2015 год

Нескончаемый дождь шел вот уже больше недели. К тому же темнело сейчас рано, часов около пяти. В результате объезжать больных становилось довольно утомительно. Напрасно он старался все организовать, наметить рациональные маршруты. Неотложные вызовы в дороге всегда заставляли его по нескольку раз возвращаться то в Мармон, то в Варенн, без этого никогда не обходилось.

Антуан посмотрел на часы. Четверть седьмого. В приемной его уже ждет добрая дюжина пациентов, а он приедет не раньше девяти.

Он посмотрел на свое лицо в зеркале заднего вида. За несколько дней до свадьбы он решил отпустить усы, да так и не сбрил их. Они его очень старили, даже мать говорила, но это не имело никакого значения ни для него, ни для Эмили. Для нее‑то уж точно… Темная лошадка эта женщина. Вначале он страшно злился на нее, упрекал себя за то, что попался на удочку, слишком легко поддался панике. Он даже подумывал о том, чтобы сдать тот генетический тест, но не сделал этого, потому что это ничего не изменило бы: его жизнь уже вошла в определенное русло. Слишком поздно.

Тогда Антуан успокоился, стал смотреть на жену другими глазами. Он ее не любил, но понял ее сущность. Она была чем‑то вроде мотылька, непоследовательная и переменчивая, подверженная внезапным увлечениям, без умысла, но и без раскаяния. Она по‑прежнему была очень хорошенькая, после родов за несколько недель пришла в норму: плоский животик, дивная грудь и эта восхитительная попка… Он всегда обалдевал, если заставал ее в душе. Иногда он приходил и ложился на нее, она соглашалась на все и всегда, делала вид, что кончает и издавала эти свои коротенькие, приглушенные «из‑за маленького» возгласы, отворачивалась, уверяя его, что было «еще лучше, чем в прошлый раз», и тут же засыпала. Эмили, Антуан был уверен, никогда не кончала. Ни с кем. Он больше не задумывался над их отношениями. Как врач, он ограничивался тем, что следил, чтобы она была осторожна, но совершенно напрасно: эта женщина не поддавалась никакому контролю.

Сначала у Антуана сердце разрывалось, когда он неожиданно возвращался домой и видел Эмили, которая поднималась из подвала, оправляя юбку и слегка взбивая прическу, а потом обнаруживал внизу раскрасневшегося электрика, даже не успевшего открыть свой ящик с инструментами. Если бы он любил ее, то жутко бы переживал. По правде сказать, он и так переживал, но не из‑за себя.

Когда он украдкой следил за ней за столом, на кухне, у него сжималось сердце при виде подобного несоответствия: меланхоличная красавица, в голове у которой ничего не происходит.

Эмили принимала свою жизнь, как принимала все, от всех. Отдавая предпочтения объятиям украдкой и мимолетным случкам.

За исключением Тео. Два года назад он унаследовал фабрику отца и во время последних выборов сменил ее на мэрию. С тех пор он изображал современного руководителя, возглавлял совет в джинсах «Дизель», появлялся у памятника погибшим в белой сорочке, но без галстука, принимал членов профсоюза в кроссовках «конверс». Короче, имитировал близость к народу, был со всеми на «ты», но задерживал зарплату. И трахал жену доктора, друга детства. Но это не в счет.

Антуана остановил лесовоз, который разворачивался на дороге посреди государственного леса. Пришлось ждать. Затишье в работе его пугало, именно поэтому он в конце концов полюбил свою работу сельского врача. Доктор Дьелафуа, у которого он год назад купил кабинет, предсказал ему: вы потратите на это занятие не больше двух месяцев. Или всю жизнь. Третьего не дано. Так и случилось. Он тут же включился и, конечно, уже никогда не бросит.

В остальном жизнь наладилась.

Эмили, с первого дня не изменяя себе, постоянно изрекала удручающие банальности, тесть выпячивал грудь, потому что его дочка теперь жена доктора. Ребенка перехватили родители жены, потому что у Антуана «слишком много работы, чтобы им заниматься», что было чистой правдой.

Маленький Максим родился первого апреля. И сколько же тонких шуток они услышали на эту тему, вся семья постаралась, ну, дела! Да он к тому же Овен, смотрите, никаких Рыб! Ха‑ха‑ха! Имя Максим, свидетельствующее о стремлении к величию семьи, разумеется, было предложено господином Мушоттом.

После бракосочетания, которое само по себе было адской историей (три месяца вчетвером, семейные сборища, чтобы составить пригласительные письма, собрания в церкви, чтобы оговорить службу, обсуждения меню, распри из‑за приглашенных, настоящий ад…). Беременность Эмили мобилизовала всех до единого, еще бы, ведь это первая женщина с Сотворения мира, которая забеременела.

Эмили была торжествующей матерью. Она носила свой живот, выставив его далеко вперед, очень заметно, как внешний символ богатства, она с победной улыбкой обходила всех в очереди, требовала стул в лавках и натужно дышала, пока все не забегают. Тогда она предавалась подробному рассказу о первичных и вторичных проявлениях беременности, ничего ни от кого не скрывая, все имели право знать все: о болях, поносах, тошноте, сонливости. Я думала, он брыкается, но это были газы! Ах, газы! Все из‑за сдавленной брюшной полости, ах, ну просто настоящее приключение, да, это изнуряет (она обожала это слово), но это еще и «дивный подарок от жизни». А когда она уже совсем расплылась, то чудно импровизировала на тему «самое лучшее приключение для женщины – это родить ребенка». Антуана это очень угнетало.

Во‑первых, он ничего не почувствовал по отношению к своему сыну: ни любви, ни ненависти. Он не был частью его жизни. Эмили и ее мать постоянно играли в него, как в куклу, а Антуан видел ребенка только изредка. Он лечил его, как большинство детишек общины, не выделяя среди остальных.

Потом Максим научился ходить, говорить и – Антуан совсем этого не ожидал – оказался не похож на Мушоттов. Иногда ему казалось, что у ребенка есть что‑то от него, он чувствовал себя польщенным, хотя других за это высмеивал. Может, он замечал эту похожесть, потому что хотел ее видеть? Пока ему хватало того, что он ее видит. Он не знал, как сложатся их отношения.

Антуан снова тронулся, свернул вправо. Бог ты мой, он опаздывает уже на полтора часа, в приемной полно народу! Тем хуже, подождут; впрочем, они всегда ждали… Жители Боваля очень скоро увидели в Антуане хорошего доктора. Ведь они давно знали его мать.

Он затормозил возле крыльца, оставил ключи в машине, вышел, пригибаясь, чтобы защититься от дождя, и вошел в просторный дом. Он здесь не задержится, но он обещал, а поэтому приехал. Здравствуйте, доктор, мы не надеялись увидеть вас в такое время, давайте пальто. Она в нетерпении, ну, вы знаете.

Да, но она всегда делала вид, что занята другим. Когда он вошел в комнату, она подняла на него удивленный взгляд: ах, это вы? Каким попутным ветром вас принесло?..

Барышне был уже тридцать один год, выглядела она лет на пятнадцать старше. Она была чудовищно худа, но Антуан знал, что этот остов еще десятки лет не сдастся смерти. Даже если Барышня когда‑то и хотела умереть, это желание давно прошло. Как у Антуана желание бежать…

Он придвинул стул, порылся в своем чемоданчике и, бросив вокруг долгий пристальный взгляд, вытащил оттуда плитку шоколада, которую тут же сунул под покрывало Барышни. Это была тайна для вида, все, включая доктора, который был ее главным «поставщиком», знали, что ей нельзя и что она его ест.

Барышня незаметно приподняла край покрывала, чтобы посмотреть фирму производителя, и скривилась:

– Вы не умеете проигрывать, доктор…

Они начали играть в шашки, когда Антуан заменил доктора Дьелафуа в доме хроников, но никогда не успевал закончить партию.

Тогда Барышня предложила играть по электронной почте. Антуан продумывал свои ходы в машине, отвечал, входя к пациенту, получал ответ во время осмотра и снова отвечал, когда выходил. Барышня была права, он не умел проигрывать. Не из‑за поражения, а из‑за своего систематизма: с ней он никогда не выиграл ни одной партии. И каждый раз, проиграв, приносил ей шоколадку.

– Я не могу задержаться, опаздываю уже на два часа.

– Ну и что, ваши пациенты разойдутся, может, от этого им будет только лучше. И завтра вы увидите, что все они здоровы!

Всегда одна и та же песня, будто они сто лет женаты. Антуан схватил ледяные костлявые пальчики Барышни, которые жадно впились в его руку. Спасибо, до скорого.

Возвращение под дождем. Боваль.

За последние годы город изменился. Парк Сент‑Эсташ оказался удачной затеей. В сезон сюда приезжали со всего региона. Семейный парк, близость к городу, проект имел успех. Господин Вейзер дал возможность городу принять правильное решение. Его сын был избран в первом же туре. Благодаря туризму образовались новые рабочие места, торговцы были довольны. А город, которым довольны торговцы, – это город, довольный собой.

Кстати, такие перемены совпали с возрождением деревянной игрушки. Утратив свою популярность в девяностые, она под натиском экологов снова вошла в моду у французов. Население опять полюбило паровозики из ясеня и еловые волчки. Существовавшее с тысяча девятьсот двадцать первого года предприятие Вейзера почти достигло докризисного уровня занятости.

Переполненная приемная, душно, запотевшие стекла.

Антуан приоткрыл окно, что без него никто не осмелился сделать. Бросил всем общее «здрасте» и махнул рукой, извиняясь за опоздание. Послышался ропот одобрения: всем нравилось, что их доктор нарасхват. Его занятость гарантировала качество.

Антуан узнал господина Фремона, Валентину, господина Ковальски.

Доктор Дьелафуа согласился передать свою практику Антуану со всем восторгом, на который был способен. Страсть, которую он питал к работе, навела Антуана на мысль, что доктор откажется уйти, предложит сотрудничество, будет непрестанно вмешиваться. Ничего подобного. Продав кабинет, он тут же уехал во Вьеи Три, город на севере от Ханоя, и стал ухаживать за своей восьмидесятилетней матерью, которую не видел лет пятьдесят. Покидая своих пациентов, господин Дьелафуа оставил Антуану необыкновенно подробные медицинские карточки. Даже чересчур, но таково было требование старого доктора, он хотел все знать о самых сложных случаях.

Так Антуан и обнаружил, что господин Ковальски тоже посещал доктора Дьелафуа, но к нему в кабинет он не входил еще ни разу. Что касается Валентины, тут следовало бы поторговаться, она по шесть раз в год просила больничный и всегда приходила в сопровождении своих многочисленных малышей, чтобы растрогать или разжалобить. С ней Антуан вечно давал слабину: сперва противился, но под конец непременно выписывал бюллетень. Он не признавался даже самому себе, но с Валентиной ему всегда было не по себе: она занимала свое особое место в его истории. Прежде всего это девушка, покалеченная исчезновением младшего братишки, сестра ребенка, которого убил Антуан.

Он неторопливо приступил к третьему этапу своего рабочего дня: разобрать документацию, проверить, все ли в порядке, положить папку с делами в верхний ящик, единственный, который он запирал, скорей машинально, нежели из соображений безопасности. Десятилетний ребенок в считаные секунды легко открыл бы его ножом для разрезания бумаги. Непонятно почему, но именно там он хранил ответ Лоры на сообщение, которое он одним махом написал ей. Лора (не «любимая» – не оставлять ей ни малейшей лазейки), я от тебя ухожу (следует выражаться просто, ясно, решительно), пространный рассказ про Эмили, женщину, которую он на самом деле всегда любил, которая от него забеременела и на которой он собирается жениться, и так даже лучше, потому что я сделал бы тебя несчастной и так далее. Такое вполне идиотское письмо, лживое и предсказуемое, из разряда тех, что все трусливые слабаки адресуют всем женщинам, которых наконец решаются бросить.

Лора ответила мгновенно, на большом листе бумаги слева вверху значилось: «Ладно».

Он сложил его, убрал в ящик и закрыл на ключ. А со временем даже почти про него забыл.

Антуан выписал Валентине листок нетрудоспособности на неделю, а потом принял господина Ковальски, высохшего, с невыразительным голосом и размеренными четкими движениями. Антуан послушал его сердце. Усталое. Измеряя давление, краем глаза глянул в его карточку, да‑да, он помнит, господин Ковальски вдовец, Антуан быстро подсчитал его возраст – шестьдесят шесть лет…

– Ну что же, вирус…

Господин Ковальски вежливо улыбнулся: от судьбы не уйдешь. Выписывая рецепт, Антуан, как всегда, давал разъяснения, подчеркивал дозировку и способ применения, старался писать разборчиво, никакого снобизма.

Закончив, он убрал карточку пациента, проводил его до двери и пожал руку.

Со стула в приемной уже поднялся господин Фремон, но Антуан, охваченный внезапным порывом, не дав себе времени подумать, произнес:

– Господин Ковальски…

Все повернулись к двери.

– Э‑э‑э… вы не могли бы зайти еще на минуточку? – спросил Антуан.

Он бросил извиняющийся взгляд на господина Фремона: это ненадолго, вы позволите…

– Заходите, заходите, – говорил он, указывая господину Ковальски на стул, с которого тот только что встал, – присядьте на минутку.

Антуан обошел стол, взял карточку и снова заглянул в нее.

Анджей Ковальски, родился в Гдыне, Польша, 26 октября 1949 года.

Антуана вдруг охватило предчувствие из тех, которые представляются столь убедительными, что порой кажутся нам откровениями, а уже мгновение спустя оказываются совершенно пустыми.

Но господин Ковальски опустил глаза, и Антуан тотчас понял, что был прав.

Он довольно долго молчал, не зная, с чего начать… Потому что ему было неведомо, что там, за дверью, которая может вот‑вот открыться. И еще он не знал, сможет ли когда‑нибудь снова закрыть ее. Он держал в руках карточку своего пациента. Андре.

– Несколько лет назад моя мать некоторое время была в коме… – начал он, не поднимая глаз.

– Я помню, я тогда справлялся о ней, но теперь все хорошо, надеюсь?

– Да, хорошо… В больнице она бредила… Звала своих родных, моего отца, меня… Так вот, я думаю…

– Да?

– Я вот думаю, не звала ли она вас? Вас ведь зовут Анджей?

– Имя Анджей мне дали при крещении. Здесь говорят «Андре»…

Возможно, сейчас Антуан заблуждался, но как только этот вопрос возник у него в голове, он уже не мог не задать его:

– И моя мать так вас звала?

Теперь господин Ковальски, нахмурившись, смотрел на Антуана. А что, если он сейчас вспылит, встанет и уйдет? А если ответит?..

Тот своим невыразительным голосом спросил:

– К чему вы клоните, доктор Куртен?

Антуан поднялся с места, обошел письменный стол и сел рядом с господином Ковальски.

Он часто встречал его, часто разглядывал из‑за его странного вида, который всегда вызывал у него, как и у многих других, чувство необъяснимой неловкости, но теперь, глядя на бывшего колбасника, он ощущал исходившую от него спокойную силу – в детстве такую обычно приписывают отцу.

В голове у Антуана все так перепуталось, что он уже не понимал, как продолжать этот разговор. Зато его собеседник как будто вовсе не был смущен. Наоборот, создавалось впечатление, что он никогда не скажет того, что хотел бы скрыть.

– Если вы не хотите со мной разговаривать, – сказал Антуан, – вы можете уйти, господин Ковальски, я вас не задерживаю.

Господин Ковальски надолго задумался.

– Месяц назад я вышел на пенсию, доктор. У меня есть домик на юге…

Он издал сухой короткий смешок.

– Я говорю «домик», потому что так приятнее, на самом деле это трейлер, но зато он мой. Вот туда‑то я и собираюсь уехать. Не думаю, что мы с вами еще встретимся, доктор. Я предвидел… Но я не мог себе представить, что вы спросите меня сегодня, здесь…

Слова, которые он произносил, были хрупкие, напряженные, они словно держались на ниточке и, казалось, вот‑вот упадут и разобьются.

– Я сообщил вам о выходе на пенсию, чтобы сказать, что… что время прошло, все это уже не имеет значения.

– Я понимаю.

Антуан оперся ладонями в колени и собрался встать.

Но ему помешали.

– Знаете, я был заинтригован, – продолжал господин Ковальски, – когда встретил вас в тот декабрьский день…

У Антуана перехватило дыхание.

– Я был за рулем, ехал вдоль опушки леса Сент‑Эсташ. И вдруг в зеркале заднего вида заметил мальчика, который, пригибаясь, украдкой перебегал дорогу. Я сразу узнал вас.

Антуан почувствовал, как внутри его поднимается ужас, какого он не знал вот уже четыре года, когда поверил, что отныне его жизнь в полной безопасности. И вот в тот момент, когда его существование, как в зыбучие пески, погружалось в рутину, внезапно всплывало все: смерть Реми Дэме, переход через лес Сент‑Эсташ с телом мертвого ребенка на плечах, его исчезающие в бездне под большим поваленным буком маленькие ручки…

Антуан смахнул выступившие на лбу капли пота.

Он снова увидел, как возвращается в Боваль, как прячется в канаве, как, прежде чем перейти дорогу, смотрит, нет ли машин.

– Тогда я притормозил немного поодаль… Остановился, вышел из машины и решил посмотреть, в чем дело. Я подумал, может, вы нуждаетесь в помощи. Разумеется, я вас не нашел, вы были уже далеко.

Господин Ковальски был единственным свидетелем, который мог тогда направить следствие по верному пути; он даже сам был арестован, его не оставили в покое и тогда, когда четыре года назад было обнаружено тело Реми, и его снова вызывали и допрашивали…

– И вы… – начал было Антуан.

– Это ради вашей матери, понимаете. Я ее очень любил, знаете ли. И думаю, она меня тоже…

Он опустил голову, покраснев от собственной откровенности, словно вдруг осознал всю ее обыденность и даже вульгарность.

– Вам это покажется смешным, старик вроде меня… но… Это была настоящая страсть.

Нет, Антуан не находил здесь ничего смешного, в его жизни тоже была настоящая страсть.

– Я так никогда и не согласился сказать, что делал в тот день, потому что… мы были вместе, она и я. Как раз в той самой машине. Я не хотел ее скомпрометировать… Она пожелала, чтобы наша связь держалась в тайне… Такие вещи следует уважать.

Чтобы не вызывать подозрений, госпожа Куртен всегда вела себя сдержанно, сурово, ругая господина Ковальски последними словами, которые свидетельствовали о ее полном бессердечии.

Антуану с трудом удавалось сложить кусочки мозаики. Господин Ковальски останавливается. Что он говорит госпоже Куртен? Она в машине, оборачивается, ничего не видит, спрашивает себя, куда он пошел, она не хочет оставаться там, на обочине дороги, не хочет, чтобы ее увидели…

Господин Ковальски выходит из автомобиля, ищет Антуана, которого только что видел испуганным, бегущим в сторону Боваля. Он его не находит, отказывается от своей затеи, садится в машину и включает двигатель…

Что они тогда сказали друг другу?

– Я ей ничего не сказал. Как‑то интуитивно я почувствовал, что… как бы объяснить? Что дело неладно…

Новость о связи его матери с этим человеком вызывала у Антуана чувство дискомфорта, с которым он едва справлялся. Не то чтобы она была неприлична сама по себе, разумеется, мы всегда, даже имея медицинское образование, бываем поражены и шокированы, узнав, что кто‑то из наших родителей может вести половую жизнь. Да, Антуан это понимал, но было еще что‑то более смутное, более сложное, требующее времени, размышления, основывающееся на неотвязном вопросе: когда они познакомились?

Госпожа Куртен начала работать у господина Ковальски задолго до рождения Антуана… Двумя годами раньше? Тремя? Когда ушел его отец? Даты, годы, образы путались, почва уходила из‑под ног.

Антуан вдруг ощутил омерзение.

Он повернулся к господину Ковальски и увидел, что тот уже в дверях.

– Все это теперь уже не важно, доктор. Вы знаете, мы задаем себе много вопросов… Я тоже порой… А потом в один прекрасный день перестаешь…

И вот этот человек, который, должно быть, сам много страдал, теперь подбирал слова, чтобы утешить его.

Антуана трясло, точно в снегопад он выскочил на улицу без пальто.

– А главное, доктор, не беспокойтесь…

Антуан открыл было рот, но господин Ковальски уже ушел.

Спустя два дня доктор получил по почте небольшую посылку, которую открыл на столе в своем кабинете перед началом приема.

В коробке были его часы. С флуоресцентным зеленым браслетом.

Разумеется, они остановились.

Благодарности

Этот роман не увидел бы свет, если бы не непременное присутствие Паскалины.

Моя признательность другу Патрису Леконту (Сен‑Мартен) за нужное письмо, написанное в нужный момент. А раз уж речь зашла о друзьях, как не вспомнить о Жан‑Даниэле Бальтасса (Сен‑Бернар) и Жеральде Обэре, надежном друге…

Если кое‑где встречаются ошибки, ни Даниэль Вайнблюм, ни Франсуа Дау, ни Самюэль Тийи в этом не виноваты, только я. Наоборот, я горячо благодарю их за помощь и советы.

Я охотно присоединяюсь к сказанному Гербертом Джорджем Уэллсом во вступительном слове к эссе «Кстати, о Долорес»: «Вы берете что‑то от одной личности и что‑то от другой; от закадычного друга, с которым вы, так сказать, пуд соли съели, или от человека, чьи слова вы подслушали на пригородной платформе; а порой вы пользуетесь какой‑нибудь подвернувшейся вовремя фразой или газетной историей. Именно так и сочиняются романы; другого способа нет»[7].

Так, во время написания этого романа мне являлись образы, выражения, которые, я знал, пришли извне. Из тех, что я сумел идентифицировать, некоторые позаимствованы (прошу прощения за беспорядочное перечисление) у Синтии Флери, Жан‑Поля Сартра, Жоржа Сименона, Луи Гийу, Виржини Депант, Rosy & John[8], Тьерри Дана, Анри Пуанкаре, Дэвида Ванна, Натаниеля Готорна, Уильяма МакИлвэнни, Марселя Пруста, Янна Муа, Умберто Эко, Марка Дюгена, Карла Ове Кнаусгаарда, Уильяма Гэддиса, Ника Пиццолатто, Людвига Льюисона, Гомера и, разумеется, некоторых других…

[1] Лука, 1: 26–35.

[2] Исаия, 9: 6.

[3] Лука, 2: 1.

[4] Послание к галатам, 5: 22.

[5] Текст Дидье Римо (Didier Rimaud; 1922–2003).

[6] Песня из к/ф «Звуки музыки».

[7] Перевод А. Големба, 1938 г.

[8] Песня Жильбера Беко.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 19 20 2122