Красные, жёлтые, синие

Самой богатой в нашем бакинском дворе считалась тётя Фира. Вся квартира в коврах, хрусталь, бриллиантовые кольца и серьги.

Соседи без конца твердили, что тётя Фира просто озолотилась на своём печёном – свадебных и юбилейных тортах. Что за сумасшедшие деньги достаёт у спекулянтов дефицитное сливочное масло, получает из Москвы посылки с ванилью и фигурным шоколадом. Что мешками покупает в магазинах муку и сахар. И что из-за постоянных кондитерских запахов весь двор скоро заболеет астмой или аллергией.

А мне очень нравился аромат ванили и кардамона, густо наполняющий наш двор. Я часто тянула маму к тёте Фире полюбоваться готовыми тортами. Огромными, роскошными, щедро украшенными кремовыми розами, орехами и шоколадными фигурками.

Мама не очень любила ходить к тёте Фире. Ведь та каждый раз удивлялась, до чего мы с сестрой не похожи друг на друга. Совсем ничего общего. Алида – смуглая, худая, с тёмными прямыми волосами и длинным тонким носом. Я – толстенькая, щекастая, кудрявая и круглоносая. Как будто от разных отцов. С Алидой-то всё ясно, она просто папина копия. Не то что я.

Мама каждый раз переживала из-за этих разговоров. Потом сходила в фотоателье, отдала увеличить бабушкину фотографию и повесила её в большой комнате. Бабушка в молодости и я – одно лицо.

Бабушку я не застала, она умерла ещё до моего рождения. Всего в шестьдесят лет. Тётя Нора, приезжая погостить в Баку из Еревана, всегда шумно вздыхала, глядя на бабушкин снимок:

– Разве это возраст? Наши все до восьмидесяти пяти – девяноста доживали. Бедняжка, не выдержала такого удара!

Удар бабушке нанесла моя мама. По крайней мере, об этом, печально качая головами, шептали все наши армянские родственники. И кировабадские, и бакинские, и ереванские, и московские. На каждом дне рождения, свадьбе, поминках обсуждалась история несчастливой бабушкиной судьбы. Бегство из Карса во время турецко-армянской резни весной 1915 года[3]. Ночное нападение турок, пристреливших трех старших бабушкиных братьев. Самый острый кухонный нож, который бабушка каждую ночь прятала под свою подушку. Привычка называть азербайджанцев «турками». И, главное, мамино замужество, отъезд в Кедабек.

– Бедная женщина со смертного одра умоляла дочь не выходить за азербайджанца… Но у этой девочки каменное сердце. Вышла! – шептались старухи спустя много лет. Несмотря на то что мама давным-давно уже помирилась с тётей Норой и что папа на бабушкиной могиле поставил чёрный мраморный памятник. А они всё равно между собой называли маму не по имени, Гретой, а по папиной фамилии – Гаджиева. Хоть и знали, что мама не меняла свою фамилию. Так и осталась с девичьей – Аванесова.

Каждый раз, возвратившись из детсада, я надолго «прилипала» к письменному столу Алиды. Восхищённо щупала жёсткие колючие кончики её длинных тугих кос, разглаживала вкладыш от детской американской жвачки, с удовольствием вдыхала запах валерьянки, которой счищались с пальцев чернильные пятна. А сестра небольно щипала меня за щёку и совала слоёную трубочку из школьного буфета.

Родители очень гордились Алидой. Потому что она училась на одни пятёрки, легко запоминала стихи, шпарила длиннющие французские тексты, сама писала многостраничные сочинения, заметки в школьную стенную газету. Всерьёз спорили, кто пойдёт на родительское собрание.

Зато к моей классной шли как на каторгу. Там ведь всё время сплошная нервотрёпка:

– Болтает на уроках, дерётся, читает постороннюю литературу, забывает учебники и тетради, дружит с одними мальчишками… Даже не верится, что они с Алидой сёстры. Просто небо и земля!

Папа, когда впервые услышал про небо и землю, ужасно разозлился. Еле-еле дотерпел до дома и устроил маме скандал:

– Слышала, что сказала эта женщина? Что я не отец родной дочери! Конечно, только сумасшедший поверит, что Аванесова Света – дочь Гаджиева Вагифа!

Мама испуганно прижимала к губам указательный палец, глазами показывала на открытое окно.

Мою фамилию тщательно скрывали от родственников и друзей. Задаривали участковую врачиху, чтобы та не проболталась соседям, отдали во французскую школу, в которой училась Алида, в шести автобусных остановках от дома. Вместо маминой, до которой было всего три квартала. И всё из-за ссоры столетней давности!

В июне 1975-го, за полгода до моего рождения, папа устроился грузчиком на коньячный завод. Днём работал, вечером с друзьями «пробовал» припрятанный коньяк. Мама долго терпела, веря папиным клятвам «завязать», потом начала ругаться и плакать. А однажды вечером собрала вещи, купила билеты и уехала с Алидой в Ереван. Тётя Нора в первый же день сходила в загс, договорилась там со своей знакомой, и родителей развели.

Папа прилетел в Ереван через три дня. Трезвый, испуганный, похудевший. И целый месяц простоял под окнами тёти-Нориной квартиры. Кричал, что не сдвинется с места, так и умрёт внизу, у маминых ног. Бежал за скорой помощью, увозившей маму в роддом. Писал записки, передавал цветы, совал деньги медсёстрам.

Родители помирились, только когда мне исполнилось две недели и мама уже зарегистрировала меня на свою фамилию. Папа от радости ничего не соображал. Без конца целовал Алиду, маму, меня, сыпал разными клятвами. Даже согласился с тёти-Нориным предложением и дальше оставаться с мамой в разводе. Ведь тогда после сноса нашего аварийного дома нам «светили» бы сразу две квартиры.

Но в Баку папа опомнился. Долго разглядывал моё свидетельство о рождении, недовольно бормоча себе под нос:

– Аванесова Светлана… Аванесова Светлана…

Нашим азербайджанским родственникам родители объявили, что меня назвали Севой, Гаджиевой Севинч.

Со второго по пятый класс я каждую большую перемену и после уроков играла в мушкетёров. В ущерб учебникам и тетрадям таскала в школу толстый потрёпанный том «Трёх мушкетеров», шёпотом пересказывала мальчишкам интригу предстоящей игры, потихоньку ощупывала в портфеле «шпагу» – короткую, покрытую глубокими рубцами мамину скалку.

Нас было четверо: я, мой сосед по парте Ерванд Амбарцумян, сидящие сзади коротышка Олег Погосов и тощий Дима Туманян. Закрепить за каждым конкретную роль не получилось с самого начала: Димка отказался в свободное от боёв время «волочиться за женщинами», Погосов – терпеть наши шуточки про свою фигуру и аппетит, Ерванд – сломя голову лететь на край света из-за женских побрякушек. А мне самой никакими силами не удавалось хранить благородное молчание Атоса. О скучной Констанции Бонасье мы даже не вспоминали. А коварной Миледи заочно была назначена самая красивая десятиклассница нашей школы, из-за которой год назад выпрыгнул со второго этажа капитан баскетбольной команды.

Свой штаб мы устроили в укромном закутке за школьным мемориалом Рихарду Зорге, закапывая в ворохи опавшей листвы «секретную переписку» – закончившиеся тетради по французскому языку, «алмазные подвески» – сломанную заколку Алиды. Мечтали хоть на денёк съездить в Москву, где в «Детском мире» продаются почти настоящие шпаги с ножнами. Неуклюже пытались повторить фехтовальные приемы из фильмов, запутывались в описании поединков Дюма, роняли «шпаги» в ответ на редкие и довольно слабые удары Димки Туманяна. По-киношному торжественно выстраивали пирамиду из ладоней: «Атос, Портос, Арамис и д; Артаньян. Один за всех, и все за одного!»

В сентябре 1986 года на большой перемене мы снова собрались в нашем «штабе». Погосов гордо предъявил вырезанную из плексигласа то ли саблю, то ли шпагу. Ерванд рассказал, что его дядя, работающий в тюрьме, скоро подарит ему сделанную на заказ шпагу. Димка Туманян торжественно вытянул из потёртого импортного пакета блестящие ножны присланной из московского «Детского мира» новенькой шпаги. А я скучно крутила в руках заржавевшую за лето Алидину заколку, носком туфель ворошила страницы выцветших старых тетрадок по французскому языку.

– А где твоя шпага? – насторожился Ерванд. – Дома забыла, что ли?

– Тоже мне, шпага, – пожала я плечами, – скалка!

– Хочешь, я тебе свою старую отдам? – предложил Ерванд. – Она же тебе нравилась.

– Из антенного уса? – засмеялась я. – Детский сад! Ты хоть раз настоящую шпагу видел? У неё и вес специальный, и эфес, и гарда, и раствор для полировки клинка. А звон во время поединков – как самая лучшая музыка. Вот постучи погосовской «шпагой» по туманяновской: звук, будто мама на доске колбасу режет.

Мальчишки растерянно уставились на своё «оружие». Погосов незаметно коснулся своей мутноватой плексигласовой саблей блестящих ножен Димкиной шпаги.

– Не нравится – ну и катись! – вдруг заорал Ерванд. – Без тебя обойдёмся. Думал, ты человек, а ты… Констанция Бонасье!

С тех пор между мной и мальчишками был «вооруженный нейтралитет». Я заметила, что из их портфелей больше не торчали кончики и рукоятки «шпаг», зато от одежды здорово начало попахивать лошадьми. Дважды в неделю они нетерпеливо переминались на остановке, выглядывая вдалеке редкий трамвай, идущий на ипподром, обсуждая непременный тренерский «втык» за опоздание. Ерванд с Погосовым, отойдя на несколько шагов от Туманяна, раскуривали на двоих одну сигарету, поругивали нерасторопный трамвай. А через месяц, когда Туманян в очередной раз попал в больницу, забросили свою верховую езду и снова начали околачиваться в нашем бывшем «штабе».

Я с тех пор, как поссорилась с мальчишками, вертелась на переменах возле класса, в котором училась Алида. Со звонком сгребала в портфель тетрадки, ручки, учебники, бросала свой пятый «Г», разыскивала в коридорах класс сестры и всю перемену жадно прислушивалась к «взрослым» разговорам.

Однажды мне даже удалось напроситься на день рождения к Алидиной однокласснице, которая хвасталась, что её родители заказали у тёти Фиры специальный торт со свечками.

Правда, мама сначала не хотела отпускать меня. Ворчала про кучу невыученных уроков, про то, что я останусь на второй год, не поступлю в институт, выскочу замуж в восемнадцать лет, стану домохозяйкой. И всю жизнь проторчу у плиты: буду печь торты на заказ.

– Ни в коем случае не притрагивайтесь к салатам, – в конце концов сдалась мама. – Неизвестно, какими руками их нарезали. И не ешьте торт. Говорят, Фира красит крем марганцовкой, йодом и синькой.

Десятиклассники почти не сидели за столом. Девочки набились в дальнюю комнату, парни курили на балконе. Потом ненадолго присели, отпили шампанского и убежали танцевать. Только я торчала в столовой, не решаясь просочиться в тёмную, гремящую музыкой гостиную. Ковырялась в тарелке, которую девочки доверху наполнили салатами, сыром, колбасой и даже противными горькими маслинами. Глухо молчала в ответ на восклицания хозяйкиной бабушки: «Кушай, угощайся, да! Почему не кушаешь?!»

В центре стола стоял огромный торт с семнадцатью потушенными свечами. Он был весь в кремовых волнах. Красных, жёлтых, синих. Я не отводила от него глаз: так хотелось попробовать хоть кусочек. Особенно со стороны синего крема. Ведь красный и жёлтый уже встречался мне на магазинной «Сказке». Казалось, синий крем какой-то необыкновенный, совершенно непохожий на остальные. Но после танцев все набросились на холодный лимонад и наотрез отказались от горячего чая. Поэтому торт даже не тронули, так неразрезанным и убрали в холодильник.

До того как устроиться работать на телефонную станцию, тётя Нора звонила к нам не часто. Всего несколько раз в год. Поздравляла с Новым годом или днями рождения, торопливо жаловалась на своё «проклятое давление», сахар в крови, вены на ногах, хвасталась «повышением» дяди Сурика, новой заграничной поездкой Артура на соревнования по фехтованию на рапирах. И всё время обещала приехать или написать подробное письмо.

С осени 1988-го у нас почти каждый день трезвонила междугородка. Тётя Нора уже не торопила позвать маму, а подолгу разговаривала с Алидой и даже со мной. Расспрашивала о положении в Баку, демонстрациях, погромах, беженцах из Армении. На этом месте мама всегда выхватывала трубку и старалась побыстрее свернуть разговор. Притворно удивлялась тёти-Нориным выдумкам, клялась, что в Баку всё как обычно, то есть тихо-мирно, и ни с того ни с сего начинала выпытывать рецепт какого-нибудь варенья. А потом весь вечер возмущалась, что я болтаю по телефону лишнее и наши разговоры наверняка подслушивают члены националистической организации «Народная армия».

Хотя эти разговоры и подслушивать не надо было: в любом бакинском дворе каждый вечер – прямо общее собрание. В нашем дворе о Карабахе[4] вообще так незаметно зашёл разговор, что я и не запомнила, кто первым его начал.

Тётя Нина, как обычно, достала из холодильника баночку инжирного варенья, дядя Рамиз, кряхтя, бухнул на общий дворовый стол огромный кипящий самовар, тётя Валида звякнула стопкой блюдец и стаканчиками-армуды[5], тётя Шушаник, жена дяди Армена, осторожно поставила хрустальное блюдечко с тонкими ломтиками лимона, тётя Фира принесла блюдо свежеиспечённых булочек, я – потемневшую серебряную сахарницу. И по всему двору привычно разнеслись ежевечерние ароматы чабреца и ванили, спокойные голоса обычных взрослых разговоров, почти синхронное прихлёбывание дяди Рамиза и дяди Армена.

А когда начали обсуждать съезд депутатов, перестройку, демонстрации в Ереване, сразу разгорелся спор из-за «карабахского вопроса». Дядя Армен из-за этого даже не ополовинил свой армуды, а дядя Рамиз забыл в очередной раз упрекнуть меня за слишком крупно наколотый сахар.

– Шесть веков подряд, со второго века до нашей эры, Карабах входил в состав Великой Армении! – подняв вверх указательный палец, торжественно начал дядя Армен.

– А раньше чей был? – отозвался дядя Рамиз. – С неба армянам на нос упал?

Дядя Армен продолжил:

– С X века все историки – арабские, немецкие, русские – писали, что главнейшие обитатели Карабаха – армяне.

– А, – раздражённо взмахнул рукой дядя Рамиз. – Так и скажи да, что, как всегда, хотите хапнуть чужую землю! Зырт[6] вам, а не Карабах!

– Во всём Ленин со Сталиным виноваты, – кое-как сдерживался дядя Армен. – Зачем в 1921 году включили Карабах в состав Азербайджана? Не знали, что там девяносто четыре процента населения – армяне?!

– Правильно сделали, умные люди были! Чох сахол[7], Ленин! – Дядя Рамиз приложил правую руку к сердцу и картинно раскланялся. – Чох сахол, Сталин!

– Это тоже умные люди написали? – взорвался дядя Армен. Он вытащил из кармана потёртую «Правду» полугодовой давности, развернул её и зачитал сообщение ТАСС: – «28 февраля 1988 года в Сумгаите (Азербайджанская ССР) группа хулиганствующих элементов спровоцировала беспорядки. Имели место случаи бесчинства и насилия…», а? Три дня людей резали-жгли, дома грабили-громили, а в газете – всего несколько строчек! Какая «группа хулиганствующих элементов», какие «беспорядки»? Почему прямо не написали «националисты», «геноцид»? Там такое творилось…

– А про то, что ваши с нашими в Кафане и Мегри[8] в 1987-м, 1988-м сделали, много написали? – отозвался дядя Рамиз. – Про них газету не сохранил, нет? Только про свой Сумгаит хочешь помнить?

Дядя Армен раздражённо отмахнулся от тёти Шушаник, испуганно шепчущей: «Бола эли[9], бола!», гневно сложил старую «Правду» и, прихватив табуретку, ушёл в свою квартиру.

– Они думали что? И Кафан-Мегри им простим, и Карабах отдадим, и ляб-ляби[10] на блюде подадим? Бараны, думали, да? – оглянувшись на папу, возмутился дядя Рамиз. И весь вечер, то и дело прерывая партию в нарды, рассуждал о «бесстрашии и мужественности азербайджанских патриотов-сумгаитцев», о своём «глубочайшем почтении и уважении к этим достойнейшим мужчинам-львам».

С тех пор как возник «карабахский вопрос», многие в нашем седьмом «Г» заговорили по-азербайджански. Кое-как, связывая десяток знакомых азербайджанских слов сотней искажённых русских – «машинлар, переменлар» и так далее. А если не удавалось подыскать ни одного азербайджанского слова, спрашивали перевод у Ибрагимовой Диляры, год назад переехавшей в Баку из Хачмаса[11] и шпарившей по-азербайджански без запинки. Диляр вдруг перестала, как раньше, заискивать перед самыми модными девчонками, стесняться своей неправильной русской речи, акцента. Наоборот, басом затягивала на переменах песни Зейнаб Ханларовой[12], снисходительно поправляла лепечущих по-азербайджански одноклассников, стыдила не знающих языка:

– Ты каждый день кушаешь? Что кушаешь? Пяндир – сыр, эт – мясо, помидор – помидоры, бадымджан – баклажан? Хлеб кушаешь? Да? А это не армянский, не русский, а азербайджанский хлеб, чоряк. Чтобы им не давиться, надо его народ уважать, знать азербайджанский язык.

Только Ерванд Амбарцумян с мальчишками ни слова по-азербайджански не говорил. Наоборот, то и дело старался вставить какое-нибудь армянское словечко, связав его десятком искажённых русских.

На больших переменах он по-прежнему пропадал со своей командой на школьном дворе, пыхтя сероватым дымком за невысоким мемориалом Рихарду Зорге. Спустя пять-десять минут после звонка вся команда шумно вламывалась в класс, невыносимо воняя дешёвыми сигаретами, дебильно выпучивая глаза в ответ на замечания учителей. Весь оставшийся урок приходилось слушать объяснения под ржание или неприличное перевирание учительских слов.

На коротких переменах Ервандовская команда отпускала замечания вслед проходящим девочкам, обсуждая их фигуры, причёски, одежду, репутацию. Нередко в этих обсуждениях я разбирала армянские слова, которые тётя Нора произносила шёпотом, рассказывая маме про свою соседку. Особенно на переменах доставалось Диляре. Мальчишки не уставали высмеивать её раздражающе яркие красные колготки, предлагали достать импортный выпрямитель ног, гнусавя, затягивали мугам[13] Зейнаб Ханларовой. Диляра же, отойдя на безопасное расстояние, шёпотом насылала на Ервандовскую команду все известные ей гаргыши[14]: «Пусть ваши имена будут написаны на могильных камнях», «Пусть саваны будут вашей единственной одеждой», «Пусть болезни и смерть поселятся в ваших домах».

«Ка-ра-бах». Мне каждый раз казалось, что первые слоги этого слова, «Ка-ра», доносящиеся с площади Ленина, будто взрывали воздух, заставляя его испуганно вибрировать, а последний – «бах» – походил на удар.

В голове намертво засели тексты лозунгов, надписей на транспарантах, на которых с изнаночной стороны краснели слова: «Широко шагает Азербайджан!», «Баку – красавец город, приятно жить и трудиться в таком городе!»[15], «Да здравствует нерушимая дружба народов СССР!».

– Эр-мян-лар, рад ол-сун![16] – скандировала проходившая мимо нашего дома толпа. «Русские – в Рязань, татары – в Казань, без евреев и армян расцветай, Азербайджан!» – чёрной краской было написано на теперешней лицевой, бывшей изнаночной стороне транспарантов.

За последние несколько месяцев на площади Ленина побывали многие бакинцы. Мама однажды очень рассердилась, узнав, что Алида со своими однокурсниками ходила на митинг. Заставила нас обеих поклясться «маминым здоровьем», что мы за километр будем обходить площадь Ленина, не будем сбегать с лекций и уроков, поддаваться на агитацию каких-то там аспирантов с кафедры педагогики.

– А что тут такого?! – возмутился вернувшийся с работы папа. – На митингах, между прочим, уважаемые люди собираются! Я там Самеда, Заура, Ровшана с Эльханом встретил. Сто лет с ними не виделся, с тех пор как с коньячного завода ушёл. Отличные ребята!

Вечером во дворе тётя Валида вполголоса рассказала, что в этом месяце ЖЭК составлял подробные списки жильцов – имена-фамилии, возраст-национальность – вовсе не для получения талонов на мясо-масло. А для националистов, чтобы те знали, по каким адресам живут армяне.

Мама, послушав тётю Валиду, ужасно расстроилась, сто раз назвала себя дурой и идиоткой за то, что честно ответила на все жэковские вопросы. Папа шумно и многословно успокаивал маму:

– Грета, ты забыла, чья ты жена? Ты Гаджиева Вагифа жена! Кто посмеет тебя хоть пальцем тронуть? Да я со своими ребятами знаешь что с ними сделаю?!

А мама внимательно прислушивалась к этим клятвам и уверениям, не рассердившись даже на папино любимое обещание умереть у её ног.

– Не волнуйся, Грета, я завтра паспортистке червонец суну, она тебе новый паспорт на Гаджиеву сделает, а Свете метрику исправит. Умереть мне у твоих ног!

У нас, как и у большинства наших соседей, телевизор не выключался до самой полуночи. Каждый вечер папа щёлкал переключателем, перепрыгивая с программы «Время» первого канала на «Новости» второго, передачи об истории Азербайджана и Карабаха с республиканского телевидения. Эти передачи шли почти весь день, их вели кандидаты и доктора исторических наук, археологи, художники, поэты, писатели. Папа не пропускал ни одной, даже ужинал у телевизора, то и дело одобрительно кивая, забыв об остывающем чае.

Я иногда пристраивалась рядом, если передача была на русском языке. Слушала, путаясь в древних датах, названиях неизвестных государств и народов, удивлялась, насколько эти сведения расходились с тем, что год назад мы проходили на уроках истории. Потом вместе с папой и я стала одобрительно кивать в ответ на простые и понятные убеждения ведущих в исконной принадлежности Карабаха Азербайджану, в нелепости притязаний Армении. Папа время от времени отвлекался от экрана, ласково трепал меня по затылку, обещая в этом году на всё лето отправить нас с Алидой к родственникам в Кедабек, чтобы мы наконец как следует выучили родной язык.

«Топхана!» – ворвалось в наш дом вместе с ежедневным «Карабах!».

В ноябре 1988-го о Топхане, местности близ карабахской Шуши, знали все бакинцы. Перечитывали статьи республиканских газет, листовки, обсуждали во дворе, на улице, на работе, в школе.

Диляра каждую перемену рассказывала, какое необыкновенное место карабахская Топхана. Какие в ней целебные источники, чистейший воздух, густой-прегустой лес. И от всех этих богатств скоро, наверное, совсем ничего не останется, если армяне назло азербайджанцам будут и дальше вырубать там ценные и редкие породы деревьев.

– Я этим летом оттуда бабушке такую воду привезла, что у неё весь диабет прошёл! – разливалась Диляра.

Я, притормозив рядом, внимательно слушала её рассказ. Вместе с остальными возмущённо цокала языком, напряжённо пыталась перевести отдельные азербайджанские слова. А вечером дома вдруг вспомнила, что Диляра все каникулы просидела в Баку, помогая маме нянчиться с младшими братьями.

Папа часто бывал в паспортном столе, искал ходы-выходы, хлопоча о замене маминой и моей фамилии. Но пока ничего не получалось. Нужна была повторная регистрация брака, какие-то дополнительные справки, знакомства, взятки. Мама, слушая папины отчёты, печально качала головой, горько бормоча: «Ах, Нора, Нора…»

В маминой школе в срочном порядке организовали дополнительные классы, обучение в которых велось на азербайджанском языке, объединили заметно поредевшие параллели русскоязычных классов. Директор каждый день проводил утренние планёрки, зачитывая статьи из «Бакинского рабочего», посвящённые «карабахскому вопросу». По одному «на секундочку» задерживал в своём кабинете учителей-армян, допытываясь, собираются ли они увольняться-уезжать, разводил руками в ответ на просьбы лучше контролировать поведение учеников на переменах, запретить хождение в школе экстремистской литературы. И без конца шёпотом предсказывал маме скорое наступление «такого», от чего не спасёт даже нечестно заполученная азербайджанская фамилия.

В конце ноября наш телефон взорвался тревожными звонками. Я еле успела схватить трубку и услышала в ней сквозь грохот, крики, ругань отчаянный мамин крик:

– Вагиф! – И тут же раздались торопливые гудки отбоя.

Алида несколько раз подряд пыталась дозвониться до маминой учительской, набирала папину автоколонну, сбивчиво и умоляюще разговаривала по «02» с районным отделением милиции. А потом, бросив телефонную трубку, сорвала с вешалки старую папину куртку и выбежала на улицу. Когда я догнала Алиду, она уже, намертво вцепившись в форменные ремни, тащила за собой трёх незнакомых мужчин в военной форме.

На подступах к школе стало ясно, что нам не приблизиться даже к крыльцу, к входной двери. Из-за нагромождённых во дворе парт, досок, стульев и густой орущей толпы в сине-коричневой ученической форме, разномастных свитерах, куртках. Военные молча придержали рвущуюся напролом Алиду и, пригибаясь, начали обходить здание. Потом перемахнули через невысокую ограду, помогли перелезть нам, потрясли оконную раму на первом этаже и пробрались в школу.

Мама сидела в учительской, сжимая в левой руке трубку с обрывком телефонного шнура. Правой рукой она без конца набирала наш домашний номер. К военным тут же подскочил мамин директор и торопливо начал объяснять, что не имеет к произошедшему инциденту ни малейшего отношения. Что толпа подростков, заблокировавшая школьные входы и выходы, собралась у крыльца совершенно стихийно. Что личности ворвавшихся в учительскую хулиганов, воспрепятствовавших звонкам Аванесовой Генриетты Самсоновны, абсолютно директору неизвестны. Что всё происшедшее – всего лишь досадное недоразумение, так как мероприятия по интернациональному воспитанию учащихся проводятся в 233-й школе регулярно и на высоком педагогическом уровне.

Военные, не слушая директора, молча открутили три столешницы, заслонились ими как щитами и, впихнув нас за свои спины, быстрым шагом направились к выходу. Сквозь орущую толпу, к подъехавшему одинокому милицейскому «газику».

По нашим «щитам» тут же забарабанили камни, обломки кирпичей, учебники. Я вцепилась в жёсткий кожаный ремень военного и, спотыкаясь, побежала к милицейской машине. Рядом Алида тянула за собой маму, кого-то высматривающую из-за «щитов» в толпе синих ученических пиджаков и коричнево-чёрных платьев.

Вечером папа, увидев рассечённый мамин лоб, устроил страшный скандал. Метался по квартире, ругался, клялся переломать все руки мальчишке, бросившему камень, сжечь школу вместе с её продажным директором. Потом раскричался на маму за то, что она пошла в школу, вместо того чтобы, как все остальные нормальные учителя-армяне, взять липовый больничный, отсидеться дома. Набросился на нас с Алидой за то, что мы не удержали…

На следующий день папа договорился в соседней мастерской и установил на все окна железные решётки, заменил старую деревянную дверь на стальную.

Дядя Рамиз, наблюдая за рабочими, говорил папе:

– А ты что хотел? Помнишь, в каком виде наши оттуда приехали? С ними там ещё хуже сделали.

Дядя Армен, не обращая внимания на умоляющий взгляд жены, настойчиво советовал маме заказным письмом послать жалобу в Генпрокуратуру. Тётя Нина совала мне баночку кизилового варенья, тётя Фира, тяжело вздохнув, вернулась на свою кухню. А мама в сотый раз повторяла, что в той толпе, слава богу, не было ни одного её ученика. Ни семи-, ни восьми-, ни десятиклассников, ни выпускников. Она точно это разглядела. Ни одного, даже их братьев и сестёр. Того верзилу, который всё-таки попал камнем в лицо, мама вообще в первый раз в жизни видела.

Через два дня позвонил директор школы и поинтересовался, собирается ли мама работать дальше. Если нет, он хоть сегодня готов подписать ей заявление по собственному желанию, отдать трудовую книжку. Тем более что учителей – и местных, и вновь прибывших, – желающих устроиться в его школу, с избытком хватает.

Слово «еразы»[17] появилось в Баку в начале 1988-го. Одновременно с толпой, ежедневно заполняющей зал ожидания Сабунчинского вокзала; палаточным городком на площади Ленина; перебинтованными людьми, на которых указательно наводили ладони выступающие на митингах.

Слово «еразы» не употребляли по телевизору, в газетах, не произносили с трибун. Вместо него в рассуждениях о «карабахском вопросе» использовались словосочетания «беженцы из Армении», «изгнанные с родных мест», «наши обездоленные соотечественники». Но, обсуждая странные деревенские замашки приезжих в городских квартирах, на улицах, в метро, бакинцы обходились коротким и понятным словом «еразы». Многократно повторенное, оно ужасно напоминало мне слово «крысы». Может быть, то же самое чувствовали и наши новенькие, поэтому и не стали рассаживаться на свободные места, а просто пришли однажды пораньше и заняли целиком пол левого ряда? И так и остались там сидеть, резко контрастируя своей разномастной и разноцветной одеждой с коричневой и синей школьной формой остальных двух с половиной рядов. А в столовой вместо сосисок и пирожных брали суп с хлебом, тщательно пересчитывая полученную сдачу, не высовывались из окон, аплодируя вслед проходящей демонстрации.

После уроков мы шли на автобусную остановку целой толпой. Грызли семечки, ныряли в проходные дворы, распугивая диковатых уличных кошек, слушали бесконечный рассказ Диляры о еразах, нагло занявших соседнюю квартиру в обход многодетной семьи коренных бакинцев. Вдруг кто-то остановился:

– Эрмяни!

Я оглянулась и заметила в дальнем конце двора, у служебного входа в магазин, женщину и мальчика, торопливо перебирающих груду картонных коробок. Диляра тоже притормозила:

– Коробки ищут, вещи хотят собирать. Сюда всё время армяне за коробками ходят. Смотри-смотри, какие большие берут!

Мы в упор уставились на женщину с мальчиком. Потащились за ними в противоположную от остановки сторону, громко обсуждая, что же те упакуют в подобранные коробки.

– Видеомагнитофон, наверное, – завистливо предположила Диляра, – цветной телевизор, сервизы, хрусталь, золото, бриллианты!

Мальчик, почувствовав неладное, начал оглядываться, хмурить брови, что-то шептать матери. А как только они ускорили шаги, Диляра на всю улицу заорала:

– Эрмяни! Эрмяни!!!

Тут же подхватили остальные: «Эрмяни – эрмяни – эрмяни!» Наши крики, не умещаясь в тесном переулке, выплёскивались на проспект, привлекая внимание прохожих.

Мы не отставали ни на шаг, ржали на всю улицу, наблюдая, как неуклюже подпрыгивает мальчик, стараясь не наступить на развязавшиеся ботиночные шнурки, как выскальзывают из рук женщины подобранные коробки. Диляра назойливо толкала меня в бок, предлагая присоединиться к общему хору, по-дирижёрски взмахивала руками:

– Эр-мя-ни!!!

Мы почти бежали за женщиной с мальчиком. Свистели, пинали обронённые ими коробки. Неожиданно женщина резко остановилась у подъезда старого большого дома, распахнула дверь, за шиворот впихнула в проём сына, вбежала сама. Наши мальчишки тут же начали орать, дёргать на себя ручку, упираясь ногами в соседнюю створку. Дверь подалась, и в неширокую щель я увидела напряжённое женское лицо. Перепуганное, отчаянное, с глубокой вертикальной морщиной у правой брови. Точно такой же, какая совсем недавно появилась на мамином лбу…

– Что, понравилось вчера? – Диляра пристроилась ко мне в столовской очереди, весело позвякивая монетками в кармане школьного фартука. – Ещё пойдёшь сегодня?

Я отрицательно покачала головой и уставилась на мутноватую стеклянную витрину.

– Почему? – удивилась Диляра. – Хорошо ведь было, смешно?

Я сунула руки в карманы, до боли зажала в кулаке пятнадцатикопеечную монету:

– Они же тоже люди, а мы их… Представляешь, как им вчера было? А если у женщины сердце, давление? Или демонстрация бы мимо шла, услышала?

Диляра примирительно заулыбалась:

– Э, ладно, да! Мы же понарошку, а не по-настоящему. Просто шутили. Что мы, дети, могли ей сделать?

Тётя Шушаник почти каждое утро заходила к нам поплакать и потихоньку пожаловаться на несгибаемое упрямство дяди Армена. Без конца задавая мне, маме, Алиде один и тот же вопрос: «Зачем нужно обменивать большую квартиру в самом центре Баку на деревенскую хибару в армянском Ноемберяне, находящемся в двухстах километрах от Еревана?»

Всхлипывая, предсказывала свои и дяди Армена будущие болезни, которые обязательно появятся в непривычном горном климате. Потом, возвратившись домой, целыми днями бережно паковала книги, постельное бельё, зашивала в парусину тугой рулон ветхого пёстрого ковра. Дядя Армен тем временем оформлял обмен, добывал справки, выписывался, доставал контейнер для перевозки вещей.

Однажды утром, уходя в школу, я застала загрузку контейнера, большого грузовика с коричневым железным ящиком вместо кузова. Тётя Шушаник сосредоточенно и тревожно сверяла со списком номера нагромождённых во дворе коробок, то и дело умоляюще шептала дяде Армену «не светиться» около контейнера, скороговоркой желала здоровья трём молодым «еразам», молча таскающим тюки, рулоны, коробки.

Стоящий рядом с тётей Шушаник седой «ераз» в десятый раз рассказывал, как ухаживать за абрикосовыми деревьями вокруг дома в Ноемберяне, где брать извёстку для ежегодной побелки потолков, каким ключом отпирать ворота, погреб, подвал, дом. Бурые растрескавшиеся пальцы старика бережно и ласково перебирали массивную связку ключей, а тётя Шушаник то и дело поправляла на среднем пальце серебристое колечко с висящим на нём английским ключом.

На следующий день тётя Шушаник ходила по соседям, грустно вручая каждой семье прощальные подарки. Нам досталось несколько новых эмалированных кастрюль и льняная скатерть с хрупкой пожелтевшей этикеткой.

– Алиде, для будущего приданого, – горько вздохнув, объяснила она. Ведь уже через несколько часов они с дядей Арменом навсегда уедут «в этот проклятый Ноемберян…». И, пожелав Алиде хорошего жениха, собралась в соседний охотничий магазин за подходящей коробкой для упаковки кофейного сервиза.

– Ты что, Шушаник?! – испугалась тётя Нина. – По этим коробкам националисты в два счёта армян на улице вычисляют. Правда, Валида?

Тётя Валида кивнула и рассказала про свою армянскую портниху, которую на днях до полусмерти избили неподалеку от канцелярского магазина.

– Аллаха шукур[18], хоть сын успел убежать, хоть ребёнок целый. А она так и осталась на этих коробках лежать.

Я испуганно подалась вперёд:

– Какой канцелярский? Тот, который рядом с моей школой?

Тётя Валида отрицательно покачала головой:

– Нет, на Кецховели.

Я облегчённо вздохнула и полезла по ветхой лестнице на общий дворовой чердак, на который несколько лет назад тётя Фира закинула пару хороших коробок из-под финского сливочного масла.

В начале декабря 1988-го репортажи о положении в Баку были уже в каждом выпуске программы «Время» на первом канале. О беспорядках и хулиганских действиях националистически настроенных граждан, о необходимости введения чрезвычайного положения, комендантского часа. Мама не пропускала по телевизору ни одного выступления военного коменданта, генерал-полковника Тягунова, обещающего скорое наведение порядка и нормализацию ситуации. С надеждой смотрела на замершие за спиной генерала танки с торчащими из дул увядшими красными гвоздиками.

Папа последнее время лишь на минуту задерживался перед телевизором послушать кандидатов, докторов исторических наук, археологов, художников, поэтов, писателей, рассуждающих о крепкой многовековой дружбе азербайджанского и армянского народов. И тут же начинал ругаться, стыдить выступающих, «напоминать» им их собственные, недавно сказанные слова. А потом уходил играть с друзьями в нарды или углублялся в чтение потрёпанной самиздатовской брошюры с выделенными жирным шрифтом цитатами, изречениями знаменитых людей. Одну из них, пушкинскую, я то и дело слышала в школе: «Ты трус, ты раб, ты армянин»[19].

Напротив нашей школы, в низеньком двухэтажном доме, жила овчарка Дана. Огромная, умная, независимая, снисходительно принимающая тонкие ломтики колбасы с наших школьных бутербродов. Говорили, её хозяин купается в деньгах, ежегодно продавая на базаре породистых щенков с отличной родословной.

В декабре 1988-го мы всем классом проклинали спекулянта и живодёра, накануне ночью перетопившего девятеры<

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 67