Часть вторая Смолоду прореха, к старости — дыра 33 страница

— Скорее, не успеем! — прокричала Наташа и побежала было, но Анна Михайловна, задыхаясь, встала.

— Ничего, ничего, я сейчас… — И опять пошла, теперь быстрее.

Метров за сто до железнодорожного полотна шоссе сворачивало влево, к станционным складам и поселку, на завороте стоял Елизаров в форме, зачем-то командовал:

— Вправо, вправо проходите! Не видите, где эшелон стоит?

— А к магазину нам… — упрашивал кто-то милиционера.

— Закрытый на сегодня! Давно опустошили до голых прилавков!

Гармошка взвизгнула где-то совсем рядом с Наташей, пьяный голос заорал, перекрывая надрывные звуки инструмента:

Ка-ак родная меня мать пра-аважа-ала…

Наташа увидела троих стриженых парней — одного с гармошкой, двух с вещевыми мешками.

— М-милиция! — пьяно закричал один из них, бросился обнимать Елизарова. — Милый ты мой! Прощай!

— Венька на фронт идет, понял? — объяснял другой, дергая Елизарова за плечо.

А третий все горланил, разрывая худенькие бледно-розовые мехи гармошки:

Если б были все, как вы, ротозе-еи-и…

— Отставить! Отставить! — кричал Елизаров, вырываясь. С головы его упала фуражка. — Вы что, что захотели?

— А что? — спросил один из парней. — Не-ет, ты всем скажи, что сам Венька на фронт поехал!

— Скажу, скажу… — зло говорил красный, распаренный Елизаров. Поднял с земли фуражку, отряхнул. — Проходите на погрузку!

Гармонист резко оборвал свою песню, закричал, оборачиваясь к товарищам:

— Тихо! — И шагнул к Елизарову. — Промежду прочим… На погрузку скот гоняют. А мы — люди. Мы — на посадку. Понятно? Рыло! — И он нахлобучил Елизарову фуражку на самые глаза.

— Хулиганы! — закипятился тот, замахал руками. — Елизаров тебя запомнит… если вернешься!

Парень, не обращая внимания на его крики, пошел к эшелону.

— Вояки! — зло крикнул Елизаров. — С такими одолеешь, пожалуй, Гитлера!

— Твоя правда, Аникей, — раздался рядом глухой голос. Это говорил старик, будто наскоро вытесанный из коряжины — сутулый, с острыми плечами, кривыми, узловатыми руками, длинной бронзовой шеей. — Я вот помню, двадцать годов назад тоже чехов да колчаков никак одолеть не могли…

— А-а, Панкрат Григорьевич Назаров! — вскинул длинные ресницы милиционер. — Провожаешь кого али так, из любопытства приехал взглянуть?

— Так до сё и живем под их ярмом, — сказал старик, не отвечая на вопрос.

— Хе-хе, шутить изволишь?

— Какие шутки? Вояки-то тогда, в те времена, такие же были никудышные. Даже еще хуже. И проворонили всю революцию.

— Вон как! Все Елизарова за глупого считаешь?

Это Елизаров проговорил уже вслед старику с узловатыми руками и, увидев Наташу, зыркнул испуганно по сторонам, шагнув вбок, давая ей дорогу. Миновав его, она услышала:

— А, Федор? Здравствуй. Сына, значит, и брата одновременно провожаешь? Да, война не тетка, она требует…

— Какого еще брата? — недовольно ответил Елизарову отец Семена, и его голос потонул в крике, плаче и людском галдеже, тугой волной прокатившемся вдруг из конца в конец эшелона.

«Уезжают, уезжают!» — обожгло Наташу, и она побежала, протискиваясь сквозь толпу, увлекая за собой Анну Михайловну.

— Это паровоз, это только паровоз, тетя Наташа, прицепили! — звонко прокричал сбоку Андрейка.

Эшелон действительно стоял на месте, у каждой теплушки, у квадратных черных дверей, похожих на глубокие, бездонные ямы, непробиваемой стеной толпились люди. Наташе все казалось, что они не отыщут в этой суматохе и толчее Семена, она не успеет попрощаться с ним, а ей надо столько сказать ему!

— Где он? Где он? — выкрикивала она, не выпуская руки Анны Михайловны.

— Там, там они, в конце эшелона, — послышался голос вывернувшегося из толпы Димки. — И Семен, и дядя Иван…

И Наташа увидела сперва Ивана Савельева, который стоял боком у черного проема дверей и гладил по плечам низкорослую худенькую женщину, рядом с ним — уже знакомого старика Панкрата Назарова, а потом Семена. Семен протянул навстречу руки, сделал несколько шагов, и обе женщины, Наташа и Анна Михайловна, повисли на нем, и обе враз заплакали.

— Будет, не надо, перестаньте, — говорил Семен, обнимая мать и жену.

— Сема… сынок, сыночек! — выкрикивала Анна Михайловна все громче и громче, а Наташа твердила одно и то же:

— Я буду ждать, Сема… Я буду ждать тебя.

Она не замечала, что говорит словами звучавшей в ушах песни.

Подошел отец, остановился в двух шагах, опустив тяжелые руки. Семен чуть отстранил мать и жену, повернулся к нему.

— Не думал, что ты придешь, — сказал он.

— Я знаю, — ответил тот. Сросшиеся брови его изломались и застыли. — Потому и не хотел.

— Зачем же пришел? Я бы не обиделся.

— Не знаю. Может, зависть пригнала.

— Что?!

Все стояли и слушали этот разговор, непонятный для посторонних да и для Наташи. Иван тихонько отстранил прильнувшую к нему Агату, подошел поближе.

— Погоди, погоди, — сказал он, смотря в изломанные брови брата. — Какая зависть? Что на войну не берут?

— Нет, — усмехнулся Федор, будто проглотил тяжелый камень. — Это бы и я мог, коли захотел. В крайнем случае — как Инютин Кирьян… Вообще… Но вам этого не понять…

— Действительно! — с изумлением промолвил Иван.

Жена потянула его в сторону, он отошел оглядываясь.

— И не к чему, — уронил Федор. — А ты, Семен, прощай…

И повернулся, пошел сгорбившись.

Все глядели ему вслед как-то растерянно, будто он взял и унес что-то, а что — никто сообразить не мог.

— По вагона-ам! — где-то далеко раздался в душном и пыльном воздухе протяжный крик. Резко и требовательно завыла медноголосая труба, люди зашевелились, но в вагоны никто лезть не торопился. Семена окружили мать, ребятишки, Марья Фирсовна, все с плачем обнимали его и что-то говорили. А Наташа оказалась в стороне, про нее будто забыли. «И не успею… ничего не успею ему сказать», — металось у нее в голове, как пламя.

— А ты гляди, Андрейка, чтоб без баловства теперь, — быстро говорил Семен младшему братишке, держа его за голову. — Мать-то берегите… Понял?

— Понял, — кося глазами в сторону, ответил Андрейка. — Только ты напиши мне, братка, с войны сразу.

— Прощай, Анна, — услышала Наташа и увидела, что Иван обнимает мать Семена. А сам Семен оказался наконец возле нее, дернул за руку, потащил в сторону.

— Ну вот, Наташа, ну вот… — говорил он. — Прощай.

— Сема, Сема… Я буду ждать…

После этих слов она хотела сказать все другие, которые собиралась, но эти слова вдруг улетучились, она не могла их найти и повторяла бесконечно:

— Буду ждать, буду ждать…

Высказать все ей мешали визг и плач женщин, вой беспрерывно трубившей трубы, крики бегавших вдоль эшелона военных. И появившаяся откуда-то Вера Инютина.

— Счастливо, Семен! Все же я люблю тебя! — крикнула она, с ходу обняла его и поцеловала.

— Хоть сейчас не притворяйся, — сказал Семен, отстраняя ее.

— Правда… Как хочешь думай… — И на глазах ее сверкнули слезы.

— А Алейников? А Юрий теперь?

— Какой там Юрий…

И она исчезла стремительно, как и появилась. Наташе показалось — исчезла потому, что сквозь толпу протиснулся Юрий.

— Фу! Чуть не опоздал! Едва с работы отпросился, — говорил он, запыхавшись. — Значит, фашиста бить? Завидую…

— Тут завидовал уже один.

— Что? Кто? — не понял Юрий. — Ну, как в песне поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». А лучше — ни того, ни другого. Мама тебе счастливого возвращения желает.

— Я попрощался с ней вчера. А с Веркой у тебя что?

— Ничего… Любопытная девица, но железная. Отшила.

— Давно?

— Да зимой еще. После… пожара на заводе.

— Правильно. Теперь ты не директорский сынок.

— Что ж с того?.. Погоди, о чем ты?

— Потом, потом, после войны объясню. Дай с женой попрощаться.

Семен опять взял Наташу за руки. Но едва взял, заревел паровоз, вагоны загромыхали, дергаясь один за другим.

— Савельев, в вагон! — крикнул военный в смятой гимнастерке, пробегая мимо.

Опять Семена окружили мать, Марья Фирсовна, Андрейка, Димка, Ганка. Но он на них уже не обращал внимания, он пятился, прижимая к себе Наташу, почти оторвав ее от земли, нес куда-то, точно хотел закинуть в вагон, увезти с собой.

— Прощай, прощай, родная… Жди… — Он дрожащей рукой гладил ее теплые растрепанные волосы. — Мне все кажется, что я тебя обидел чем-то недавно, когда мы лежали на песке, на острове. Ты извини меня… Прощай.

— Сема, Сема! Не хочу, не могу… Не надо! — закричала она, как и там, на острове, и вдруг вспомнила то главное, что хотела сказать ему. — Я ведь хотела на фронт с тобой… Но я не могу теперь, ведь у меня… у нас… ребенок!

Семен в это время, оттолкнув, оторвав от себя жену, прыгал в плывущий мимо вагон, хватаясь за протянутые из дверей руки. Услышав ее слова, он мгновенно метнулся назад, подбежал к ней, больно вцепился в плечо, затряс.

— Наташка-а! — Глаза его сверкали гневно и радостно. — Ты что сказала? Что сказала?!

— У нас будет… У нас будет…

Поезд шел медленно, держась за вагоны, бежали вдоль невысокой насыпи воющие женщины, толкали Семена с Наташей.

— Что ж ты молчала? Почему? Почему?! — Он, обхватив одной рукой ее за спину, ладонью другой гладил по ее щекам, будто на ощупь хотел запомнить ее лицо, и все так же изумленно глядел в ее совсем почерневшие от тоски глаза.

— Я не знаю… Я глупая. Я хотела сказать в последнюю минуту. Чтоб ты с этим уехал… и берег себя.

Она говорила, голос ее был слабый и счастливый, растрескавшиеся губы почти не шевелились. Он поцеловал ее в эти сухие, соленые от слез губы. Она закрыла глаза…

Потом она почувствовала, что Семена рядом уже нет…

Поезд, обвешанный гроздьями людей, медленно уползал, изгибаясь, будто с трудом продирался сквозь тугую завесу из воющих, стонущих человеческих голосов. За поездом, догоняя последний вагон, бежал Семен.

«Не догонит, не догонит… — радостно подумала Наташа, увидев это. — Не догонит — и останется… Как это все легко и просто. И мы пойдем домой, и все будет как прежде…»

Семен все-таки догнал вагон, к нему протянулись руки, схватили его, подняли, утащили в черную, бездонную дыру…

Наташа качнулась и рухнула на горячую, размешанную сотнями ног в пыль землю.

⇐ Предыдущая 72 73 74 75 767778 79 80 81 Следующая ⇒