Михаил Анчаров. Сода-солнце 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 6Следующая ⇒

мозгом. Именно в этом проявилась мутация, сделавшая его особым видом.

Вероятно, у той особи, у которой изменение мозга стало наследственным,

было больше всего внутренних предпосылок стать человеком и так сложились

внешние условия, что она не погибла, то есть условия были благоприятными

для разворачивающихся возможностей нового мутанта. Произошла встреча

внешних и внутренних возможностей. И это был период, когда невероятная

сообразительность человека сделала его царем природы. Поэтому можно

предположить, что золотой век действительно существовал. Счастливый

исторический момент, когда закладывалось зерно общества. Но так было до

той поры, пока нехитрые потребности не превышали возможностей. Как только

начали исчерпываться естественные возможности проще, когда пищи стало не

хватать для всех, - началась эволюция общества от родового строя до

государства. Это был рост мучительный, как рост стебля в дурную погоду,

потому что индивиды вступали в самые различные общественные комбинации,

чтобы спасти себя и своих близких. Потому что жила память о золотом веке,

который постепенно переносился в будущее, а с отчаяния даже - в загробный

мир. Но обнаружилась странная вещь. Оказалось, что мозг человека, помимо

сообразительности, то есть способности к абстрактному мышлению и логике,

обладает еще одним странным качеством. При каких-то неизученных и

неуследимых условиях он способен к акту творчества, о механизме которого я

уже высказывал догадку: это непосредственное осознание законов и их

возможных комбинаций для создания ценностей, не имеющих прецедентов в

природе. Я не знаю, нужна ли для этого мутация вида или достаточно

внутривидового изменения, чтобы произошел скачок, равный осознанию

человеком своей способности мыслить отвлеченно. Я знаю только одно. Что

если сейчас бывают моменты творчества и это самые счастливые для человека

моменты, когда он на мгновение вступает в гармонию с собой, с миром и с

законами, им управляющими, то только нехватка какого-то последнего условия

мешает ему жить в этой гармонии все время. Но если есть предпосылками, то,

значит, есть надежда на реализацию, а значит, опять возможен золотой век,

где человечество будет в состоянии охватить сущность необходимых для него

явлений. Мы идем к этому. Массовидность творчества говорит об этом. Нужен

какой-то последний толчок. Наука должна найти его. Поэзия должна создавать

предпосылки для счастливой встречи с ним. Мы сейчас люди стебля, но уже

завязывается зерно.

Верите? - спросил он. - Нас ожидает скачок в мышлении. Человек будет

понимать сущность явлений без анализа. Простым созерцанием. Законы будут

отпечатываться в мозгу, как на фотопластинке. Верите?

20. - СТОП, - СКАЗАЛ Я

- Как я могу в это поверить, подумайте сами?.. - сказал я. - Я

ученый. Это красивая гипотеза, не больше. Фантастика. Можно даже логику

построить. Но ведь вы же сами утверждаете, что логика - это связь между

известными фактами, а разве этот факт известен?

Говорю, а самому тошно. Потому что я в это поверил сразу.

Безоговорочно. Гипноз, наверно. А может быть, потому, что именно эта

догадка мелькнула у меня самого как единственно возможное объяснение акта

творчества.

- Значит, не верите, - сказал он и облегченно вздохнул.

И засмеялся.

- Не могу больше, - сказал он.

- Вот и отлично. Вот и отлично, дорогой мой.

- Хотите, расскажу еще несколько баек?

- Стоп, - сказал я. - Довольно.

- Это все пустяки, дорогой учитель. Клоунада. Я все наврал в

старинном духе. Фантастика.

- Врете. Вот теперь вы врете.

- Какая разница, - сказал он, и лицо у него стало светлое и

отрешенное. - Смех и слезы, дорогой учитель. Нет ничего на свете, дорогой

учитель, над чем нельзя было бы посмеяться. И легче всего над слезами.

Даже над трагедией Шекспира можно. Может быть, смех - это единственное,

что нас отличает от животного. Смеется только человек.

- Ну, подумайте, что вы говорите, - сказал я. - С вами всегда

влипаешь и нелепые дискуссии. Вы же прекрасно знаете, что есть вещи, над

которыми не посмеешься. Тот же "Гамлет", например. Иначе я не знаю, что

такое смешно.

Это была моя ошибка - которая по счету?

- Ерунда. Вы знаете, что такое смешно, - сказал он спокойно. - Вот,

например, идет трагедия "Гамлет". Принц Гамлет читает монолог "Быть или не

быть". И тут у него падают штаны... И дальше он читает монолог,

придерживая штаны... А они падают и падают... А еще смешней, если они

падают, когда принц проклинает свою мать, а за стенкой лежит труп Полония.

А штаны все падают... падают...

- Перестаньте...

- А еще смешней, если штаны падают во время поединка с Лаэртом...

Я уже давно смеялся каким-то дрожащим козлиным смехом - я представлял

себе дуэль без штанов, а в горле у меня закипали слезы. Оказывается, над

Гамлетом (над Гамлетом!) можно было смеяться. Я перестал блеять и

посмотрел на него. У него широкий рот был искривлен в улыбку, а по щеке

бежал ручеек. Мне казалось, что я гляжусь в зеркало.

- Вы чудовище... - сказал я.

- Я человек, - сказал он. - А вы посмеялись над предположением, может

быть самым важным в истории человечества.

А что, если это всерьез? После этого я пошел к директору и все

уладил. Три с половиной часа разговора - ему решили простить и на этот

раз. Пусть только уедет в экспедицию. Экспедиция должна быть чрезвычайно

интересной. После этого он подошел ко мне и сказал, что не едет.

- Я совершенно серьезно, - сказал он. - Я не еду с вами в экспедицию.

Я почувствовал усталость и отвращение. Этого было достаточно даже для

меня.

- ...Ну что ж, - сказал я. - Вы подписали свое увольнение.

- Да-да, я знаю, - сказал он. - Мне пора уже уходить. Я и так

чересчур задержался в археологии.

Мне уже все как-то было все равно - не знаю, можно ли так сказать. Я

вдруг как-то сразу понял - это же смешно, ему же действительно в науке

делать нечего. То, что я смутно чувствовал, подтвердилось. Я почувствовал

облегчение. У облегчения был хинный привкус.

- Могли бы хоть раньше сказать. Сколько я хлопотал за вас. Думаете,

приятно?

- Я тогда еще не знал, что ухожу.

- Что же изменилось?

- Мне скучно ехать с вами. Я понял, что вы найдете при раскопках.

- Понятно. Творческий акт. Догадались, не заглядывая под землю. Так

что мы, обыкновенные люди, там найдем?

- Нет уж, - сказал он. - Поезжайте и найдите. С вами поедет мое

письмо. Когда найдете, вскройте. А то опять не поверите. Итак... мы

прощаемся с вами...

Он опять засмеялся.

- Стоп, - сказал я. - Стоп.

Ну что ж, оставалось только поехать и доказать ему и самим себе, что

мы и есть венец творения, и что по-другому мыслить пока что не

предвидится, и что он не мог угадать, что мы там найдем среди старых

костей. И этим покончить с бредовыми идеями, которых за последнее время

расплодилось что-то чересчур много вокруг меня, тихого человека.

21. ДА, НО ФИГУРА ШЕВЕЛЬНУЛАСЬ

И вот теперь только пустыня и мы с Биденко. Мы остались на сутки. У

нас были предположения. Личные. Мы хотели их проверить.

В день отъезда ветер упал, и можно было с толком провести погрузку.

Грузились хотя и без спешки, но внутренне торопливо. Как только

прекратился ветер, все азартное напряжение последних дней показалось

каким-то романтическим и почти сентиментальным. Все испытывали чувство

неловкости и потому уезжали с облегчением, как будто старались что-то

забыть. Лагерь кипел, как муравейник. Спокойная проза, заменившая пьяную

лирику последних дней, ощущалась как глоток свежего пасмурного утра после

прокуренной ночи. Дымились костры, свертывали палатки. Подошел Паша

Биденко и тронул меня за локоть.

- Владимир Андреевич, - сказал он. - Я нашел ад.

- Вот как? - сказал я. - А Вельзевула?

- Нет, Вельзевула я не нашел, - ответил Биденко. - Хотите, покажу?

Ад так ад. Никакой мистики. Человек нашел простой реалистический ад.

Мы еще и не то находили в этой экспедиции. Мы нашли в заброшенной штольне

еще одного индрикатерия и человеческие скелеты рядышком. Даже без анализа

было понятно - возраст у покойников был одинаковый. Одногодки, так

сказать. Видимо, поссорились и повредили друг друга насмерть. Мы

разучились удивляться. Мы только старались но думать о том, как все это

будет выглядеть потом и в каком мы окажемся положении, когда ученый мир

произнесет спокойное слово "блеф". А теперь Биденко нашел ад. Почему бы

ему по найти ада?

Мы спустились в шахту. За месяцы работы она нам стала знакома, как

истопнику котельная. Внизу заканчивались работы. Последние группы

подтягивались к выходу. Мы уходили все дальше и дальше, пока не достигли

хорошо известного нам тупика, которым заканчивался этот рудник.

А ведь все-таки он нашел ад, этот Биденко. Тупика-то ведь не было, а

был оптический эффект. С того места, откуда мы обычно смотрели, казалось,

что это действительно тупик. А другого места, откуда смотреть, не было

вовсе. Потому что под ногами был колодец, уходящий невесть куда. Поэтому

дальше никто не ходил, хотя и была дорожка у самой стены. Оказалось, если

пройти дальше по этой дорожке, становится виден аккуратно вырезанный в

породе сводчатый проход, в который мы и проследовали с Биденко. А он ведь

все-таки нашел ад, этот флегматик. Я давно замечал, что истину труднее

всего заметить, если она под носом.

Была даже река забвения - Стикс. Не было только перевозчика мертвых

Харона и воды в реке. Зато было высохшее русло огромной реки да еще груды

человеческих скелетов на дне. Видимо, Харон сбрасывал их прямо в воду. А

может быть, это были скелеты тех, кто пытался бежать из этого ада и тонул

в Стиксе. Еще бы не река забвения, когда из всех трещин высохшего русла

поднимались серные испарения! Видимо, эти минеральные воды тысячи лет

назад многих излечили от жизни.

Мы перебрались через русло и поняли, что тут-то и начинались

настоящие рудники, все остальное было только преддверием ада. Я даже

поискал, нет ли надписи: "Оставь надежду всяк сюда входящий", - но надпись

почему-то не сохранилась.

- А ведь индрикатериев-то они держали для охраны, сказал Биденко.

- Кто они?

- Не знаю. Дьяволы, наверно.

Странный и фантастический мир открывался взгляду. Видимо, здесь

добывали золото, и, самое фантастическое, им был известен амальгамный

способ. Запах серы поднимался от горячих источников, сочился в трещины и

оседал каплями на гладких стенах, промытых и отшлифованных сквозняками

тысячелетий. Вонючая жара, отблески света. Странные тени дико метались на

вспыхивающих кристаллах. При каждом движении возникали и пропадали рогатые

морды. Но это все тени, тени, скачущие по изломам переходов. Выпрями и

отгладь все неровности и изгибы, и останется только одна тень, мирная,

ручная, вызванная ручным фонарем и описанная школьными, совсем ручными

законами, и пропадут дьяволы. Может быть, все дело в этом? Спутанный

невнятный мир, и вот появляются дьяволы и пляшут в переходах. Но приходит

наука, разглаживает морщины вселенной и освещает дорогу вперед ровным

светом карманного фонаря. Но это одна сторона. А представьте себе науку в

виде ста, тысячи, миллионов карманных фонарей, освещающих огромный

тоннель, уходящий в бесконечность. Но разве это наука? Это только один ее

признак мужество. Какой яркий скучный свет, какое выровненное

пространство, в котором можно жить, но не хочется. Наука настороженная,

наука, основанная на опасении, - какая невеселая наука. Тысячи лет назад

хмурый ученый придумал ограду против дикого зверя "лошади". А веселый

ученый приручил зверя и вскочил в седло. Он знал - нет неполезной природы,

есть только неоседланная.

Мы обходили черные колодцы, пробирались по тоннелям и штрекам и

входили в залы, про которые можно было бы сказать, что здесь не ступала

нога человека, если бы они не были выдолблены человеком тысячи лет назад.

Какие люди их вырыли, чье невероятное неведомое благосостояние держалось

на их адском труде? Было понятно, как возникла легенда о кругах ада. Для

этого не нужна была фантазия, нужны были натурные зарисовки...

- Да... - сказал Паша Биденко. - Не знаю, кто был прототипом дьявола,

но что касается ада, то лучшего места не подберешь.

- ...Подождите, Паша, - сказал я.

- Я хочу сказать, ад мы уже отыскали. Теперь найти бы дьявола - и

можно писать отчет об экспедиции.

- Да тише вы... - резко сказал я. - Помолчите.

- А что?

- Вон... глядите...

Мы как раз миновали черный колодец и стояли у поворота чрезвычайно

ровного и гладкого тоннеля.

- Что это, Владимир Андреевич? - шепотом спросил Паша.

- Понятия не имею, - шепотом ответил я.

Далеко впереди была видна какая-то фигура. И это не было тенью.

- Скульптура... - нерешительно сказал Паша.

- Нет... - ответил я. - Она двигалась.

- Проверим, - сказал Паша и направил туда свет фонаря.

Фигура резко дернулась.

Я схватил Пашу за руку и оттащил назад. Паша поскользнулся и крякнул.

Издалека донеслось что-то похожее на довольный смешок.

- Ну... что будем делать? - спросил Биденко, тяжело дыша.

- Пошли обратно, - сказал я. - Надо все обдумать.

Стараясь не очень спешить, мы пустились в обратный путь.

Оборачиваться не хотелось. Иногда нам казалось, что за нами кто-то бежит,

легко, словно на цыпочках, иногда слышался топот многих ног.

- Чепуха, - сказал Паша, покосившись на меня. - Обычное эхо.

Многократное отражение. И хохот - это тоже эхо.

- Знаю, - сказал я. - А все-таки противно.

Потом мы, наконец, услышали голоса и добрались до первых групп,

которые заканчивали работу. Слышался деловитый стук молотков, вспыхивали

последние "блицы" жадных фотографов, группа отдыхающих занудно тянула

что-то из туристического фольклора. Все было обычно и потому мило сердцу.

Не верилось ни в ад, ни в дьяволов. Даже ископаемые чудища, которых мы уже

вывезли на три вагона, казались изготовленными артелью наглядных пособий.

Девочки и мальчики, мрачные дипломники и томные кандидаты наук, занимались

самой мирной на свете наукой: собирали и хранили остатки уже неопасного

прошлого, чтобы помочь людям не забывать своих ошибок, за которые они

всегда расплачивались одной ценой - кровью.

А наверху, в лагере, пахло бензином и тушенкой, тяжело

разворачивались грузовики и пищали транзисторы. Самая мирная, самая

дорогая для меня картина - веселое человеческое кочевье, занятое поисками

истины. Никакой дьявольщиной здесь не пахло.

Да, по фигура в том дальнем подземелье шевельнулась.

Раздались выстрелы. Кто-то салютовал стартовым пистолетом, раздались

крики "ура", и это было единственное спортивное мероприятие за всю

экспедицию - такие были условия. Потом последние машины укатили, высыпали

звезды. И остались мы с Биденко.

Да, но фигура в дальнем подземелье шевельнулась.

22. НАМ ЭТО НЕ ПОМОГЛО

И вот мы снова двигаемся по знакомым нам переходам, по теперь мы

совсем одни на все подземелье, если не считать фигуры там, в аду, которая

была бы совсем похожа на скульптуру, если бы не шевелилась.

Ярко светили заново заряженные фонари. Мы не имели права делать то,

что мы делали, но опасности, видимо, не было никакой, во всяком случае

опасности, предусмотренной инструкцией. За все время изучения этого

проклятого рудника мы не обнаружили ни одного следа обвалов. Тысячи лет

простояли эти штольни, с какой стати им было обрушиться именно сейчас.

Весь мой опыт говорил - опасности нет. А о той опасности, которую не

предусматривала инструкция, не знал никто. Опасность состояла только в

том, что мы не взяли с собою охотничьих ружей. Не хотели возбуждать

ненужные опасения. Считалось, что мы задержались привести в порядок

записи. Паша только захватил с собой пару хороших топориков да еще в

последний момент взял у физорга стартовый пистолет.

Почему мы все-таки пошли? Ответ на это простой. Хотя, как у всякого

простого ответа, предпосылки у него сложные. Мы пошли в этот ад вдвоем без

оружия, без страховки, никому не сказавшись, нарушив инструкцию, короче -

очертя голову, по двум противоположным причинам. Пошли потому, что для

меня это было последнее в моей жизни приключение, а для Паши - первое. Что

значит приключение, почему человек идет на риск, ничем не вызванный?

Потому что он хочет проверить, на что он годен. Мне за семьдесят, Биденко

за двадцать, между нами полвека. Мне скоро уходить, а ему начинать. Из

всех моих учеников по-настоящему я верил только в него. Надо ли объяснять

почему? Видимо, надо. Потому, что он считает истину важней себя. Полвека -

и пять тысяч лет. Всего сто поколений тому назад кто-то бежал из этого

ада, чтобы рассказать правду. И я верю, что это был ученый. Так же, как я

верю, что первый, кто добровольно сюда спустился, был поэт. По преданиям,

его фамилия была Орфей. Только вот возлюбленная, которую он почти вывел из

ада и спас, не смогла пойти за ним без оглядки. Впрочем, с поэтами это

происходит и но сей день. А кто из нас хоть немножко на поэт? Так вот,

если это смогли они, когда существовали дьяволы, то это должны суметь и

мы, когда дьявола дезавуировали из брандмайоров в простые топорники.

Все было настолько фантастично вокруг, что я еще подумал: а что, если

дьявол в самом деле существует? Какие-нибудь пришельцы из другого мира,

которые с известными только им целями проводят эксперименты над людьми и

изредка подбрасывают им идейки вроде атомной бомбы.

И подумал о фантастике потому, что стыдно признаться, по когда

экспедиция уехала, мы с Биденко вскрыли это письмо. Мы вскрыли это письмо

потому, что мы имели право хоть сколько-нибудь подстраховаться. А вдруг он

действительно угадал, что за фигуры болтаются там, в подземелье?

Этим мы как бы допускали, что мы - серые люди, а он - прогнозист

высшего класса, который разом, без выбора вариантов понимает сущность

явлений. Все это, конечно, отговорки. Мы просто не удержались, когда мы

остались наедине с письмом, и посмотрели друг другу в глаза.

Мы вскрыли это письмо. Но нам это не помогло.

Вот это письмо.

23. ГЛЯДЕЛ НА МЕНЯ

"Мне кажется, я знаю, что вы там нашли. Что касается ада, то это,

конечно, золотые рудники. Однако почему я решил, что искать его надо

где-то в этих краях? Потому что, когда я еще занимался Митусой, то обратил

внимание на то, что восстание, в котором участвовал певец, было как раз,

когда началось нашествие татарских орд Чингисхана, и, видимо, было как-то

связано с этим нашествием. Тут я вспомнил, что слово "татары" - "выходцы

из тартара", из ада. А что, если слово "татары" означало не

национальность, а выходцев из какого-то места в тех краях, откуда

двигались Чингисхановы орды и которое древние считали "тартаром", адом?

Эта мысль засела у меня в мозгу потому, что она возникла внезапно, как

отчетливый образ.

Как рождается образ, никому не известно. Это и не наблюдение, и не

воспоминание, и не выдумка, и не механический сплав деталей. Образ - это

самопроизвольно возникающее представление, обладающее не только

необычайной отчетливостью, но и необыкновенной притягательной силой. Образ

может быть и слуховым, и зрительным, и словесным, но это не галлюцинация.

Творческий образ возникает сразу в своем материале - слышишь мелодию на

рояле, видишь дворы, где никогда не бывал, или возникает страница книги,

никем не написанной. Описать разницу между образом и выдумкой или

воспоминанием не могу. Но каждый, кто сталкивался, знает.

Но как только образ возникает, над ним стоит поразмыслить. Как только

мне представился ад, я подумал: нет на свете ничего ужасного, что бы мог

придумать дьявол и чего бы не мог придумать человек. Ну, что там в запасе

у дьявола? Кипящая смола и серные душегубки, бессмысленный сизифов труд,

крючья, на которые подвешивают за ребра, танталовы пытки голодом и жаждой.

Было, все было. Было и похуже - азиатские пытки крысой и европейские

током. Все было. И все это делали люди. И если спокойно и холодно

продолжить эту мысль, то она со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на

ступеньку будет опускаться все ниже и ниже и отправится по знакомому

адресу, где на дверях табличка "Фашизм". На протяжении веков эта табличка

менялась - иногда она называлась ад, иногда тартар, но все равно это

фашизм. Проходит время, забывается теория фашизма, и вот уже детям кажутся

выдумкой рвы с трупами и печи, где сожгли миллионы живых людей. А

представьте, если истлеет пленка кинохроники, где бульдозеры сгребают в

кучи голые тела, что останется через тысячи лет? Легенда об аде и

застенках пыток. И уже никто не поверит тогда, что фашисты биологически не

отличались от людей. И тогда придумают дьяволов, выходцев из тартара, как

это уже происходило не раз. А ведь никаких выходцев из тартара не было.

Были обыкновенные люди, но только потерявшие образ человеческий. Потому

что тартар был у них в душах. Потому что тартар - это всегда расизм, то

есть мысль, что человек другого племени - и не человек вовсе.

Оставим это. Тошно об этом думать и мерзостно писать.

Я прощаюсь с вами, дорогой учитель. Поэтому такое длинное письмо. Я

запомнил вас еще с войны, ваше хмурое добродушие, ваше желание

прислушаться к любому новому слову, от кого бы оно ни исходило, ваше

спокойное умение выдать человеку аванс человечности и не очень торопиться

получить проценты. Еще в войну из всех людей, которые случайно видели

фотографию женщины, вы один не допытывались, кто она такая, хотя вы

единственный человек, которому мне хотелось об этом рассказать. Женщины

этой нет. Это образ. Еще мальчишками мы с художником Костей Якушевым и еще

одним - физиком Алешей Аносовым сложили его из нескольких сот фотографий

женских лиц - все тогдашние красавицы, - и у нас ничего не вышло. Мы

складывали два переснятых негатива, взятых в одном масштабе, и делали одно

фото. Потом мы складывали его с таким нее сдвоенным фото и получали

счетверенное. И так далее - в геометрической прогрессии. Мы остановились

только тогда, когда уже ничего существенно не менялось. Мы получили

странное, ослепительно красивое, но какое-то зловещее, почти мертвое лицо.

И его забрал Костя. Потому что оно нам стало мерещиться и на улице и во

сне. Через сутки Костя принес это фото обратно. Это было то лицо, которое

вы знаете. "Я тут кое-что тронул, - сказал он. - Сам не знаю, как это

получилось. А потом снова сфотографировал..." Изменений в лице не было

заметно, это была та же самая женщина, но она была живая. Тогда мы все

догадались, что такое творчество: не сумма, а скачок в новое качество - и

затосковали. Потому что поняли: нам такую не встретить, а я обречен к ней

стремиться. И еще мы поняли, как тяжело экспериментировать над человеком.

Еще два слова, чтобы покончить спор с вами, потому что спор - вещь

неглубокая, по-моему, гораздо плодотворнее обмениваться идеями. Да и

вообще спор - это не мое дело. Потому что искусство воздействует образами,

а не доводами, даже если изображает людей, приводящих доводы друг другу.

Я прощаюсь с вами, дорогой учитель. Наука не совсем для меня. Если я

правильно себя понимаю, мое дело - искусство. Поэтому я ухожу. Я

подзасиделся в девках и пора уже выдавать продукцию. Просто я сделал

большой виток и теперь возвращаюсь к пепелищу помятый и обогащенный. Я

просто искал точку зрения. Если чересчур высоко взлететь - не видно людей,

чересчур низко - видишь брюхо соседа-исследователя, который твердо знает,

что такое творчество, однако сам не плодоносит почему-то. Я подумал: а

почему архимедову точку опоры надо искать вне человека, а что, если она

внутри него? И тогда, догадавшись, что я-то ведь тоже человек, я пустился

в поиски самого себя, справедливо полагая, что в случае неудачи потеря для

всех небольшая, а в случае удачи это находка для многих. И когда я

догадался, что Уоллес не учел скачков качественных, я одновременно

догадался о том, где искать дьявола, и о том, каким будет мышление у

будущего человечества. Потому что любой талант - это способность

скачкообразно осознавать истину, и Леонардо да Винчи - это первый

нормальный человек будущего, до сих пор обреченный на непонимание.

Таким образом, я опровергаю Уоллеса, а не поддерживаю его и делаю

дальнейший вывод из теории эволюции. Хотите знать, как я пришел к этой

идее? У всех нас есть чувство, что человек может быть лучше, чем он есть.

А что значит быть лучше? Это значит соответствовать основным условиям

своего существования. А основные условия для человека - это другие люди,

отношения с которыми постоянно искажаются его и их вожделениями. Однажды я

видел, как три тысячи человек слушали старичка, который сидел спиной к

публике. И это были совсем другие люди, не те, которых я знал раньше.

Старичок на органе играл Баха. И тогда я подумал, что если сейчас человек

иногда бывает таким, то когда-нибудь он таким будет всегда. И если для

этого надо стать музыкантом, художником или поэтом - в общем органистом,

то я хочу им стать, чтобы тормошить души и готовить те времена, когда люди

наследственно станут такими, какими они сейчас бывают в момент творчества.

И тогда бы я без горечи отказался от клоунады. Потому что клоунада - это

только начало. Над клоунами смеются, но скоморохи начинали битву. Клоуны

всегда отстаивали попранное человеческое достоинство. А достоинство

человека - в его способности радоваться нежности.

И я написал песню. Она называется "Песня об органисте, который в

концерте известной певицы заполнял паузы, пока певица отдыхала":

Рост у меня

Не больше валенка.

Все глядят на меня

Вниз,

И органист я

Тоже маленький,

Но все-таки я

Органист.

Я шел к органу,

Скрипя половицей,

Свой маленький рост

Кляня,

Все пришли

Слушать певицу

И никто но хотел

Меня.

И подумал: мы в пахаре

Чтим целину,

В воине -

Страх врагам,

Дипломат свою

Представляет страну.

Я представляю

Орган.

И пришел и сел.

И без тени страха,

Как молния ясен

И быстр,

Я нацелился в зал

Токкатою Баха

И нажал

Басовый регистр.

О, только музыкой,

Не словами

Всколыхнулась

Земная твердь.

Звуки поплыли

Над головами,

Вкрадчивые,

Как смерть.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒