ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 31 страница

И Гудериан платил Гитлеру взаимностью. Он понимал, что стал таким, каким его знала теперь вся армия, весь мир, благодаря фюреру. Самоуверенный, самовлюбленный, тщеславный, он ощущал себя не просто верным рабом Гитлера, а как бы проявлением одной из сторон его существа. Он оставлял другим дипломатию, идеологию, мистику – эти сферы его не интересовали, он был убежден, что танковые войска – оплот силы Гитлера, – и это наполняло Гудериана сознанием своей значимости и незаменимости.

…Путь на восток оказался далеко не похожим на ту укатанную дорогу, по которой в свое время с грохотом промчались танки Гудериана на запад. Здесь, на востоке, они встретили сопротивление столь яростное, что более трезвые умы неминуемо должны были бы призадуматься над тем, чем это чревато. Но и Гитлер и Гудериан были убеждены, что нет на земле силы, способной остановить бронированные полчища рейха.

И факты, казалось бы, подтверждали это.

У немецкой армии было гораздо больше танков, чем у любой другой армии мира. Сотни заводов покоренной Европы отливали броню, собирали моторы, производили вооружение. Одному советскому танку приходилось сражаться с тремя немецкими. И хотя нередко и в таком неравном бою советские танкисты выходили победителями, тем не менее количественное преимущество сыграло свою роль. Немецкие войска продвигались вперед, к Москве…

…«Как же все это произошло, как?!» – спрашивал себя сейчас Гудериан. Снова и снова он вспоминал тот день, когда все началось…

…В тот день он вернулся из части, которая никак не могла овладеть местечком со странно-сказочным названием – Серебряные Пруды. Буквально в дверях его ждал начальник штаба армии с сообщением, что советские войска нанесли неожиданный удар по дивизиям, находящимся южнее Каширы.

Каширская группировка была одним из четырех клиньев, на которую разделилась армия Гудериана после того, как он принял решение обходить Тулу. Первый из этих клиньев был направлен на окружение Тулы с севера, второй устремлен к Кашире, третий – к Серебряным Прудам и четвертый – резко на восток.

Каширская группировка продвинулась к советской столице ближе, чем остальные соединения 2-й танковой армии, и угрожала Москве с юга. И вот, судя по словам начальника штаба, именно на эти танковые части противник обрушил свой удар.

Грохоча сапогами, Гудериан взбежал на второй этаж, приказал телефонисту соединиться с командиром корпуса, в который входили дивизии, стоявшие в районе Венёва и Каширы, а сам устремился в свой кабинет, где на столе, за которым когда-то обедал Толстой, были разложены карты.

Он еще не верил, что удар, нанесенный русскими, столь силен, как об этом доложил начальник штаба армии. Не верил, потому что не хотел верить.

Он, конечно, чувствовал, что наступление его войск выдыхается. Но пытался объяснить себе топтание армии на месте морозами, снегами, нехваткой антифриза для моторов, несвоевременным подвозом горючего в далеко оторвавшиеся от тылов передовые части.

Но морозы в последние дни ослабли, ртутный столбик термометра не опускался ниже 4—5 градусов, и хотя горючее поступало по-прежнему с перебоями, а солдаты мерзли из-за нехватки зимнего обмундирования, это само по себе не могло так катастрофически отразиться на боеспособности его частей.

До сих пор Гудериан вонзал танки в гущу неприятельских войск, не опасаясь за свои фланги, – он не сомневался в том, что противник не сможет отрезать танки и немецкая пехота, войдя в прорыв, расширит его до безопасных размеров.

Но теперь ситуация изменилась. Гудериан еще не отдавал себе отчета, в чем причины этого. В том ли, что число советских танков почему-то не уменьшалось, а увеличивалось, в то время как количество немецких машин сокращалось; в том ли, что русские не только научились не бояться танковых клиньев, но и сами стали применять подобную же тактику?..

Он все еще ничего не понял и ничему не научился, этот прославленный немецкий генерал.

Когда октябрьское наступление на Москву фактически провалилось, он говорил всем и каждому, что приостановка его – лишь тактический маневр, и сам верил в это.

Приказ Гитлера возобновить наступление 16 ноября, казалось бы, подтвердил правильность предсказаний Гудериана.

Но теперь танкам Гудериана удавалось продвинуться лишь на несколько километров за сутки, а к концу ноября продвижение прекратилось вообще.

Где-то в глубине души Гудериана поднимался едва ощутимый холодок, и едва слышный голос шептал, что все идет не так, совсем не так, как должно быть. И вот…

…Вошедший адъютант доложил, что командир корпуса у телефона. Гудериан быстро прошел в соседнюю комнату, вырвал трубку из рук связиста и, не здороваясь, спросил:

– В чем дело? Докладывайте.

Голос на другом конце провода отвечал торопливо и испуганно, и Гудериан не мог понять – то ли командир просто боится за свою шкуру, то ли волнение его вызвано чрезвычайностью событий.

Как бы то ни было, после двух минут разговора Гудериану стало ясно, что произошло. Два русских танковых соединения совместно с кавалерийским нанесли внезапный удар южнее Каширы, и теперь находившиеся там части отступают без приказа.

Первым желанием Гудериана было пригрозить командиру корпуса военно-полевым судом и потребовать любой ценой восстановить положение. Но что-то удержало его. Может быть, все тот же жуткий и необъяснимый холодок, который охватывал Гудериана все сильнее и сильнее.

Наконец он сказал:

– Вы получите указания через пять минут. Ждите у телефона. – Сунул трубку связисту и быстро вернулся в кабинет, к картам. Ясно было одно: у Каширы русские скопили свои основные силы. До сих пор никто не сомневался в том, что советские войска будут сопротивляться особенно упорно на западе, где 4-я танковая группа Хепнера ближе всего подошла к столице.

Сталин, видимо, обманул всех. Обманул фон Бока. Обманул командующего 4-й… Обманул даже его, Гудериана, неожиданно обрушив свой главный удар именно на его дивизии.

Гудериан вызвал начальника штаба и приказал передать ожидавшему у телефона командиру корпуса: любыми мерами остановить отступление и занять оборону.

Почему он не отдал приказ лично?..

Потому что в эти минуты, глядя на карту, думал уже о другом. О том, что контрудар русских южнее Каширы является лишь предвестником новых ударов, которые в любую минуту могут обрушиться на другие его танковые соединения, совершенно не защищенные с флангов.

Мысль о том, что, сконцентрировав войска на юге, русские тем самым ослабили свои позиции на севере и западе от столицы и достаточно рывка 4-й армии, чтобы ворваться в город, не утешала Гудериана. Победа, купленная ценой разгрома его – его! – армии, не улыбалась Гудериану, он не хотел платить за победу своим престижем, славой, репутацией непобедимого воина.

После долгого, мучительного раздумья он вызвал к телефону командира своего 53-го корпуса, находившегося на правом фланге, и приказал ему прекратить попытки дальнейшего продвижения к Москве и занять оборону. Аналогичный приказ он отдал командиру 47-го корпуса, чья 10-я моторизованная дивизия находилась в самом острие стрелы, устремленной на север, к советской столице.

Последующие три дня Гудериан метался по своим войскам. Он убедился в том, что ни одна из частей 2-й танковой армии продолжать наступление не может. Огромная убыль в личном составе и технике, с каждым часом усиливающийся нажим противника делали дальнейшее продвижение невозможным.

Мрачный, подавленный вернулся Гудериан в Ясную Поляну. Не глядя на встретившего его начальника штаба, велел ему немедленно подготовить приказ по армии о переходе к обороне.

Сознавал ли он, что этот приказ знаменует собой начало конца всей операции «Тайфун»?..

Вряд ли.

Но Гудериан понимал, что его армия – в катастрофическом положении.

Ночью он написал отчаянное письмо в Берлин, семье. «Русские наступают, и есть все основания ожидать новых несчастий, – писал он. – Наши потери, особенно от мороза и болезней, велики», хотя «можно надеяться, что часть их будет восполнена, когда солдаты вернутся из госпиталей…». Гудериан писал, что «потери в технике из-за морозов огромны» и что он «никогда не смог бы поверить, что такое блестящее военное положение может так измениться за какие-то два месяца».

Запечатав письмо, в котором он излил душу, Гудериан подумал о том, что оправдаться в глазах собственной семьи куда легче, чем быть оправданным фюрером…

Но писать о поражении Гитлеру Гудериан не решался.

После долгого раздумья он сел за письмо своему другу, адъютанту Гитлера Шмундту, в надежде, что Шмундт, поняв ситуацию, подготовит фюрера…

Писал он ему не меньше часа. В результате получился странный документ – смесь сухой, лаконичной военной реляции с истерическими жалобами, переходящими в вопль. Гудериан был уже не в силах совладать со своими нервами. Он писал, что был «вынужден отступить и прекратить попытки дальнейшего наступления», потому что «мороз здесь достигал сорока градусов, и люди, животные, моторы были скованы льдом», что не хватает антифриза, что масло в моторах замерзает, что люди голодают, а мясо и масло приходится рубить топором, что зимней одежды нет и боеспособность армии упала больше чем наполовину…

В последующие дни части 2-й танковой армии не смогли закрепиться на своих позициях и продолжали отступать.

14 декабря Гудериан направился в Рославль, в штаб группы армий «Центр». Там уже находились прибывший из «Вольфшанце» командующий сухопутными войсками вермахта Браухич, командующий 4-й армией Клюге, генералы Хепнер в Рейнхардт.

Гудериан требовал дать ему подкрепления. Он говорил, что между 24-м и 53-м танковыми корпусами образовалась брешь шириной не менее тридцати пяти километров…

Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок слушал Гудериана внимательно, но как-то безучастно. То ли потому, что здесь присутствовал его начальник Браухич, то ли потому, что события последних дней полностью спутали все планы командующего, но он смотрел на взволнованного Гудериана каким-то отсутствующим взглядом и только один раз прервал его вопросом:

– А где, в сущности, находится сейчас ваш штаб?

– В Ясной Поляне, – растерянно, точно его остановили на бегу, ответил Гудериан.

– А я думал, в Орле, – каким-то блеклым голосом проговорил фон Бок.

Это замечание окончательно вывело Гудериана из равновесия.

– Я привык находиться там, где мои солдаты, а не за двести километров от них, господин фельдмаршал! – резко ответил он и перевел взгляд на Браухича, ища у того сочувствия и поддержки.

Но Браухич безучастно молчал.

Затем слово было предоставлено Хепнеру и Рейнхардту.

То, что услышал Гудериан, ужаснуло и вместе с тем утешило его. Утешило потому, что выяснилось, что и танковая группа Хепнера и 3-я группа Рейнхардта подвергаются жестоким контратакам русских в вынуждены прекратить наступление, Выдохлись не только его, Гудериана, войска.

Молча слушал он о том, что в секторе 9-й армии русские а двух сторон наступают на город Калинин. Противник занял Рогачево и окружил Клин, им захвачена Яхрома, отбит Солнечногорск, занята Истра… Он, Гудериан, мог бы к этому добавить, что потерян Елец, что враг наступает на Ливны и наращивает силы у Ефремова…

Было ясно: надо отступать. Впервые за шесть месяцев войны Гудериан мысленно произнес это чуждое ему слово «отступать»!

«Да, да, – говорил он себе, – другого выхода нет, надо отойти на линию Шуша – Ока, занять там старые оборонительные позиции, чтобы сберечь армию…»

Привыкший приказывать, требовать, грозить, Гудериан теперь умолял.

Он обращался уже не к фон Боку, потому что понимал: от него мало что зависит, – приостановить наступление и перейти к обороне была вынуждена фактически вся группа армий, – а к Браухичу. Он кричал, что бессмысленно держать столько войск под этим проклятым Петербургом, что там они бездействуют, в то время как достаточно было бы перебросить оттуда под Москву хотя бы несколько дивизий, чтобы спасти положение…

Еще не оправившийся от недавно перенесенного инфаркта, бледный, с отеками под глазами, фон Браухич отвечал, что генерал Гудериан плохо информирован, что фон Лееб сейчас не бездействует, поскольку русские перешли в наступление не только под Москвой, но и на юго-востоке от Петербурга…

Совещание в Рославле подходило к концу. Гудериан получил под свое командование еще и 2-ю полевую армию, о задачей держать фронт перед Курском и по линии Орел – Павловское – Алексин, отходя в случае необходимости к Оке.

Было принято еще несколько частных решений, предусматривающих планомерное отступление и остальных армий группы «Центр» на более удобные для обороны позиции.

Но, договариваясь о том, кому, куда и когда следует отступить, участники совещания понимали, что не они, люди в генеральских мундирах, с железными крестами на груди и витыми серебряными погонами на плечах, определяют сейчас дальнейшую судьбу – и свою собственную и сотен тысяч солдат и офицеров, находящихся под их командованием, а противник, вот уже вторую неделю ведущий наступление, остановить которое они не в состоянии.

Каковы будут дальнейшие действия русских? Как велики резервы, которые им удалось собрать? На эти вопросы не мог дать ответа никто.

Возникал и другой немаловажный вопрос: утвердит ли фюрер принимаемые сейчас здесь, за этим столом, решения? Ведь речь шла об отступлении! Согласится ли на это Гитлер?

Все сходились на том, что надо немедленно доложить фюреру о реальном положении дел. Доложить не письменно, не телеграммой, а лично. И сделать это должен человек, которому фюрер верит, в храбрости и компетентности которого не сомневается…

И тут Гудериан почувствовал, что все взгляды устремлены на него.

«Хотите сделать меня козлом отпущения? – со злобой подумал он. – Трусы, все трусы! Боитесь гнева фюрера и хотите быть подальше от него в этот момент?! Трусы!»

Он уж готов был высказать все это вслух, не стесняясь в выражениях, как делал это не раз. Но подумал о том, что фюрер все равно узнает о неудаче, постигшей группу армий «Центр», в том числе и о разгроме дивизий 2-й танковой армии. И кто может поручиться, что тот, кому доведется докладывать об этом фюреру, не постарается очернить командующих армиями и, в частности, его, Гудериана?

Нет, от опасности нельзя бежать, надо идти ей навстречу! Только не скрыв от фюрера, сколь мощные силы удалось сконцентрировать противнику под Москвой, только описав муки и страдания немецких солдат, только доказав, что не войска, а русская зима и интенданты, не позаботившиеся о снабжении солдат теплой одеждой, виноваты в срыве наступления, можно отвратить гнев фюрера, внушить ему, что единственный выход состоит в том, чтобы отступить, занять прежнюю, хорошо оборудованную линию обороны, переждать эту проклятую зиму и весной с новыми силами ударить по Москве.

Сказать все это Гитлеру нужно с солдатской прямотой, не забывая при этом напоминать, что войска благоговеют перед своим фюрером и готовы выполнить любой его приказ…

Когда после долгого молчания Гудериан твердо произнес: «Я поеду в „Вольфшанце“, – все облегченно вздохнули.

В передней, у вешалки, к нему подошел Браухич.

– Вы взяли на себя трудную задачу, Гейнц, – вполголоса проговорил он, – однако… это задача, достойная солдата. Ведь солдатский долг не только в том, чтобы сообщать о победах…

Видимо, он хотел ободрить Гудериана. Но слова, срывавшиеся с его посиневших губ, звучали жалко и походили на самооправдание. И Гудериан вдруг подумал, что перед ним стоит конченый человек и что не только болезнь Доконала Браухича…

– Я выполню свой долг, – сухо ответил он.

Браухич протянул руку, и, пожимая ее, Гудериан ощутил, как холодна, безжизненна рука фельдмаршала.

А Браухич как-то странно улыбнулся и уже совсем тихо сказал:

– Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь…

В немецких газетах то и дело мелькала стандартная формулировка: «Фюрер находится на поле битвы».

Но Гитлер никогда не был на поле битвы. Да и вообще с начала войны с Советским Союзом выезжал из Растенбургского леса считанное число раз: в штаб фон Лееба после того, как советские войска заставили его армии почти месяц протоптаться на Лужской линии обороны, в Борисов, где в тот момент располагался штаб фон Бока, в Полтаву, находившуюся в то время за сотни километров от фронта…

Остальное время Гитлер почти безотлучно жил в «Вольфшанце» и покидал свой бункер лишь для прогулок, которые он совершал со своей овчаркой Блонди по узкой бетонированной дорожке, проложенной между минными полями…

Гитлер любил свою собаку прежде всего за то, что приучил ее безотказно выполнять его приказания: «Вперед!», «Взять!», «Ко мне!», «Рядом!»…

Собственно, в этих словах были сконцентрированы основные требования Гитлера.

Правда, в его публичных речах, в бесконечных разговорах за «вечерним чаем», точнее, не в разговорах, а монологах, потому что говорил лишь фюрер, а остальные внимали ему, эти, так сказать, программные слова тонули в массе других.

Он умел и любил говорить, совершать экскурсы в историю, анализировать настоящее и предсказывать будущее. Голова его была забита фактами из многих десятков книг по истории и политике.

Мысли, изложенные в этих книгах, причудливо переплетались с мыслями самого Гитлера, родившимися в период его недолгой службы в кайзеровской армии, в годы скитаний и безденежья, во время короткого заключения в Ландсбергской тюрьме после неудачного баварского путча, из общения с немецкими люмпенами, невежественными, озлобленными, страдающими от безработицы и инфляции, уверенными, что есть только один путь к переменам: бить, ломать, крушить – и жаждущими услышать громкий призывный голос того, кто укажет им, кого же следует бить и крушить… Знал он и других людей, тоже жаждущих перемен. Они не страдали от инфляции, а наживались на ней, накапливали богатства и дрожали при мысли их потерять, окружали свои особняки высокими чугунными оградами, содержали собственную полицию на своих предприятиях. И все же боялись. Боялись масс обездоленных, но больше всего тех, кто учил трудящихся логике классовой борьбы. Им, этим богатым, тоже нужен был лозунг, они искали человека, который отвратит от них гнев народный, сумеет натравить обездоленных на тех, кто старается им помочь.

Таким человеком стал Гитлер.

Он не только умел вести дипломатическую игру, всегда основанную на угрозе силой, он был не только организатором и барабанщиком немецких люмпенов и с каждым днем теряющих свои жалкие доходы лавочников и мелких спекулянтов, не только волевым и энергичным слугой богатых, он был искусным мастером упрощений.

Миллионы людей в его собственной стране пропускали мимо ушей сумбур его речей, его псевдоисторические аналогии и ассоциации, они были безразличны к аргументации, всегда основанной на ложных предпосылках, но жадно ловили простые, доступные каждому: «Вперед!», «Ко мне!», «Рядом!»…

Уверенность в беспредельности его власти, в том, что достаточно одного его слова, произнесенного здесь, в глуши дремучего, окруженного колючей проволокой, минными полями и десятками сторожевых вышек леса, и тысячи – нет, сотни тысяч людей пойдут направо или налево, вперед или назад, на север или на юг, на восток или на запад, сознание своего всемогущества пьянили Гитлера. Никогда не видел он горящих немецких танков, врезающихся в землю самолетов «люфтваффе», истекающих кровью солдат вермахта. В его представлении эти танки могли мчаться только вперед, давя, уничтожая на своем пути все: людей, дома, деревья; эти самолеты были неуязвимы для истребителей и зениток противника; эти солдаты могли только наступать… Он был убежден, что его армия непобедима, что еще один рывок, и Москва будет покорена…

Во все это он верил вплоть до декабрьских дней, когда в «Волчье логово» стали просачиваться слухи о том, что войска фон Бока, с передовых позиций которых можно было уже разглядеть советскую столицу, не продвигаются дальше ни на шаг.

От Гитлера всячески скрывали истинное положение дел. Никто не хотел потерять генеральские погоны, никто не хотел променять увешанный крестами мундир на полосатую одежду арестанта. Обитатели «Вольфшанце» ненавидели это проклятое богом место, летом и осенью пропитанное гнилыми испарениями болот, заслоненное от солнца тучами комаров, а зимой – засыпанное снегом, пронизываемое ветрами. Одни называли «Волчье логово» монастырем, другие – тюрьмой. Но никто не хотел променять его на настоящую тюрьму или концлагерь. И никто не решался сказать фюреру, что сейчас наступают не немецкие, а советские армии, что столь близкая еще вчера Москва сегодня дальше от войск фон Бока, чем тогда, когда они начали свое «решительное» наступление, дальше – если измерять расстояние не просто километрами, а способностью его преодолеть.

И Кейтель, и Браухич, и Йодль, и Гальдер, не сговариваясь, выработали хитроумную тактику, смысл которой сводился к тому, чтобы особенно не лгать, но и не говорить Гитлеру правды.

«Ваши войска храбро выдерживали натиск пытающегося контратаковать противника», «Противник все еще пытается сопротивляться и переходить в контрнаступление, но это лишь подтверждает то, что он выдыхается» – примерно в таких выражениях докладывали они на оперативных совещаниях о положении под Москвой.

Было бы наивным предполагать, что Гитлер оставался в полном неведении. Стрелы, которые вынуждены были рисовать операторы штабов Гальдера и Йодля на картах, флажки, которые им приходилось там переставлять, говорили ему больше, чем слова. Но он не хотел что-либо замечать, не хотел задумываться над происходящим.

Сообщения Советского Информбюро – сначала о поражении немецких войск под Москвой, а потом о взятии Калинина – утаить от Гитлера было невозможно. Единственное, что удалось скрыть от него, это принятое в Рославле решение об отвода войск на старые укрепленные рубежи. Решение подлежало утверждению Гитлера, но от фон Бока была получена телеграмма, что в ставку для подробного доклада вылетает Гудериан, и это избавляло и Кейтеля и Гальдера от необходимости брать разговор на себя.

Они чувствовали, что Гитлер с трудом сдерживает ярость. Видимо, он начинал осознавать, что планам его и на сей раз не суждено осуществиться. Но трезво оценить положение он не мог. Фанатическая вера в мощь немецкой армии, непрестанные нашептывания Гиммлера о том, что если что-либо и может поколебать эту мощь, то отнюдь не действия противника, а нерешительность, а подчас и просто неверие в победу некоторых высокопоставленных генералов и офицеров, толкали его на единственный, привычно-доступный ему путь – путь устрашения и террора.

11 декабря Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. И, разумеется, не только нападение Японии на Пирл-Харбор, но и стремление показать свою силу, продемонстрировать миру способность Германии покорить одну великую державу, быть в состоянии войны со второй, вести смертельную борьбу с третьей и теперь бросить вызов четвертой сыграло в этом решении Гитлера далеко не последнюю роль.

В эти же дни Гитлер издал приказ под кодовым названием «Мрак и Туман». В нем говорилось, что фюрер «после длительных размышлений» пришел к выводу о необходимости применения к врагам рейха «более эффективных мер наказания», что действия, направленные против рейха или против оккупационных войск, должны караться пожизненным заключением в тюрьму или в концлагерь, а наиболее опасные – смертной казнью.

Чувствовалось, что Гитлер мечется в поисках выхода, что вот-вот должен грянуть гром…

20 декабря Советское Информбюро передало сводку, озаглавленную «Успех войск Ленинградского фронта», в которой говорилось, что в результате ожесточенных боев части 54-й армии генерал-майора Федюнинского разгромили войбокальскую группировку противника, что район Войбокало и станция Войбокало заняты советскими войсками и преследование отступающего противника продолжается.

Эта сводка, свидетельствовавшая о новом поражении войск фон Лееба, оказалась той искрой, которая вызвала взрыв…

На очередном, как всегда ровно в 12 часов дня начавшемся оперативном совещании Гитлер обрушился на своих генералов с грубой бранью. Он кричал, что уже давно подозревал, что его обманывают, скрывают от него истину, стучал кулаком по столу, угрожал полевым судом…

Никто не пытался ему возражать. Все знали, что вечером прибудет Гудериан…

Самолет, на котором летел Гудериан, должен был преодолеть почти тысячу километров за три с половиной часа, но из-за встречного ветра запаздывал.

Всю дорогу Гудериан был погружен в мрачные размышления. Он понимал, что, вызвавшись доложить Гитлеру о реальном положении дел и просить его утвердить рославльское решение об отступлении, сделал рискованный шаг. И тем на менее был уверен, что поступил правильно. Ведь именно он, Гудериан, создал в немецкой армии тот род войск, который сыграл решающую роль в завоевании Европы, в продвижении в глубь советской территории на многие сотни километров. Так кто же, если не он, сможет убедить Гитлера в том, что другого выхода нет?!

Но не только о том, как воспримет его доклад Гитлер, размышлял сейчас Гудериан. Он задавал себе все тот же вопрос, на который не мог найти ответа ни когда объезжал свои отступающие части, ни склонившись над картами в Ясной Поляне, ни в Рославле, слушая сообщения командующих армиями: как могло все это произойти? Откуда у русских взялось столько танков, и не только старой конструкции, броня которых не выдерживала немецких снарядов, а новых, меньших по размерам, но зато более маневренных, отлично вооруженных, с гораздо более прочной броней?

Это были не английские и не американские, а советские танки, – в этом Гудериан убедился, осмотрев первый же подбитый танк нового типа. Но как удалось русским наладить их производство в условиях военных неудач, в условиях развала промышленности, которого не могло не быть? Ведь Россия лишилась огромной территории, потеряла сотни заводов, основные сырьевые базы. Каким же образом русским удавалось производить все новые и новые танки, самолеты, орудия?

Сознание, что русские обладают некой грозной тайной, угнетало его больше, чем предстоящий разговор с Гитлером.

Да, он, Гудериан, будет настаивать на прекращении бесцельных сейчас попыток контрнаступления, на отводе войск на прежние укрепленные рубежи. Нужно сделать передышку, пополнить личный состав, снабдить войска дополнительным вооружением, переждать зиму. Другого выхода нет.

Но кто поручится за то, что русские не сумеют использовать эту передышку в своих интересах? Кто в силах остановить время для русских и заставить его работать только на Германию?

И слова Браухича, сказанные им на прощание, вновь зазвучали в ушах Гудериана: «Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь…»

Шел восьмой час вечера, когда Гудериан наконец прибыл в «Вольфшанце».

На аэродроме его встречал некто Данвиц, которого генерал в свое время несколько раз видел в приемной Гитлера в здании новой имперской канцелярии.

Гудериан был немного обижен, что его не встретил кто-либо из более высокопоставленных лиц, если уж не сам Шмундт, с которым он был связан личными отношениями.

Данвиц распахнул перед генералом заднюю дверцу машины, сам сел впереди, рядом с шофером, и они поехали.

Гудериан поинтересовался, когда его примет фюрер. Данвиц ответил, что все уже собрались и ждут его. Кто там будет, у фюрера, Гудериан мог себе представить. Кейтель, Йодль, возможно, Гальдер. И, конечно, Браухич…

Он очень надеялся на поддержку Браухича. Ведь в Рославле командующий сухопутными войсками вермахта не возражал против решения отступить и перейти к обороне и теперь волей-неволей вынужден будет отстаивать это решение перед Гитлером.

В «Вольфшанце» Гудериан не был с августа. Тогда над Германией сияло летнее солнце, но здесь, в лесу, было темно и сыро. Кроны густых сосен и елей почти не пропускали солнечных лучей. Стаи комаров вились над бетонными домиками, крыши которых в целях маскировки были увиты зеленью. Железнодорожную ветку, ведущую к штабу Геринга, прикрывала серо-зеленая сеть.

Сейчас кругом лежал снег, комаров, естественно, не было, Количество домов, как мог заметить Гудериан, значительно увеличилось. Из одного из них, длинного и приземистого, выходили военные, постепенно растекаясь по ведущим в разных направлениях асфальтированным дорожкам. Среди них было немало высших офицеров.

– Что там такое происходило? – спросил Гудериан. – Какое-нибудь совещание?

– Нет, – ответил Данвиц, – просто окончился сеанс.

– Что? – недоуменно переспросил Гудериан.

– Сеанс. Это кинотеатр.

«Кинотеатр?! – мысленно воскликнул Гудериан. – В то время как на фронте гибнут войска, они тут развлекаются кинокартинами?!»

– Насколько я помню, – угрюмо сказал он, – раньше в ставке кинотеатров не было.

– Теперь здесь много такого, чего раньше не было, господин генерал, – не поворачивая головы, с какой-то странной интонацией ответил Данвиц, но тут же добавил уже обычным, деловым тоном: – Людей в ставке стало значительно больше. А развлечений, как вы понимаете, никаких. Вот и построили кинотеатр, дом для гостей…

«Развлечений!» – со злобой повторил про себя Гудериан, глядя на группы военных, расходящихся по дорожкам. Он отметил, что все они хорошо, по-зимнему, одеты – шинели с меховыми воротниками, наушники…

– Не слишком ли много тут офицеров? На фронте их не хватает, – уже не скрывая своего возмущения, проговорил Гудериан.

– Возможно, вы правы, господин генерал, – неожиданно согласился с ним Данвиц.

⇐ Предыдущая 55 56 57 58 596061 62 63 64 Следующая ⇒