Михаил Анчаров. Сода-солнце 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 6Следующая ⇒

наук, который в ближайшее же лето 1913 года командировал того же Горбунова

для дальнейших розысков и раскопок в обоих местах. Студент Горного

института Горбунов - это я. Моей тайной мечтой было найти кости мамонта.

Эта поездка сыграла поворотную роль в моей жизни и принесла мне абсолютно

неожиданный успех.

Тургайская область занимала часть киргизских степей, населенных

кочевыми киргизами. Это была волнистая равнина с разбросанными по ней

солеными и пресными озерами, заросшими камышом. Я снарядил караван, нанял

киргизов, чтобы вести раскопки, и отправился в путь. И вот по дороге они

сообщили мне, что в другом месте, на берегу Соленого озера, есть скопления

костей гораздо более крупных, чем на Джиланчике. Они это место называли

Битвой гигантов.

Не надо большого воображения, чтобы представить себе, что я

почувствовал, когда услышал о битве великанов. Это была та смесь

испепеляющего азарта и почти суеверного отчаяния при мысли, что рассказ

может не подтвердиться, которая открывает человеку глаза на свои истинные

желания, на самого себя, на свое призвание, которую мы зовем прозрением.

Забыты были и Горный институт, и распоряжение начальства, и само

начальство.

Я немедленно повернул экспедицию в сторону Соленого озера. А ведь я

считался спокойным человеком, выше всего ставил невозмутимость и занимался

гимнастикой по системе Миллера и лаун-теннисом. Это было, конечно, большим

проступком, но я не мог устоять перед желанием подобрать кости мамонтов.

Я подобрал их. Я вернулся. Меня постигло жестокое разочарование.

Меня посылали для сбора неизвестной фауны, а я вместо нее привез

давно и хорошо всем известного мамонта. Пришли ящики. И хотя мамонт не

представлял особого интереса, все же раскрыли один из самых длинных

ящиков, сняли крышку, и с первых же шагов обнаружились такие признаки

кости, которые позволили с уверенностью сказать, что это не мамонт. Что же

это? Это было какое-то совершенно новое, неизвестное гигантское животное.

Разочарование сменилось острым интересом, который удесятерил внимание и

осторожность препараторов.

Высящийся ныне в Историческом музее колоссальный скелет индрикатерия

- 5 метров высоты - навсегда останется для меня памятником первого успеха.

И вот теперь мы едем в экспедицию без этого клоуна, несмотря на то,

что едем из-за него.

9. БЕЗ ТАБЛЕТОК

Его выгнали прежде всего потому, что от него все устали.

Началось с того, что я спросил:

- А почему вы, собственно, заинтересовались Митусой и Леонардо?

Это было неосторожно.

- Митусой я заинтересовался потому, что я не знаю иностранных языков,

- сказал он.

- При чем тут иностранные языки?

- Начало нашего тысячелетия ознаменовано необычайными поэмами, -

сказал он. - В Германии "Песнь о Нибелунгах", в Испании "Романсеро о Сиде

Кампеадоре", в Англии - "Баллады о Робин Гуде", во Франции - "Песнь о

Роланде", в России - "Слово о полку Игореве". Славянский мне было изучить

легче, чем другие языки.

- Ну и что?

- Такое впечатление, что все силы творчества в начале тысячелетия

ушли в поэзию. Причем безымянную.

- Допустим. Ну и что из этого?

- А то, что эпоха Возрождения, середина тысячелетия, должна была

оказаться сильной в творчестве с рационалистическим оттенком. Так оно и

было. Литература философствовала, драма стала публицистичной,

изобразительные искусства смыкались с наукой.

- Ну, это известно. А что дальше?

- А то, что если взять человечество как общество, а не сумму людей,

как организм, - то первые два этажа уж очень похожи на первые два этапа

теории отражения, то есть на живое восприятие и на абстрактное мышление, и

следующий конец тысячелетия должен ознаменоваться практикой в области

творчества. А что это значит?

- Вот именно, что это значит? - сказал я. - Загибщик вы. Творчество и

есть практика. Какая еще может быть "практика в области творчества"? И в

начале тысячелетия творили, и в середине, и сейчас творят.

- А что сейчас творят? - спросил он. - Где уникальные произведения

культуры, где великие творения, где синтез? Все анализ, исследования,

открытия, теории, долбежка частиц, разброд, развал, поиски истины.

Разбирают вселенную, как часики, потом собирают обратно - остаются лишние

детали. Разве это творчество?

- Истину всегда искали - и нравственную и научную.

- Факт. Но для чего? Почему так много исследований и открытий и так

мало изобретений?

- Это сейчас-то мало? Да их полно. Только и слышишь...

- Вот именно слышишь! А их должно быть столько, чтобы о них не было

слышно. Вы же не слышите о том, что еще выпустили пару туфель или

автомобиль. О них не сообщают, их делают. Нет, наше время не любит

изобретений. Оно любит исследования. Кому трудней всего? Изобретателю. А

исследователю? Все институты научно-исследовательские. Разве не так? А

почему? Исследование - это значит исследование того, что природа изобрела.

А изобретение - это человеческое создание, продукт творчества, синтез.

- Без исследований не будет изобретений.

- Правильно. А без изобретений вообще ничего не будет. Жизни не

будет. Человек от обезьяны отличается не исследованием дубины, а

изобретением дубины. А сейчас изобретателя, по сути дела, боятся. Потому

что он дезорганизует производство. А уже давно пора производить не просто

предметы, а изобретения. Производство должно производить изобретения.

Тогда никакой дезорганизации не будет. Будут планировать изобретения - и

все.

- А где их напасешься? Изобретение - это не туфли, не автомобиль, -

сказал я.

- Вот именно. А почему? Потому что никто не знает, что такое

творчество, с чем его едят и как его вызывать, - сказал он и добавил

как-то нехотя: - А вот Леонардо знал.

- А откуда вам это известно?

- По результатам. Один список его изобретений занимает десятки

страниц. Не прочтешь. Устанешь, - сказал он устало.

- Леонардо - гений, - торжествующе сказал я.

- Гений! - почти крикнул он. - А не кажется ли вам, что у него способ

мышления был другой, не такой, как у нас? Не кажется ли вам, что гений -

это тот, кто нащупал другой способ мышления? А остальные так... Логикой

орудуют.

- Ну, знаете!

- Что "ну знаете"? Что такое логика? Инструмент. А инструменты

стареют. Вас же не пугает, что евклидова геометрия устарела?

- Ею пользуются.

- Правильно. Для частных задач. Для плоскости. А любая плоскость -

часть шара. А на нем сумма углов треугольника никогда не равняется двум

"д". Молотком тоже пользуются, но есть орудия и поновее.

- А чем вы замените логику?

- Если наш мозг может иногда делать внезапные открытия, значит он

может это делать постоянно. Если Менделеев увидел свою таблицу во сне,

значит именно в тот момент ему легко было сделать это, значит его мозг

правильно думал.

- Какая чушь! - Я рассвирепел окончательно. - Прежде чем ему

приснилась таблица, он годами мучился, обдумывая ее!

- Правильно. Мучился. Ну и что хорошего? Это значит, все эти годы он

неверно думал, логически перебирал варианты, линейно думал. А потом линий

накопилось столько, что они, наконец, слились в один комок, вот и все.

- Другого способа нет.

- А вдруг есть?

- У вас, что ли?

- Вот Шопен говорил: "Я сажусь за рояль и начинаю брать аккорды, пока

не нащупываю голубую ноту". Что это означает? Это означает, что весь его

организм откликнулся именно на это созвучие и именно в этот момент. Он

идет за ним, и получается шедевр, изобретение.

- Н-да... И как же вы предлагаете их планировать, изобретения?

- Да надо планировать не изобретения, а людей, которые способны

изобретать. Ведь даже сейчас мы же не планируем продукцию, мы планируем

выпуск продукции. А продукция уж есть следствие, плод выпуска.

- А как планировать изобретателей, как узнать, кто может изобретать?

- Все, - сказал он.

- И вы?

- И я.

- Поэтому вы стали клоуном?

- Отчасти, - скромно сказал он. - Когда я рискнул позвонить

профессору Глаголеву и сказал, что у меня есть интересные данные о том,

что Митуса автор "Слова о полку Игореве", он бросил трубку. Я опять

позвонил и спросил: "А если я нашел рукопись с его подписью, вы все равно

не поверите?" Он засмеялся и сказал: "Клоунада". И опять бросил трубку. Я

подумал: "А почему бы и нет? Почему бы мне не начать смеяться над

чванством? Да здравствует клоунада!" Понимаете, настоящая клоунада это не

тогда, когда публика смеется над клоуном, а когда клоун смеется над

публикой.

И он искоса посмотрел на меня.

Я почувствовал, что краснею, и сказал:

- Вы что же, нашли такой способ мышления?.. Универсальный?

Это была вторая неосторожность.

- Нашел, - сказал он. - Универсальный.

Пора было его проучить.

- Отлично, - сказал я. - Вы нам его продемонстрируете.

- А зачем его демонстрировать? - сказал он. - Принесу завтра таблетки

- и все.

- Какие таблетки?

- Вы их примете и сами начнете мыслить творчески.

Он не смеялся, мерзавец.

- Отлично, - сказал я. - Покушаем ваши таблетки.

Он кивнул и ушел. А я покамест выпил водички. Без таблеток.

10. МУКА И САХАР

Дальше начался цирк.

Он действительно принес назавтра какие-то самодельные таблетки. Шесть

штук.

- Больше нет, - сказал он. - Самому нужно.

Гогочущие молокососы, которые были в курсе всего, окружили его и

тянули свои лапы. Шесть человек расхватало добычу.

- Отравитесь, - кричали им остальные.

- Не отравитесь, - сказал он.

Приняли таблетки. Запили водой из графина.

- Ну, ребята, не подкачайте, - сказал он.

- Рабочий день уже начался, - сказал я противным голосом.

Процессия двинулась по коридору, неприлично хихикая. Впереди шли

шестеро отравленных. Я был противен сам себе то ли оттого, что хотел взять

таблетки, то ли оттого, что постеснялся это сделать.

Ночь я спал плохо. Сосал свои таблетки творчества. Валидол.

Наутро на работе ничего не произошло. Только он не обращал внимания

на ухмылки, все ходил от одного к другому из этой шестерки и

интересовался, как у них идут дела, и отрывал их от работы, а ведь каждый

из них бился над своей проблемой. Но я не мешал ему. Злорадство давно

прошло. Мне было просто жаль его. Я опять вспомнил, кем он был и кем он

стал и как ему трудно найти свое место в жизни без своих серебряных

крылышек. Бедный Сода-солнце.

Наутро пять проблем из шести были решены. С блеском. Проблему не

решил только один, самый способный и результативный исследователь Паша

Биденко. Институт притих. Пять человек ходили с вытаращенными глазами, с

лихорадочными пятнами на щеках. Валя Медведева плакала в углу моего

кабинета.

- От счастья, - сказала она мне. - И от горя. Я, кажется, его

люблю...

Вокруг него образовался испуганный вакуум.

Кое-как дотянули до конца рабочего дня.

Ночью мне снилось, что я летаю, пикирую на захоронения минусинской

культуры, выхватываю из могильников глиняные горшки с таблетками

творчества и улетаю в сторону солнца.

На следующий день я собрался идти к директору докладывать.

В коридоре меня встретил Паша Биденко. Глаза у него слипались.

- Мука, - сказал он сонным голосом.

- Что?

- Мука и сахар, - сказал он. - И больше ничего в них нет. В этих

таблетках. Ни фига. Всю ночь делал анализы.

11. ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО НАЧАЛО

Уже после всего, уже после того, как мы допросили его с пристрастием

и приняли все меры, чтобы скандал не принял неприличных размеров и

институт наш не стал посмешищем в научных кругах, уже после того, как мне

удалось отстоять мое предложение: единственный выход из ситуации - не

прогонять его, а отправить в экспедицию, - я спросил его тихонько перед

отъездом, когда он влез в кузов грузовика со спальными мешками:

- Зачем вы это сделали?

Он перегнулся через борт.

- Чтобы ученая братия не задавалась.

- Ну, хорошо, а почему все-таки пять человек добились такой удачи в

работе?

- По двум причинам, - сказал он. - О первой вы догадываетесь. У них

растормозилось воображение, и они стали мыслить свободнее и потому

самостоятельней.

- А вторая причина?

- А вторая причина та, что я сам незаметно подсказал им решение их

проблем.

Грузовик завонял синим дымом и пошел с институтского двора. Вот и

все.

Нет, это было не все. Оказалось, что это было только начало.

Продолжение пришло из экспедиции.

Достаточно было ему уехать, как я сразу вспомнил опять, что его зовут

Сода-солнце. Я всегда об этом вспоминал, когда его на видел. Мелочными

показались мне и раздражение мое и бессмысленное удивление его прежней

профессией. Да мало ли у него было профессий! Разве профессия определяет

человека? Человека определяет то, что он дает этой профессии. У

человечества тысячи нужд, и на каждую нужду - по профессии. Важно, что

человек дает человечеству при помощи своей профессии, вот что важно.

Пришел способный человек с идеями, а мы разинули рты - клоун. Может, нам

клоуна-то и недоставало. Мы всегда боимся оказаться смешными, а это быстро

раскусывают подлецы и навязывают нам - похвалами, лестью - свою этику. Мы

костенеем в чванстве, тут-то нас и облапошивают. Клоун - это же хирург в

области этики. Клоун - это поэт смеха. Острое словцо протыкает чванство,

как игла водянку. Но это я сейчас такой умны и.

Это я сейчас такой умный, а тогда перед его отъездом в экспедицию у

меня было одно чувство - раздражение. Он удивительно умел раздражать

людей, этот клоун. Клоун проклятый! Ведь я же ему друг, и он знает это.

Зачем же ему высмеивать меня, дразнить? Ладно, не будем мелочны. Помогать

так помогать. Короче говоря, я устроил его в экспедицию. О многом я

передумал, когда он уехал в экспедицию, в которую я бы поехал и сам, да

уже силы не те. Я послал его туда, откуда началось и мое движение. Хватит

ему заниматься сопоставлениями на бумаге. Пусть начнет с самого начала.

Пусть поедет в Тургай. Он и поехал. А получился из этого один конфуз.

Сначала от экспедиции не было ни слуху, ни духу, а ведь связь в наши

дни не та, что в 1913 году. А потом пришло это нелепое письмо.

Я уж не говорю о том, что все оно было заполнено кучей самых

разнородных идей, не имеющих никакого отношения к его прямому делу, к

археологии, и касающихся самых различных областей - верный признак

дилетантизма. Это меня не удивило - знал, с кем связывался. Нелепым оно

было потому, что в конце его была слезная мольба, похожая на

издевательство. Он просил установить радиоактивным методом возраст того

самого индрикатерия, которого я привез в 1913 году. И прислать ему ответ.

12. - ЧТО-О?.. - СПРОСИЛ Я

Придется пояснить тем, кто не знаком с сущностью этого метода.

Археология имеет теперь надежный способ датировки атомный календарь.

Мы берем какую-нибудь кость из древнего захоронения и сжигаем в

специальной печке. Выделяющийся при этом углекислый газ улавливается в

пробирки, подвергается ряду химических реакций, и затем счетчик Гейгера

определяет возраст кости. Радиоактивная углеродная датировка возможна

потому, что все организмы поглощают углерод-14 - радиоактивный изотоп

обычного углерода. После гибели животного или растения углерод-14 медленно

разлагается. Сравнивая количество радиоактивного углерода, оставшегося в

кости, с количеством обычного углерода в атмосфере, которое почти не

меняется, ученые довольно точно определяют возраст того или иного объекта.

Это все так. Но "атомный" календарь" действует в мертвых организмах до 40

тысяч лет, а индрикатерии вымерли миллионы лет тому назад. Поэтому весь

отдел хохотал над этим письмом.

- Ненавижу, - сказала Валя Медведева.

- Паша, - сказал я Биденко, - он напрашивается на ликбез. Не могли бы

вы проучить его и на этот раз?

- Запросто, - сказал Паша. - Если вы мне достанете кусочек кости от

вашего индрикатерия.

- Ладно, - сказал я. - Пошлем ему официальный ответ. На бланке

института. С печатью.

Дело было несложное. Я созвонился с музеем и пришел посмотреть на

свое дорогое чудище. Пятиметровый красавец стоял целенький, и внизу на

табличке упоминалась моя фамилия. Я только вздохнул.

Пока я предавался воспоминаниям, сотрудники принесли небольшой

осколок кости. Я забыл сказать, что в свое время я привез один полный

скелет и еще несколько разрозненных костей - все они были перемешаны в

одном оползне и, следовательно, были одного возраста. Я поблагодарил

сотрудников музея и отдал этот осколок Паше Биденко. А сам сел писать

этому клоуну разгромное письмо, где я излил все накопившееся раздражение и

где я объяснял ему, кто он есть, что о нем думаем все мы и как надо

относиться к науке, если уж его прибило к этому берегу. Но потом я увидел

как наяву его длинную ухмыляющуюся физиономию и понял, что большое письмо

- это большие насмешки, а маленькое письмо - это маленькие насмешки, зачем

мне это? Я порвал письмо и написал коротко на бланке института: "В костях

индрикатерия радиоуглерода почему-то не обнаружено". Я подчеркнул слово

"почему-то", поставил печать в канцелярии и подписался: "Доктор

исторических наук В. А. Горбунов".

Потом мне позвонил домой Паша Биденко и сказал, что согласно анализу

возраст кости всего 5 тысяч лет.

- Что-о?.. - спросил я.

13. ВСЕ ОЧЕНЬ ГРУСТНО

Почему так приедается все в жизни? Наверно, потому, что все, с чем

сталкиваешься, только похоже на то, чем оно должно быть, и ты знаешь, что

это еще не первый сорт и где-то есть то же самое, но лучше. Меняются моды.

Вчерашняя одежда кажется некрасивой, вчерашняя красота вызывает скуку,

вчерашняя мысль - ее не замечаешь, вчерашняя радость вызывает ощущение

неловкости (чего радовался, дурак), вчерашняя радость - это вчерашняя

наивность, а сегодня я поумнел и на зубах оскомина. Ищем спасения в

бесконечном поиске, но бесконечный поиск - это бесконечный голод. Конечно,

приятно представить впереди необыкновенное блюдо с постоянной

притягательностью, но не напоминает ли это клок сена, привязанный перед

носом осла? Бесконечная дорога, бесконечный голод и клок сена, который

удаляется с той же скоростью, с которой приближается к нему бедный

бесконечно милый осел. Почему мы должны ожидать от будущего решения

сегодняшних проблем? Ведь у будущего будут свои проблемы, только в нем не

будет нас.

- Но может быть, деятельность, стремления, движение ошибка? Может

быть, надо уставиться в собственный пупок и самодовлеть? А может быть,

давайте бесконечно пожирать друг друга, чтобы чувствовать силу, чтобы

радоваться власти не только над природой, но и над человеком? Но ведь,

сожрав всех (а такие попытки делались), останешься один, завоешь в тоске и

страхе и убежишь в смерть, в ампулу, которая припасена в бомбоубежище.

Давайте вспомним. Пускай наше тело вспомнит. Что никогда не

надоедало, не приедалось от повторения, чего ждешь и на что безошибочно

откликаешься? Переберешь в памяти все и вспомнишь ощущение руки, которая

коснулась чужого тела, - вдруг вспомнишь, поймешь: это оно, это ощущение,

имя ему - нежность. Все оттенки этого ощущения, этого понятия: от свирепой

нежности воина, который, опустив меч, взял на руки ребенка врага, и

девочка прижалась к его закаменевшей щеке, а он смотрит вдаль и говорит:

"Не тронь!" - до тающей гибкой нежности возлюбленной.

Только нежность однозначна, только нежность не терпит иносказаний,

маски, обмана, только нежность - она либо есть, либо нет ее. Мы только

чересчур редко ее ощущаем, и она играет в нашей жизни незаметную роль. Но

может быть, главную. Когда на земле хрипели ящеры, то вряд ли

рептилия-философ придавала значение попадавшейся иногда и ускользавшей в

норы странной мелочи, обладавшей собственной теплотой крови, которая не

зависела от перемены погоды. Ящеры ушли, а теплокровные заполнили мир.

И еще я хочу сказать о гематоме.

- Что-о? - спросил я.

Хотя спрашивать было, собственно, не о чем. Потому что я твердо знал

ответ. Я только забыл его за эти годы, за последние полвека. Вернее, не

забыл, а загнал куда-то вглубь сознания, как мы загоняем куда-то

воспоминания о несостоявшемся, о несбывшемся, но оно живет в нас. И нас

спасает от тоски только привычка обходить мысленно это темное пятно в

нашем сознании, напоминающее гематому. Гематома - это нерассосавшийся

сгусток крови, кровоизлияние, которое, если его не трогать, существует

себе безвредным инородным телом, а если тормошить, может в спалить живые

ткани, ну и так далее. Конечно, об этом "и так далее" даже думать не

хочется, но дело в том, что даже безвредность гематомы относительна. Не

может мертвое в живом быть абсолютно нейтральным. В живом все должно жить,

принимать участие. Если что-то не живет, а присутствует, значит оно

занимает место живого. Есть два способа избавления: один реальный -

оперировать, другой, пока большей частью воображаемый, - оживить. Есть и

третий - сдаться. Сами понимаете, хуже нет ничего, чем сдаться, - это

плохой конец. И нет лучше ничего, чем оживить, - это хорошее начало.

Когда я спросил: "Что-о?" - то этот вопрос, возглас, вопль относился

не к тому, что сказал Биденко, - а ведь он сообщил скучным голосом о том,

что животное, которому полагалось исчезнуть миллионы лет назад, погибло

где-то во времена фараонов! Оказывается, мое дорогое чудище жило

одновременно с человеком, и тогда это уже вопрос археологии. Или это

ошибка. Биденко ошибся, аппаратура ошиблась, дьявол его знает, кто ошибся,

директор музея ошибся и дал не ту кость. Но самое-то главное для меня,

старого хрыча (который ведь когда-то был молодым и не боялся сенсаций, а

жаждал их, жаждал того потрясения чувств, при котором душа человека

обретает крылья и открываются просторы - юность считает, что так и должно

быть, и ждет этого каждый день, потому и мечется и тратится нерасчетно,

заглядывая за все углы - не там ли притаился его величество случай;

конечно, старость, умудренная синяками, идет верней и безошибочней, но

мелочней и ради самосохранения, ради сбережения оставшихся сил утешает

себя тем, что зелен виноград, и не ест его, но на душе все равно оскомина;

но кто осторожничал всю жизнь и не тратился, тот облапошил свою юность и

ничего не приобрел к старости, кроме опостылевшего комфорта и страха перед

неожиданностями), самое главное для меня, старого хрыча, было в том, что

если в юности встреча со счастливым случаем - это оправдавшееся

предчувствие, то в старости это подобно потрясению от встречи с ожившим

мертвецом, подобно оживлению гематомы.

Короче, все эти рассуждения о нежности и воскрешении мертвого нужны

были мне для того, чтобы понять самому, почему, когда я спросил "что-о?",

я вспомнил, как он месяц назад, выходя из кабинета, когда я впервые назвал

его Сода-солнце, сказал "не надо" и потрепал меня по руке.

И еще я вспомнил, как 50 лет назад я догадался, что найденному мной

дорогому чудищу всего несколько тысяч лет, а не миллионы, как тогда решили

ученые.

Я шел по улице, и мне казалось - я мальчик, и живы близкие, которых

нет давно, и все еще впереди, и я бессмертен. Дул ветер и рвал полы моего

пальто, но я не замечал ветра. Шел дождь, но я не замечал дождя, и глаза у

меня были сухие.

- Ну, погодите, мы еще покажем вам, старые хрычи, - бормотал я,

старик, а сердце стучало. - Ну... началось.

Я еще не знал, что началось, но был готов ко всему. Цирк или

дьявольщина - мне было все равно. Главное, что началось! Только окончилось

все очень грустно.

14. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧЕРЕП

Я никогда не забуду тех дней, счастливых и тайно стремительных.

Сначала никто не поверил анализу Паши Биденко, и прежде всего он сам.

- Чушь, - сказал директор.

Проверили. Данные подтвердились. Сенсация? Нет, конечно. В музее

могли перепутать кость. Провели совещание совместно с музеем. Вынесли

решение взять кусочек подлинной кости моего чудища в том месте, которое

уже было слегка реставрировано. Осторожно выпилили участок кости, на этом

месте сделали вкладыш из специального цемента. Снова провели анализ... 5

тысяч лет - вот возраст индрикатерия, найденного мной в 1913 году.

Сенсация? На этот раз - да.

Но дело в том, что еще в двадцать третьем году я высказал

предположение о недавнем - относительно, конечно, - происхождении

найденных мною костей. Дело в том, что каким бы неопытным я ни был в те

годы, но даже и мне показалось, что те животные, кости которых я раскопал,

погибли какой-то странной смертью. Это не было похоже на естественную

смерть. Кости самых разных животных были перемешаны и разбросаны, и все

они находились в одном слое, и, следовательно, это не было результатом

позднейших изменений в земной коре - вот в чем загвоздка. Невольно

приходило на память пушкинское: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми

костями?" Это было похоже либо на битву разных животных, либо на кладбище,

а вернее на свалку. И все это месиво располагалось чрезвычайно близко к

поверхности, в пластах, насчитывающих никак не более, чем несколько тысяч

лет, уж это-то я, студент Горной академии, мог понять. Я тогда высказал

догадку о существовании этих животных, в том числа и индрикатерия, в

недавнем прошлом. Меня высмеяли. Теперь догадка подтвердилась. Через

полвека. Вот и все. По крайней мере анализы говорят - да. Решено отправить

большую комплексную экспедицию и произвести раскопки, так сказать, на

высшем уровне. Я сам еду в эту экспедицию. Мой индрикатерий - мне и кости

в руки. Только мне уже ехать не хочется. Чересчур многое налипло на эту

простую и честную затею. И виною опять он, клоун, Сода-солнце.

Его срочно вызвали в Москву. Несколько дней после приезда он где-то

болтался, потом пришел в институт. Не то триумфатором, не то

подследственным - не поймешь. От него потребовали отчета, он написал

толковый отчет, где объяснял, почему он попросил провести анализы, -

потому что среди костей, которые он обнаружил неподалеку от моих старых

раскопок, он нашел человеческий череп.

15. ПОСЛЕ ЭТОГО ЕГО УВОЛИЛИ

Он привез этот череп.

Череп был новенький и гладкий. И не какой-нибудь там череп

питекантропа, хотя это тоже мало что меняло, а вполне современный череп,

такой же, как, скажем, у меня, а может быть, еще современней, так как у

него даже все зубы были целые, чего уже давно нельзя сказать обо мне.

Череп настолько новенький, что пришлось немедленно провести такой же

анализ, так как первая мысль у всех была - фальшивка. Провели анализ - 5

тысяч лет. Вот так.

Все хорошо, не правда ли? Все очень плохо. В конце отчета было

написано: "А еще при раскопках среди костей вымерших животных была

обнаружена скульптура женщины необычайной красоты".

- Какой женщины? - спросили мы ошеломленно. - Где она?

- У меня дома, - сказал он. - Завтра принесу.

- Подождем до завтра, - сказал директор.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒