали в ход все, на что были способны, но тогда уж дрались, как у последнего края, где вряд ли получится выжить и остается лишь дорого продать свою жизнь.

Люди, так относящиеся к поединку, обычно не спешат его начинать.

Первым сделал движение Сонморов посланник. Он едва заметно, одними глазами улыбнулся противнику… и медленно, не сходя с места, поклонился ему. Бывалые люди из числа горожан заметили даже, что он чуть потупил немигающий взгляд, явив тем самым благородному недругу высшую степень доверия. Венн почти без задержки ответил таким же поклоном, отстав, может быть, на четверть мгновения; со стороны казалось, что они поклонились одновременно. Потом Сонморов человек повернулся и не торопясь, с тем же величавым спокойствием удалился по улице, и люди по– прежнему перед ним расступались. Даже самые ярые любители жестоких драк почему‑то не чувствовали себя обделенными. Лишь несколько человек немного поворчало – на что смотреть, ни тебе крови, ни выбитых зубов на мостовой… Что поделаешь! Никогда не изловчишься, чтобы понравилось всем.

девочка тринадцати лет от роду сидела, поджав ноги, на берестяном полу клети и в который раз перебирала содержимое заплечной сумы. Пол был прохладный и гладкий, и оттого ей временами мерещилось прикосновение чешуйчатого рыбьего тела. Снаружи, за стенами, постепенно затихала маленькая деревня. Укладывались спать взрослые и старики, и даже неугомонная молодежь – пятеро парней и шесть девушек – отправились к соседям Барсукам на посиделки, на честную досветную беседу. Звали с собой Оленюшку, но она не пошла, отговорилась головной болью. Голова у нее действительно болела нередко, однако досадная немочь сегодня была ни при чем. Просто на посиделки, куда она выходила, все чаще являлись молодые ребята, вместе с отцами приехавшие из своих деревень. О роде Пятнистых Оленей всегда шла добрая слава, а в этом году пролетел слух, что вот‑вот «наспеет» новая девка. Почему загодя не присмотреться к ней, не познакомить подросшего сына: кто знает, вдруг у нее и бус не грех попросить?..

Оленюшка никому не рассказывала о том, как мало не прокатилась на спине вечного Коня. Тайна, конечно, жгла и распирала ее изнутри, но Оленюшка молчала. Ее много раз подмывало открыться любимой подружке Брусничке. Или бабушке, чей взгляд до сих пор светился отнюдь не стариковским задором. В юности бабушка, как говорили, была лукавой красавицей, гораздой кружить парням буйные головы. люди сказывали, старшие Оленюшкины сестры удались как раз в нее. А вдруг и поймет, что мочи нет сжиться со строгим материным наказом и думать забыть о странном человеке, встреченном в Большом Погосте три года назад?..

Вдруг поймет… Оленюшка так ей ничего и не сказала. Потому что с этим – как в лодке через пороги. Один раз оттолкнешься веслом, и все, и поди попробуй остановись.

Она попыталась мысленно сравнить себя с бабушкой, какой та была в юности, и снова вздохнула. Она сама знала, что ей‑то Хозяйка Судеб не отмерила ни девичьего лукавства, ни затмевающей ум красоты. Взрослый же человек, посмотрев на нее, добавил бы, что она еще и переживала самый растрепистый возраст: уже ушла детская прелесть, а взрослые черты покуда не проявились. Бывает ведь, что дурнушки, перелиняв, вызревают в самых настоящих красавиц. Бывает и наоборот. Кто вылупится из взъерошенного птенца по имени Оленюшка, мудрено было покамест даже представить.

Взрослый человек, вероятно, заметил бы и то, что душа девочки пребывала не в большем порядке, нежели внешность. Обиды, которые зрелое сердце на другой день забывает, в тринадцать лет заставляют нешуточно думать о скончании неудавшейся жизни. Или на худой конец о побеге из дому. А если тебе за три года так часто напоминали о коротком разговоре под яблоней, что ты и впрямь поняла – не случайна была та давняя встреча? И столько раз приказывали выкинуть бродягу безродного даже из мыслей, что ты вправду уверовала – он‑то и есть твой единственный суженый, Богами обещанная судьба? Как тут быть?.. А удивительный пес с ясной бусиной, вшитой в ошейник, пес‑оборотень с человеческими глазами, дважды являвшийся то ли наяву, то ли в мечте?.. Увидит ли она его в третий раз, и если да, то что будет означать его появление?.. В груди холодело, сердце принималось ныть тревожно и сладко. Сколько раз Оленюшка с надеждой поглядывала в святой красный угол, на деревянные лики Богов, вырезанные прадедовскими руками. Она молилась и просила совета, но Боги молчали: думай сама.

Вот она и надумала. Казните теперь.

Оленюшке было обидно. Никто не хотел слушать ее, никто не торопился ободрить. вот хватятся утром – как так, почему коровы не доены? – а дочки и нету…

Мысль о покинутых, обиженно мычащих коровах была определенно лишней. Одно дело – перебирать и растравливать собственные горести, укрепляясь в принятом решении. И совсем другое – понять, что задуманное деяние причинит боль другим. Бессловесной, ни в чем не виноватой скотине… Ласковые носы, добрые глаза, мохнатые уши, привыкшие к ее голосу…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒