ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 42 страница

И это еще не все.

На севере немецкие войска были отброшены за Волхов. Южный фланг осаждающей Петербург 16-й армии Буша оказался разгромленным. А к началу февраля частям Красной Армии удалось замкнуть кольцо окружения вокруг стотысячной группировки немецких войск в районе Демянска.

На юге сорок две дивизии с трудом удерживали фронт от Азовского моря до Курска. Сменивший Рунштедта фельдмаршал Рейхенау не оправдал надежд Гитлера и отвел войска от Ростова. Только внезапная смерть спасла фельдмаршала от гнева фюрера. На поверхность снова всплыл фон Бок: отставленный от командования группой армий «Центр», он получил приказ возглавить группу «Юг»…

Почему же, почему одно поражение следовало за другим?

Не задавать себе этого вопроса Гитлер не мог. Но ответить на него был не в силах. Потому что единственно правильный ответ заключался бы в том, что поражение под Москвой не являлось лишь военной неудачей, равно как не случайно сорвался план разгромить Советский Союз в течение шести – восьми недель.

И снова, как это случалось с ним периодически, Гитлер оказался во власти страха. Он дал Гиммлеру санкцию в любой момент, когда тот сочтет нужным, ликвидировать в концлагерях всех заключенных…

В конце января Гитлер распорядился отпраздновать 230-летие со дня рождения короля Фридриха.

Конечно, в Германии были люди, достаточно хорошо знавшие историю. Они могли бы напомнить, что король Фридрих в свое время был союзником Англии и что его портреты и теперь висят там во многих галереях.

Но эти люди, естественно, молчали. А Геббельс и его мощный пропагандистский аппарат славили совсем иного Фридриха – полководца, спасшего «германский дух», поддерживавшего мужество своих солдат, когда на них обрушились удары судьбы…

Был выпущен фильм о Фридрихе Великом. Перед премьерой выступил Геббельс. Его голос был торжественно трагичен. Геббельс напоминал о стойкости Фридриха в жизненных испытаниях. Эта же мысль развивалась в статье, опубликованной в «Фелькишер беобахтер». В напыщенных, туманно-мистических выражениях в ней говорилось о Фридрихе как о трагически одинокой личности, не понятой окружающими, о том, что в королевскую корону его были вплетены не только лавры победы, но и шипы поражений…

Затем дошла очередь до «Нибелунгов». Уже не благородный Зигфрид, а злой гений Хаген объявлялся героем эпоса. Газета «Шварце корпс» утверждала, что Хаген «защищал себя от ударов судьбы без всякого опасения относительно того, что будет думать об этом человечество», что «Хаген добивался своей цели, используя все средства», был безжалостен к врагам и поэтому является подлинным носителем «германского героического идеала».

Отдавали ли себе немцы отчет в том, что на их глазах перелицовывается миф о Гитлере?

Железный, бесстрашный, победоносный полководец уступал место страдающей личности, нуждающейся в поддержке нации.

Снаряды советской артиллерии, громившей врага под Москвой, попадали не только в солдат вермахта, – под их ударами рушился образ самого фюрера!..

На портретах, печатавшихся на страницах журналов и газет, на десятках тысяч гофмановских открыток фюрер оставался прежним: гордо скрещенные руки, уверенный взгляд… У реального же Гитлера все явственнее становились симптомы болезни Паркинсона – дрожь левой руки и ноги. Обитатели «Вольфшанце» знали, что в последнее время фюрер, пытаясь скрыть болезнь, старается останавливаться возле стены или стола, прижимая к ним ногу, а левую руку поддерживает правой…

Гитлеру мерещилось, что власть ускользает от него. Он чувствовал, что те люди, которые не только помогли ему стать фюрером, но и дали миллиарды марок на ведение войны, разочарованы, теряют в него веру. Не так давно они пригласили его в Берлин, и там, в новой имперской канцелярии, предложили подписать «Основную инструкцию» – своего рода договор, ограничивающий право вермахта и государственного аппарата вмешиваться в вопросы экономики страны.

Война между тем продолжалась. Грозные приказы с требованиями «врыться в снег», «умирать, но не отходить», приказы за подписями Кейтеля, Гальдера, Йодля ежедневно обрушивались на войска. Усиливались карательные операции против советских партизан…

Что же касается Гитлера, то он занимался главным образом перемещениями, наказаниями, увольнением в отставку, и только неожиданный успех или, наоборот, новый жестокий удар мог бы вывести его из состояния глубокой прострации…

И такой удар он получил.

Мрачная действительность прорвалась сквозь «мрак и туман» и вторглась в «Вольфшанце». На этот раз в лице японского посла в Германии генерала Хироси Осимы.

Это был первый случай посещения ставки Гитлера иностранцем – в «Вольфшанце» не допускались даже ближайшие союзники.

Темпераментный, вспыльчивый японец на этот раз был сдержан и дипломатичен. Он начал издалека. Сказал, что ныне, когда Япония и Германия вступили в войну с Соединенными Штатами, боевой союз двух держав стал реальностью. Но затем… В тонкой, завуалированной форме он высказал Гитлеру опасение, что в войне с Россией Германия может быть сильно обескровлена. И поэтому, продолжал Осима, не сочтет ли фюрер целесообразным, чтобы Япония, поддерживающая пока что дипломатические отношения с Москвой, позондировала там почву о возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией?..

Может быть, именно это неожиданное предложение, исходившее к тому же от наиболее верного союзника, открыло Гитлеру глаза на всю серьезность его зимнего поражения.

Впервые он услышал, причем от человека, которого нельзя было ни арестовать, ни казнить, как низко расцениваются ныне возможности Германии в войне с Россией.

Гитлеру показалось, что кровавый туман готов поглотить его самого. Услышав слова японца, он конвульсивно затряс головой, вытянул вперед руки, точно отталкивая что-то, потом вскочил и закричал, что категорически отвергает японское предложение.

Когда к нему вернулось самообладание, он отдал себе отчет в том, что просто отвергнуть предложение Японии недостаточно, – нужно убедить посла, что Германия все так же сильна.

Саркастически усмехнувшись, он заявил, что если бы генерал знал о величественных планах, которые он, фюрер, намерен осуществить в период весенне-летней кампании, то понял бы, что Германия никогда не была так близка к окончательной победе над Россией, как теперь. И что он готов поделиться со своим верным союзником этими планами.

И Гитлер торжественно объявил, что центральной летней операцией будет наступление на Южном фронте, что, как только позволит погода, вермахт предпримет удар в направлении Кавказа, к нефти.

Начав говорить, Гитлер уже не мог остановиться. Почти час он развивал перед японцем планы прорыва к Ирану и Ираку, – разумеется, после того как будет покорен Кавказ, – предсказывал, что арабы, которые не терпят англосаксов, наверняка поддержат немецкие войска, потом выдвинул идею вторжения в Индию, с потерей которой англосаксонский мир рухнет, и закончил заверением, что Москва и Петербург будут в 1942 году захвачены.

…Осима вернулся в Берлин несколько успокоенный. Опасения, что Германия потерпит поражение и Япония практически останется один на один с Соединенными Штатами, имея у себя в тылу Советский Союз, улеглись.

Для Гитлера же разговор с Осимой явился мощным импульсом к активным действиям. Он точно переродился. Дрожь в ноге и руке исчезла. Казалось, он стал прежним фюрером…

На очередном оперативном совещании, едва Гальдер начал свой рутинный доклад, Гитлер прервал его резким вопросом: как идет подготовка плана летних операций?

Гальдер ответил, что генеральный штаб сухопутных войск совместно со штабом оперативного руководства заканчивают разработку плана и он готов доложить его в ближайшее время.

Решительным, твердым голосом Гитлер распорядился ускорить переброску войск с Западного фронта на Восточный, оставив в Европе лишь минимум, необходимый для охраны побережья. Потом приказал немедленно объявить в Германии тотальную мобилизацию.

28 марта на оперативном совещании Гальдер доложил о плане дальнейших военных действий против России. Из доклада следовало, что группе армий «Север» предстоит овладеть Петербургом и соединиться наконец с финнами, а группа «Юг» должна захватить Керченский полуостров и Севастополь, прорваться за Кавказские горы…

На вечернем чаепитии Гитлер внезапно разразился исповедью. Ломая хрустящие пальцы, он признался, что последние месяцы были для него месяцами страданий…

Однако и на этот раз в нем говорил актер, каявшийся только для того, чтобы последовавшие за этим заверения в скорой победе звучали более убедительно.

«Да, – заявил Гитлер, – после того, как зима окончилась, я могу с уверенностью утверждать: надежды врагов на то, что меня постигнет судьба Наполеона, оказались тщетными!»

Он снова и снова с пафосом повторял, куда в первую очередь направит удары. Но, упомянув о Петербурге, потерял самообладание. Им овладела ярость. Он кричал, что население этого проклятого города скоро вымрет и сопротивляться будет просто некому, что он сотрет Петербург с лица земли и Нева станет всего лишь пограничной рекой между рейхом и Финляндией…

Потом Гитлер взял себя в руки и нарочито негромким голосом, точно разговаривая с самим собой, стал рассуждать о том, сколь необходимо было, не откладывая, начать войну с Россией. Разве большевики не имели огромной армии? Разве они не создали уже к сорок первому году мощную индустрию? Легко представить, чего они достигли бы через несколько лет!

Казалось, он забыл свои собственные утверждения, что Россия – колосс на глиняных ногах. Что у Красной Армии нет ни танков, ни самолетов. Что достаточно одного сильного удара, и Советское государство развалится, как карточный домик…

Теперь пафос речи Гитлера был в другом – как мудро он поступил, своевременно начав войну с этой страшной страной.

…5 апреля Гитлер подписал «Директиву № 41» – план второго «молниеносного похода против Советского Союза».

Этот план под кодовым названием «Блау» был составлен так, как будто немецкие войска не потерпели поражения под Москвой. Как будто сам фюрер не подписывал приказа об отступлении…

«Зимняя битва в России приближается к концу, – говорилось в директиве. – Враг понес большие потери в людях и военной технике. С целью развить то, что представлялось врагу успехом, он израсходовал в течение зимы все свои резервы, предназначенные для последующих операций… Главная задача состоит в том, чтобы, сохраняя положение на центральном участке, на севере взять Петербург и соединиться с финнами, а на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ».

По своему тону «Директива „№ 41“ напоминала те, давние уже директивы Гитлера, которые, казалось, писались не пером, а барабанными палочками.

Но было в ней и нечто новое – в ней упоминался город, до сих пор мало кому в Германии известный. Пройдут месяцы, и название этого города отзовется похоронным звоном в ушах сотен тысяч немцев. Город этот назывался Сталинград…

«Все усилия, – гласила директива, – должны быть направлены на то, чтобы достичь Сталинграда или, во всяком случае, подойти к нему на расстояние артиллерийского выстрела с тем, чтобы он перестал существовать как индустриальный центр и узел коммуникаций».

«Итак, война уже почти выиграна!» – кричала каждая строчка плана «Блау».

Гитлер счел нужным заявить об этом с трибуны. Он помчался в Берлин.

Последний раз он выступал в своем любимом «Спортпаласе», когда возвестил миру о начале генерального наступления на Москву. С тех пор он молчал. За него говорили король Фридрих и мифологический Хаген. Первый вопиял о своем страждущем одиночестве, второй утверждал, что для достижения цели все средства хороши.

Но теперь на авансцену снова вышел фюрер – актер. Такой, каким его привыкли видеть раньше. Уверенный в себе солдат и вождь, провидец, думающий за всю Германию и за каждого немца в отдельности.

По бокам сцены выстроились эсэсовцы со знаменами и штандартами. Хищные орлы, вцепившиеся когтями в свастику, смотрели на толпу злобно и предостерегающе. Сиял орденами Геринг. При свете прожекторов поблескивало пенсне Гиммлера. Сверкал своим набриолиненным пробором одетый в нацистскую форму Риббентроп… Все было как раньше…

Появившись на трибуне, Гитлер несколько мгновений молчал, озирая собравшихся – сидевших в первых рядах гауляйтеров, генералов и офицеров берлинского гарнизона, а дальше – тонущие в полумраке бесконечные ряды эсэсовских и военных мундиров…

Потом негромко и нарочито спокойно объявил, что война против Советской России выиграна…

Верил ли сам Гитлер в то, что говорил? Неужели он забыл все – страх, отчаяние, горечь поражения, которые владели им еще так недавно? Вряд ли. Скорее всего, фюрер попытался еще раз использовать силу своего влияния на людей, которых обманывал уже не впервые.

Так или иначе, но он заявил, что достиг славной победы там, где Наполеон потерпел поражение. Все более и более распаляясь, Гитлер уже не говорил, а кричал, что судьба, которая сто тридцать лет назад погубила великого французского полководца, теперь покорилась силе немецкого оружия в что этой зимой был решен победоносный исход войны.

Гитлер нагромождал одну ложь на другую. Он утверждал, что никогда еще не ощущал такой готовности армии и народа безоговорочно ему повиноваться. Что озарение снова посетило его и внутренний голос указал кратчайший путь к победе. Потрясая руками, он призывал Германию идти за ним до конца. И наконец, заявив, что отныне каждый немец, кем бы он ни был и где бы ни находился, должен вручить свою судьбу фюреру, потребовал, чтобы к почти десятку его титулов был прибавлен еще один: Высшего Законодателя.

Толпа ответила одобрительным ревом…

Вечером того же дня Гитлер вернулся в «Вольфшанце» и собрал внеочередное оперативное совещание.

Еще и еще раз была прорепетирована по карте вся операция «Блау»…

Группе армий «Юг» предстояло осуществить танковый прорыв к Дону, на Воронеж, затем, резко повернув на юг, захватить Донбасс и наконец выйти у Сталинграда к Волге.

Именно этот поворот от Воронежа на юг и был «тайная тайных» плана «Блау». В то время как русские будут держать свои резервы на подступах к Москве, ожидая, что войска фон Бока от Воронежа повернут к советской столице, немецкие танки на максимальных скоростях устремятся вдоль среднего и нижнего течения Дона к его излучине у Калача, а оттуда перед ними откроется прямой путь к Сталинграду на соединение с группировкой, наступающей от Таганрога.

Конечно, в конце концов русские поймут, что целью немецкой армии на данный момент является не Москва, и начнут перебрасывать свои резервы с центрального участка на юг.

Но будет поздно. Вся южная группировка советских войск попадет в окружение. После ее ликвидации путь на Кавказ окажется открытым.

Таким в общих чертах был план летнего наступления немецких войск, осуществлением которого, по замыслу Гитлера и его штабов, немецкая армия должна была взять реванш за зимние неудачи.

В расположенном на втором этаже Смольного актовом зале собралось не менее трехсот человек – армейцев и моряков – командный состав Управления внутренней обороны города.

В сосредоточенной тишине звучал лишь глуховатый голос Говорова. Но и при этой всеобщей сосредоточенности в дальних рядах его слышали с трудом. Там люди подались вперед, облокотившись о спинки стульев, стоявших перед ними.

Командующий говорил минут пятнадцать. Речь шла о том, чтобы в кратчайший срок превратить Ленинград в город-крепость.

– Для ленинградцев это звучит привычно, может быть даже слишком привычно, – подчеркнул Говоров. – Но мне сдается, что понятие «город-крепость» некоторыми воспринимается как категория… ну, скажем, чисто эмоциональная. А она должна стать категорией инженерной, измеряться точными объективными показателями: протяженностью и глубиной, количеством и качеством укреплений. Член Военного совета дивизионный комиссар Васнецов ознакомит вас с этой задачей более подробно.

Предоставив слово Васнецову, Говоров покинул совещание.

Васнецов вооружился длинной указкой и подошел к крупномасштабному плану города. Многолетняя привычка к публичным выступлениям помогла ему сразу же точно рассчитать силу своего голоса. Во всех уголках актового зала отчетливо прозвучало:

– Итак, задача состоит в том, чтобы непосредственно за полевыми оборонительными сооружениями, на которые опираются дивизии первого эшелона, создать мощную систему обороны внутри города, которая делится на сектора. Военный совет признал необходимым создать таких секторов три: Западный, Центральный и Московский – плюс оборонительная полоса Балтфлота в центре города.

Васнецов показал на карте границы каждого сектора и для того, чтобы участники совещания яснее представили себе объем работ, охарактеризовал в деталях один из них – Московский. Здесь предстояло построить три оборонительных рубежа, превратить в мощные узлы сопротивления завод «Электросила», здание Московского райсовета и Дом культуры имени Ильича, станцию Волковская, Волково кладбище и Витебский вокзал.

Прислонив затем указку к стене, Васнецов возвратился к небольшому столику, за которым сидел до того, и продолжал:

– Естественно, возникает вопрос: кто же будет работать на строительстве этих укреплений? Сообщаю: исполком Ленгорсовета вынес решение о мобилизации в порядке трудовой повинности не менее пятидесяти тысяч ленинградцев. Нелегко было, товарищи, принять такое решение после всего того, что перенесло население города зимой. Но иного выхода сейчас не существует. Есть основания полагать, что враг намерен вновь штурмовать город. Надо встретить его во всеоружии. Родина, партия, наша собственная совесть не простят нам, если после длительных наших усилий мы расслабимся и позволим врагу воспользоваться этим. Ленинградцам, сумевшим победить голод, цингу, наладить выпуск боеприпасов и вооружения, придется вновь взять в руки лопаты, топоры, кирки, носилки, ломы. Мы назвали это трудовой повинностью. Формально такое название правильно. Но лишь формально, товарищи! Горком партии уверен, что ленинградцы пойдут на оборонительные работы, не просто выполняя повинность, а по зову сердца… Это все, что я хотел сказать вам. Остальное узнаете из приказа командующего ВОГом. Если нет ко мне вопросов, разрешите считать совещание законченным.

Вопросов не последовало. Участники совещания поднялись со своих мест и направились к выходу. Пошел к двери и Васнецов.

Там его остановил Звягинцев:

– Товарищ дивизионный комиссар, разрешите обратиться!

Васнецов, узнав Звягинцева, воскликнул обрадованно:

– О, старый знакомый! Рад видеть живым и невредимым! Вы что же теперь – в ВОГе?

– Так точно, товарищ член Военного совета, – вытягиваясь, ответил Звягинцев. И, опасаясь, как бы людской поток не разъединил их, доложил поспешно: – Я должен вручить вам… кое-что.

– Вручить? – переспросил Васнецов и вышел из людского потока, отступил в межрядье стульев, ближе к Звягинцеву.

– Да, да, вручить! – торопливо повторил Звягинцев, рывком расстегивая кнопки своего планшета.

Из планшета был извлечен и подан Васнецову рисунок Валицкого.

– Откуда это у вас? – удивился Васнецов.

– Долго рассказывать, товарищ дивизионный комиссар, – уклончиво ответил Звягинцев.

– Вы знаете Валицкого?

– Нет, не знаю… не знал, – поправился Звягинцев.

– А как же попал к вам этот рисунок?

Звягинцев смущенно молчал. Еще несколько минут назад ему казалось, что все произойдет проще: Васнецов возьмет рисунок, может быть, поблагодарит и пойдет дальше. Расспросы Васнецова были для него мучительны. Член Военного совета, сам того не сознавая, прикасался к ране Звягинцева, которая все еще кровоточила.

Звягинцев до сих пор не смог ничего узнать о Вере. После нескольких безрезультатных звонков в горздравотдел он решил больше туда не обращаться и ждать возвращения полковника Королева. Но проходили дни, а тот все не возвращался.

Оказавшись по воле случая, а точнее – по приказу Говорова, на службе в центре Ленинграда, Звягинцев еще раз отправился на то место, где был Верин госпиталь, ни на что уже не надеясь. Ему представилось, что идет на могилу Веры. Но каменной этой могилы уже не существовало – развалины были расчищены бульдозерами, земля вокруг выровнена, и на ней копошились какие-то люди, вскапывая огородные грядки…

– …Я спрашиваю, что с Валицким? – уже громче произнес Васнецов.

– Он умер, – с трудом выдавил из себя Звягинцев.

– Когда?

– Еще зимой… Разрешите идти?

– И перед тем передал вам этот рисунок?

– Он мне ничего не передавал. Я… увидел Валицкого уже мертвым.

– С тех пор и носите этот рисунок с собой?

– Нет… не с тех пор…

Несколько секунд Васнецов молчал, потом сказал решительно:

– Вот что, пойдемте со мной. Вы должны мне рассказать все подробно. Идемте! – И направился к двери по опустевшему проходу.

Звягинцев последовал за ним.

Они пошли по коридору второго этажа. Васнецов остановился у знакомой Звягинцеву двери, толкнул ее и пропустил гостя вперед.

Звягинцев будто перешагнул порог в прошлое, то самое предвоенное прошлое, которое, казалось, ушло безвозвратно. Вот здесь, на этих стульях вдоль стен, тогда сидели секретари райкомов, директора заводов, начальники различных служб МПВО. А вот там, ближе к окну, сидел он сам, Звягинцев, размышляя: надо ли ему ограничиться лишь кратким деловым сообщением о состоянии оборонительных сооружений на границе с Финляндией иди резко, напрямик сказать всю правду?.. Потом открылась дверь, и появился высокий, худощавый усатый старик в старомодном черном костюме с вязаным узеньким галстуком; Звягинцев, занятый своими мыслями, не сразу узнал в этом человеке отца Веры…

«Я подошел к нему, уже там, в коридоре, и спросил, где Вера, – продолжал вспоминать Звягинцев. – Он сказал, что Вера уехала в Белокаменск… Я посоветовал срочно вызвать ее обратно… А потом?.. Потом узнал, что она попала к немцам… Потом встретил ее, так неожиданно, в лесу под Лугой… Тогда она все-таки ускользнула от немцев. Но они настигли ее здесь, в Ленинграде. Дотянулись…»

…Васнецов тронул его за локоть, приглашая в кресло перед столом.

– Спасибо, – пробормотал Звягинцев и тут же поправился: – Слушаюсь, товарищ дивизионный комиссар.

Выдержав недолгую паузу, Васнецов возобновил свои расспросы:

– Ну, так как же погиб Валицкий и каким образом попал к вам его рисунок?

– Вряд ли я смогу что-либо добавить к тому, что уже доложил вам, – ответил Звягинцев, не глядя на Васнецова. – Мы застали этого Валицкого уже мертвым.

– Кто это «мы»?

– Я и… – Звягинцев запнулся и смолк.

– Ничего не понимаю! – уже с оттенком раздражения произнес Васнецов. – Я прошу вас рассказать все толком!

«Зачем я полез к нему с этим рисунком?! – мысленно клял себя Звягинцев. – Почему не запечатал рисунок в конверт и не сдал в комендатуру?»

– Чего же вы молчите? – продолжал досадовать Васнецов.

– Я… не могу об этом говорить, – умоляюще произнес Звягинцев. – Мне трудно. Это… личное.

Тогда Васнецов заговорил сам:

– Видите ли… Я бывал у Валицкого дважды. В последний раз попал к нему, когда он заболел. И встретил тогда его сына. Вы его не знаете?

– Знал, – сквозь зубы произнес Звягинцев, а про себя подумал: «Значит, Анатолий был в Ленинграде! Наверное, видел Веру, иначе… А как же иначе?.. Но что произошло между ним и Верой, если он перестал для нее существовать?.. Может быть, во второй раз совершил подлость? Но какую?!»

– На меня этот молодой человек произвел не лучшее впечатление, – задумчиво продолжал Васнецов.

– Я не хочу говорить о нем! – вырвалось у Звягинцева.

Васнецов замолчал. Потом медленно встал и, обойдя стол, сел в кресло напротив Звягинцева.

В следующую минуту он наклонился вперед и неожиданно обратился к Звягинцеву на «ты»:

– Прости меня, товарищ Звягинцев. В душу к тебе лезть не имею права. Да, по правде сказать, сын Валицкого меня мало интересует. Спросил тебя о нем только потому, что ты сказал: «Мы застали Валицкого мертвым». Подумал, имеешь в виду себя, ну и этого… сына.

– Нет, совсем не его, – сказал Звягинцев. – В тот день, вернувшись с фронта, из пятьдесят четвертой, я повстречался со старой своей знакомой. Мы пошли в Филармонию. А на обратном пути она сказала, что должна проведать одного старика – друга начальника госпиталя, в котором она работала.

Звягинцев беспомощно посмотрел на Васнецова, думая, что тот вряд ли улавливает смысл в сумбурном его рассказе. Но Васнецов глядел на него с пониманием и живой заинтересованностью.

– Ну вот, – снова заговорил Звягинцев. – Так мы и оказались на квартире у этого Валицкого. А тот был уже мертв. Видимо, совсем недавно умер… Еще не окоченел… И на столе лежали эти листки…

– Листки?

– Да. Их было много. Целая стопка. На одном мы увидали надпись – доставить вам. Вот на этом самом.

– А остальные?

– Остальные?.. Мы положили на грудь покойнику.

– Зачем?

– Не знаю… Так получилось. Положили, когда он был уже в гробу.

– Вам удалось достать гроб? – тихо спросил Васнецов.

– Удалось…

Васнецов поднялся с кресла и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов по кабинету к двери и обратно. Затем снова подсел к Звягинцеву и сказал медленно, точно размышляя вслух:

– Мне этот Федор Васильевич Валицкий открыл одну очень важную вещь… Когда войны еще не было, но все мы понимали, что рано или поздно она грянет, я часто задавал себе вопрос: кто же встанет грудью за наше правое дело? И отвечал себе: армия. Коммунисты пойдут в бой. Комсомольцы. Рабочий класс. Колхозники пойдут. Советская интеллигенция. И все же… – Он запнулся.

– Полагали, что найдутся и такие, которые не пойдут? – спросил Звягинцев.

– Вот именно. Я прикидывал так: о коммунистах говорить нечего, они свой выбор сделали давно; рабочие и колхозники от Советской власти получили все, это их власть, она им как воздух нужна; но ведь есть и такие, – не враги, нет, не о них речь! – а просто такие люди, которые могли бы и без Советской власти прожить. И может быть, не хуже, а даже лучше, если жизнь не советской мерой, а старым аршином мерить. Ну что хотя бы этому Валицкому принесла Советская власть? Академиком его еще при царе выбрали. Квартиру большую тоже не мы дали, – наша заслуга в том, что не отобрали, – добавил с иронией Васнецов. – Денег он в былые времена получал, наверное, больше, по заграницам раскатывал. А при Советской власти его «формалистом» объявили, в газетах и докладах прорабатывать стали. Я, если уж начистоту говорить, так и имя-то его впервые услышал именно в этой связи… Но вот разразилась война. И куда же Валицкий подался? На восток, подальше от огня? Или на юг, в пригороды, поближе к немцам? Нет, он в ополчение пошел! Как думаешь, почему?

Звягинцев пожал плечами:

– Наверное, любовь к Родине. К России, я имею в виду.

– Э-э, нет, Звягинцев! Я раньше тоже так думал. Больше того, Валицкий сам заявил об этом.

– Вот и я говорю…

– Мало ли что ты говоришь! – перебил его Васнецов и, перегнувшись через стол, схватил рисунок. – Я его спросил однажды: какого цвета вот это знамя, которое боец держит? Вот его, – повторил Васнецов, тыча пальцем в рисунок. – «Красного», – отвечает. «Вы в этот цвет верите?» – продолжал расспрашивать я. И знаешь, что он мне ответил: «Я, говорит, несмотря ни на что, верю. А вы?» Я даже растерялся от такого вопроса. А он говорит: вижу, мол, вы тоже нуждаетесь в поддержке, и пытаюсь, как умею, ободрить… Он – меня, понимаешь?! Вот тогда-то я и уразумел, что и те, на кого мы не рассчитывали, пойдут за Советскую власть в огонь и в воду. Они в ней нуждаются тоже как в воздухе. А воздух – он и есть воздух. Пока дышится, его вроде и не замечаешь. Но, лишаясь возможности дышать, мы моментально оцениваем, что значит для нас глоток чистого воздуха… Ты речь Валицкого по радио не слышал? Нет? Очень жаль. Боевая речь была. Слова он нашел нужные, такие же вот выразительные, как и его рисунки…

Васнецов возвратился за письменный стол. И как только сел на свое рабочее место, опять перешел на «вы».

– Значит, вы теперь в ВОГе?

– Так точно.

– Какой сектор?

– Сказали – Центральный.

– Та-ак, – протянул Васнецов, раскрыл одну из папок, лежавших на столе, и прочел вслух скороговоркой: – «Устье Фонтанки, улица Белинского, затем по Литейному и далее по улице Радищева…» Словом, до левого берега Невы. Намечено оборудовать здесь шесть узлов сопротивления, используя в качестве опорных пунктов военный порт, театр Кирова, Казанский собор, Адмиралтейский завод, Дворец труда и Адмиралтейство. Начальником назначен командир военно-морской базы напитав первого ранга Левченко.

Все это Звягинцев уже знал и задал только один вопрос:

– Когда надо закончить строительство?

– Вчера, – усмехнулся Васнецов.

– На войне всегда так, – хмуро отметил Звягинцев.

– Сейчас особый случай, – возразил Васнецов. – Немцы, несомненно, попытаются использовать лето для реванша за поражение под Москвой. Им удалось снова захватить Керчь. Думаю, что Гитлер не оставил своих помыслов и насчет Ленинграда. Не зря он держит здесь две своих армии.

Звягинцев слушал его молча. И это не понравилось Васнецову. Ему показалось, что он слишком встревожил подполковника.

– О чем вы задумались? – обратился он к Звягинцеву.

– О многом, товарищ дивизионный комиссар, – тихо ответил тот. – О том, в частности, как вот здесь, в этой комнате, я докладывал о состоянии укреплений на севере. Ведь ни вы, ни я не предполагали тогда, что окажемся в том положении, в каком находимся сейчас.

⇐ Предыдущая 66 67 68 69 707172 73 74 75 Следующая ⇒