В. А. Балинт 10 страница

Тайным же врагом, врагом в душе, всей коммунистической затеи в «планетарном» масштабе я стал немного позже — так приблизительно начиная с 1930 г.

Когда в 1929 году моя первая попытка уехать на родину не удалась, я, с болью в душе, решил продолжать советскую жизнь в начатом раньше духе т. е., совершенно никому не открывая свое внутреннее анти-большевицкое настроение, работать так, как работал и раньше. Какая-то доля веры тогда все-таки во мне теплилась — авось, быть может, все-таки что либо более-менее сносное получится…

Как вам уже известно, в надежде получения земных благ и для улучшения жизни семейства, был я ударником, потом председателем профсоюза рабочих и т. д. Иными словами, за мою активность меня заметно начали продвигать в гору — по ступенькам советского Олимпа. Предложили мне даже записаться в компартию, но я от почести сей категорически отказался.

Для отвода глав отказ свой обосновал недостаточной политподкованностью для вступления в «честные и высокие» ряды коммунистических бойцов за рабочее дело.

Поверили.

Выдвинувшись из рядов простой рабочей массы и исполняя, кроме своей работы по специальности, различные общественные, по выбору, обязанности, мне пришлось автоматически вращаться в кругах всякой советской аристократии. Между ними я, так сказать, стал своим человеком. И вот это мое новое положение и близкое, порой интимное, знакомство с вершителями судеб городов Азова, Ростова и т. д., Азовско-Черноморского края, а иногда и целого СССР внушило мне окончательное и бесповоротное решение выбраться как можно скорее из этого кабака, называемого СССР.

О-о! Вы не удивляйтесь этому, — говорит советский человек, видимо заметив на моем лице выражение искреннего удивления, — самое верное средство вылечиться от коммунистической «болезни» это познакомиться ближе — интимно, с проводниками коммунистических идей.

Будучи на положении обыкновенного рабочего, я часто слышал на многочисленных митингах бесконечные речи различных комвельмож. Под влиянием красивых их слов от умиления можно было расплакаться, — так уж они заботились о народе.

Потом я констатировал, что все это было показное, дурачили просто людям головы.

Мне очень часто приходилось обслуживать коммунистическую сметанку при выпивках, а иногда и самому участвовать в этих выпивках. Представьте себе, что эти люди, выпивши, о ином другом почти и не говорили, кроме еды. Весь интерес их заключался в том — как, что и где лучше — подешевке, а чаще по блату, получить что либо из съестного.

Странно было постоянно слушать из уст «борцов» за высокие идеи, сугубо мещанские разговоры и, порой, совсем воровские комбинации. Одним словом, их внутренний интерес, в действительности, был чрезвычайно узок и в высшей степени эгоистичен, все сводилось к собственному их желудку, к собственной шкуре.

На основании длительных наблюдший я утверждаю, что поголовно все коммунистические заправилы в СССР — жулики, хамы и обманщики. Коммунистическая идея для них является ни больше — ни меньше, как средство пожить в свое удовольствие, но отнюдь не целью их жизни.

Народу говорят и приказывают одно, а сами проделывают как раз то, за что простых смертных расстреливают.

Например, такой случай. В голодные годы было почти невозможно достать сахар, рис, крупу и другие «советские деликатесы». Эти товары были лишь в госмагазинах, распределителях для железнодорожных служащих, для работников из ГПУ, партийных работников и т. д. Вели очень точный учет, выдавались эти съестные продукты в незначительном количестве по провиантным карточкам. Простому смертному гражданину эти товары совершенно нельзя было достать.

Я работал в то время в Артель-кооперации. Мясо для семейства я всегда в достаточном количестве крал, а вот для приварку ничего не мог добыть. Случайно, во время одной командировки, я снюхался с заведующим распределителя продуктов для железнодорожных служащих на станции Батайск. За рюмкой водки мы договорились, что будем производить «товарообмен»: он меня будет снабжать рисом, сахаром и т. д., а я его мясом. В определенные дни, всегда вечером, я приезжал из Азова с мясом. Заходил в магазин задним входом, передавал мясо и взамен всегда получал приготовленный кулек с необходимым мне провиантом. Конечно, за этот «товарообмен» полагался, по советским тогдашним законам, в случае провала нашей сделки, расстрел — мне и моему компаньону.

И вот, однажды, направляясь темным вечерком на заднее крылечко магазина, встречаю в дверях с кульком под мышкой начальника местного ГПУ, в другой раз прокурора суда, потом председателя горсовета; один раз встретил, с кульком под рукой, начальника милиции и т. д. и т. д.

Глаза мои лезли от удивления на лоб. Верно, и я крал, но ведь я был незначительной — бедной пешкой и мне сам Бог велел красть — при советских — идиотских порядках. А вот что блюстители «советского порядка, законности и справедливости и творцы этой новой жизни» мелкими согнувшимися воришками выбегали из магазина, внимательно осматриваясь кругом — это было, знаете, и для меня — стрелянного воробья, в высшей степени необыкновенным табаком и поучительным явлением.

В самом деле, как это вам понравится!.. Днем прокурор, судья, оба коммунисты, руководствуясь высокими идеями «коммунистического пророка» Маркса и «мудрого» Сталина, отсуживают, за подобное разбазаривание и грабеж социалистического имущества, людей в тартарары или к расстрелу, начальник ГПУ решение это приводит в исполнение, а темным вечерком все эти три субъекта — «блюстители» социалистической законности, отправляются, как подленькие воришки на «охоту» т. е: сами занимаются вещами, за которые полагается, по их же законам, высшая мера наказания. Если справедливо рассуждать — то эти три «некоронованных грозных красных царя» в Батайске должны были бы в первую голову расстрелять самих себя…

Понятно, это они не сделали и не сделают… иначе потом, чего доброго, не осталось бы коммунистов и напоказ потомству.

Рассказанный мною эпизод, свидетелем которого я был — не есть единичный случай, это только лишь пример всеобщего массового явления в СССР. Все коммунисты там прежде всего самые отъявленные воры и грабители «социалистической» собственности. Внешняя оболочка их очень блещет идейностью, внутренняя же сущность ограничивается сугубо-шкурными и весьма эгоистичными интересами, интересами собственного желудка.

* * *

— Вот, посмотрите на меня, — вдруг обращается ко мне рассказчик, — вы думаете, что этот костюм, который видите на мне или пальто я честно купил?! Ничего подобного.

Одно время жена работала, как кладовщица, на станции Батайск. На станцию прислали для железнодорожных рабочих и служащих массу одежды. Начальник станции — коммунист — принудил ее, под страхом увольнения с работы, провести жульническую операцию: часть полученного товара записали в расход, как испорченное. Эту «испорченную» одежду начальник станции взял себе, часть распродал по блату, кое-что раздал родственникам, о себе, конечно, тоже не забыл, ну и жене, в награду, немного перепало и наше семейство немного приоделось. Это вам пример «идейной работы» коммунистов.

* * *

— А вот вам другой пример. Заведующей общественного питания при Азовской машинно-тракторной станции была Вера Долгалева, уроженка станицы Александровки. Это была очень и очень активная воровка. Покупала для столовки, скажем лук по 1 рублю килограмм, а записывала по 2 рубля, и так делала со всем покупаемым товаром.

Одно время она имела какую-то должность в чулочной фабрике. Там крала безбожно чулки.

В общем, где ни работала, везде все крала. Об этом все знали. Наконец, все-таки отдали ее под суд. Но суд ее оправдал, несмотря на то, что все судьи о ее воровстве все прекрасно знали. В роли защитника коммунистки Долгалевой на суде был известный Азовский коммунист Владимир Андреевич Люлюк, он же и ее любовник.

Посмотрим, что за тип этот Люлюк. Коммунист Люлюк был, а может быть и сейчас есть, одновременно директором общественного снабжения и директором пригородного Азовского хозяйства. Тому делу, которым руководил Люлюк, понимал меньше, нежели свинья в апельсине. Но как надо красть — это овладел в совершенстве. Кроме этого, его работа еще заключалась в ухаживании за работницами. Когда приходила какая либо девушка наниматься, первый его вопрос был: «вы замужняя»? Если не была замужем и имела смазливую рожицу, принимал ее на работу и начинал немедленно ухаживать. Если ему поддавалась, продвигал быстро в гору по работе: давал премировки, производил в «стахановку», посылал на курорт и т. д., если же, паче чаяния, его ухаживания не достигали желанных результатов или «объект страсти» приедался, немедленно увольнял со службы.

Был это не человек, но общественный бык или жеребец: в Ростове жила жена с ребенком, а в Азове имел три-четыре любовницы, которые беспрерывно менял. Это вам, так сказать, портрет типичного советского директора-коммуниста. Вся работа его заключалась в измышлении, как зажулить что либо из казенных денег. Его даже нельзя было причислить к разряду коммунистов, называемых там «бумагоедами» — это была беспринципная и подленькая личность, страшно разжиревшая на чужой беде.

Однажды его жена, заставши его на месте преступления с очередной любовницей, избила ему и поцарапала всю морду. Но он продолжал по старому, волочиться да красть общественное добро. Работать он не привык, да и не умел.

Сами подумайте, — что может дать народу в СССР подобный правящий слой?! — Кабак, больше ничего.

— А вот вам следующая коммунистическая фотография — коммунист Минько, бывший красный партизан и командир отряда «Черный ворон».

Уроженец станицы Александровки; в плечах косая сажень.

Широкое, скуластое лицо коммуниста Минько, с продолговатыми на выкате глазами, всегда было преисполнено сознания собственного достоинства и горделивого выражения. Вся фигура и походка Минько свидетельствовали о том, что он определенно до революции был разбойником на большой дороге.

Вечно вдрызг пьяный, коммунист Минько не скрывал свои грабительские инстинкты. Он попросту заходил, вне очереди, в магазин, набирал, что ему было необходимо и, не платя, уходил.

Однажды, в пылу коммунистического запала, руководствуясь точно учением Маркса-Ленина-Сталина, Минько, встретивши себе подобного типа — председателя Азовского горсовета товарища Троицкого, тоже коммуниста, приказал последнему, как старший, снять пальто, надел его на себя и пошел спокойненько домой. Это, так сказать, была социализация на практике, по пониманию товарища Минько.

* * *

Помню, однажды зашел я в гости к одному своему приятелю-коммунисту. Это был в моих глазах идейный, порядочный, справедливый и очень честный человек. На столе, вижу, лежит полно всяких изысканных яств. Подсчитываю сгруба и определяю, что столько хороших съестных припасов и напитков невозможно купить за целое месячное жалованье. Э-э, думаю, и ты Брут. Расспрашиваю. Оказалось, что сей, в моих глазах честный, коммунист, занимался во время своих служебных командировок спекуляцией. Пользуясь своим положением — покупал на Кавказе различные фрукты и продавал в Ростове. Из Ростова на Кавказ возил мануфактуру. Дело шло. К нему никто не мог придраться, ибо он был членом железнодорожного ГПУ по борьбе как раз с подобной спекуляцией.

Иногда покупал товар, чаще отбирал у бедного жителя, прятал в своем купе, а в Ростове реализировал.

Много и долго я бы мог вам рассказывать подобных примеров, ярко характеризующих внутреннее действительное содержание правящих слоев СССР. Утверждаю, что я на своем жизненном советском пути не встретил ни одного коммуниста, который бы не крал.

Полагаю, что теперь вам будет ясно и понятно, почему я не только разочаровался, но даже занял остро-отрицательную позицию ко всему коммунистическому.

На собственной шкуре, путем тяжелых испытаний и долгих наблюдений, я убедился в правильности и мудрости старой пословицы, пословицы наших предков:

«Не все то золото, что блестит».

Пока я был простым рядовым рабочим, не соприкасался тесно и интимно с вершителями судеб советской жизни, какая-то доля веры была во мне в то, что быть может все-таки жизнь как-то со временем улучшится. «Альтруизм» коммунистов меня тогда необыкновенно иногда удивлял, но коль скоро я стал продвигаться по своему положению в гору и стал среди коммунистов своим — «дельным» парнем, и получил возможность посмотреть глубже и душу коммунистических правителей, я все больше и больше убеждался в том, что коммунисты — особый сорт весьма опасных современных паразитов и трутней рода человеческого, с которыми необходимо беспощадно бороться.

36. Отношение к евреям — и что их ожидает

— Скажите, как относятся там к евреям, — задаю последний, интересующий меня вопрос.

— Как общее явление евреев в СССР ненавидят в одинаковой степени, как и коммунистов, ежели не больше. Понятие еврей, в глазах простого народа, тесно связано с фактом управления страной советской властью. Евреев, как рабочие так и колхозники, об интеллигенции не говорю даже, считают первопричиной всего советского кабака, а этот факт в достаточной степени рельефно характеризует действительное отношение населения к ним. Ненавидит советское население евреев всеми фибрами своей души, но, одновременно, пока очень боится их, потому молчит и терпит. Например, если вы назовете еврея — жидом, — за это вас немедленно посадят в ГПУ. Слово «жид» там ругательное слово, и за это название там людей строго преследуют. Но, тем не менее, это слово очень и очень часто употребляется. Часто бывало, когда на производстве какого либо руководителя «вычищали», рабочие между собой обыкновенно шептались: «Ну, гляди, ребятки, какого нам теперь жидка сюда пошлют».

Однажды удалось мне услышать следующее рассуждение колхозников: «Ну, братцы, и попались же мы в лапы этих вонючих жидов, и вырваться никак не можем… совсем попались мы все в их мешок, осталось еще этот мешок завязать и совсем нам будет крышка»…

А когда Сталин женился на молодой восемнадцатилетней еврейке, дочери известного еврея Кагановича, народ на это событие реагировал приблизительно так:

«Смотри ребята, как это вам понравится: не иначе, как чорту старому захотелось перед смертью еще попробовать жидовского молоднячка, вкусить сладость нетронутой жидовской восемнадцатки… И откелева берется такая прыть у этого кавказского старого ишака… ему бы уж умирать пора, а он — нет… еще пытается по молоднячкам лазить… Что и говорить, парень очинно прыткий»…

Слышал я и такие реплики.

Обыкновенно, если не было по близости начальства, русский, видя превосходство еврея в казуистике, заканчивал часто спор с евреем словами: «Да откуда вас чорт сюда несет, нет чтобы себе отправиться в свою Палестину… нечистый дух прет их почему то к нам»…

После такого рассуждения оппонент еврея должен» немедленно бывал исчезнуть, иначе из лап ГПУ не вырваться.

Не любят евреев даже сами коммунисты. Я часто был свидетелем того, как веселая компания коммунистов, при появлении коммуниста-еврея, моментально стихала, делала умные выражения и как бы по волшебному сигналу продолжала сразу же вести деловые и серьезные разговоры.

После ухода еврея, сразу же менялось у компании настроение, по-прежнему продолжалось веселье. Вдогонки посылали презрительные реплики.

Если по улице идут, скажем, два рабочих и повстречаются с евреем, обязательно один другого толкнет локтем и спросит: «Видел?..» — «Видел», — отвечает другой.

Очень много евреев работают, как продавщики в различных государственных магазинах. И здесь чувствуется антагонизм. Не знаю почему, но народ неохотно идет в магазин, которым руководит еврей. Часто бывало спросишь, почему не ходите в магазин, который находится ближе. Спрашиваемый обыкновенно ответит: «Да там же продает…» и приставит кулак к своему носу, намекая так на характерный признак еврейского происхождения продавщика.

Лично полагаю, что советский строй еврейский вопрос в России не разрешил. Наоборот — усложнил. И за грехи активной коммунистической части еврейства в СССР будут терпеть вообще все евреи там.

По моему, придет очень скоро то время, когда евреев к коммунистов советское подъяремное население будет уничтожать в одинаковой степени. И будет пролито там море еврейской крови. Виновники этому — сами же евреи, главные проводники коммунистической идеи.

37. Заключение

Как заключение рапорта своей беседы с человеком «оттуда», полагаю полезным познакомить читателя в кратких словах с семейством моего собеседника и с своими общими впечатлениями о людях, живших на Казачьей Земле до конца мая месяца 1937 года. Это может быть к тому же достаточно интересным, пожалуй, и полезным эмигрантам.

Моя беседа с подсоветским человеком продолжалась не час и не день, а много дней. Я работал в его родном селе, так что обстоятельства этому благоприятствовали.

После нескольких встреч мой «необыкновенный» знакомый пригласил меня с супругой к себе в гости. Конечно, его приглашением мы воспользовались.

У меня так же, как, вероятно, у каждого эмигранта, на основании сведений, получаемых с Родины, о бесконечно тяжелой, полуголодной, а временами совершенно голодной жизни в СССР, создалось невольно убеждение в том, что люди там, в силу сложившихся обстоятельств, в своих отношениях к близким и знакомым переродились в скупых материалистов, т. е. что от нашей характерной черты — гостеприимства не осталось и следа.

Каково же было мое приятное в этом «разочарование» при первой же встрече с людьми «оттуда»!

Пришли мы с супругой к ним, не предупреждая, совершенно неожиданно, в будний день. Встретили нас очень приветливо, — так, как когда-то у нас в станицах встречали гостей. Жена хозяина-возвращенца месила как раз босыми ногами глину для непаленого кирпича. Сам хозяин оправлял повредившуюся от старости стену своей хатенки. Во дворе играли детишки, шумно лепеча по русски.

За минуту сидели мы уже в комнате. Бедная обстановка: две постели, три стула, стол, лавка, кой-какая посуда — это все их имущество. — Наше имущество, — заявил мне, чуть ли не с гордостью, подсоветский человек, — имущество, как видите, пока что очень скудное, но за то это уже наша неотъемлемая, законом охраняемая, собственность…

Пока я сидел, осматривался и разговаривал с хозяином, стол был заполнен угощениями.

Мне даже было как-то неловко, чувствовал, что, вероятно, дают на стол последнее. Фактически они находились в положении, мало лучшем, нежели мы, после великого исхода с Родины.

Есть у него в селе богатые братья, родители еще живы, но все они никак не могут понять, как это человек — жил там 22 года и вернулся домой без копейки денег, почти в чем мать родила, да еще кучу детей привез и жену иностранку. «Лентяй, босяк» — думают. Первый месяц помогали, а потом… живи, как хочешь. Хатенку он получил от матери — девяностолетней, еще бодрой старушки.

— Неужели люди там еще не разучились быть гостеприимными, — обращаюсь непроизвольно к бедняку-хозяину, будучи приятно удивлен нашим традиционным старым гостеприимством.

— Что вы! что вы! На эту хорошую, чисто — русскую черту, даже большевики не имели никакого влияния. Знаете, здесь люди, большинство, живут очень и очень богато, сытно, в жизненных благах утопают, здесь ужасное изобилие всего, но что касается их гостеприимства — далеко им до совсем бедных материально советских людей.

Там каждый считает своим долгом гостя погостить. Если даже сам абсолютно ничего не имеет и уже с голода пухнет, — подаст на стол кипяченую воду, за неимением сахара, соль…

Нет, нет… в этом отношении меня люди там иногда просто поражали.

Наконец, имею возможность ближе познакомиться и с хозяйкой, которая приглашает нас к столу.

Типичное доброе лицо хохлушки. Голубые глаза, черные брови, светлые волосы делают ее миловидной и симпатичной. Намечающиеся легкие линии преждевременных морщин у рта и глаз, — очевидные следы «счастливой» советской жизни.

— Как вам нравится у нас за границей? — задаю вопрос.

— Совсем мне здесь не нравится. Всего здесь в изобилии, все что хотите можете купить, и когда угодно, лишь бы были деньги. Нет здесь той беды, какую нам суждено было пережить и видеть… Но люди, люди здесь все чужие и совсем никудышные. Не с кем и слово промолвить. Это меня ужасно гнетет — не могу привыкнуть, тем более, чувствую неприязнь ко мне здешних людей, особенно женщин. Очень рада знакомству с вами — с нашими людьми. А то, знаете, я даже думала — вот умру здесь и не встречу своей родной живой души.

Я перевожу разговор о жизни в Советской России. Но сделал это я, пожалуй, несколько преждевременно, ибо как только я заговорил о Советской России — разговорчивость хозяйки исчезла. По-видимому в этот момент непроизвольно в ней проснулась, годами выработанная, привычка, так свойственная подсоветским людям, быть осторожной в своих словах. Стала почему то мало и коротко говорить, неохотно отвечала на задаваемые вопросы… Грустным и тихим голосом говорила о своем детстве. Родители ее были крестьяне-земледельцы с Украины. Жили зажиточно. Старую жизнь помнит смутно, ибо во время революции ей было всего лишь семь лет.

Когда было ей семь лет, умерли родители, брата старшего кто-то расстрелял, не понял я — кто, — не то красные, не то белые. С малых лет ей уже пришлось с младшей сестренкой жить и работать по чужим людям. Радости в детстве она не знала. Была «неизвестной жертвой» великой, жестокой и кровавой российской революции. По-видимому, под влиянием воспоминаний о собственной нелегкой жизни, во время рассказа из глаз потекли ручьем слезы…

Не могу не отметить и следующий интересный факт. Жена подсоветского человека, во время первого нашего посещения, в разговоре о жизни в СССР сообщала нам почти исключительно благоприятные для Советов сведения. По ее первоначальным рассказам жизнь там была уж не так тяжела. Так она сначала говорила безусловно по инерции, — под влиянием глубоко укоренившейся психологии еще «там», автоматически, из-за боязни попасть в ГПУ, все советское хвалить. Иначе не могу объяснить. Это мое мнение подтверждает и то, что ее несколько раз муж перебивал словами.

— Да, Шура, что ты за чушь порешь, — говори правду так, как оно там есть, не бойся — это тебе не Совдепия…

И действительно, при следующих встречах, когда мы ближе и больше познакомились, Александра Петровна говорила совершенно другое, аналогичное тому, что рассказывал ее муж. Бывало иногда, что рассказы мужа она дополняла, поправляла, о некоторых эпизодах, о которых муж, по всей видимости, забыл, она напоминала. Одним словом, своими устами потом она откровенно передавала сокровенные — под семью замками — действительные чувства и мысли советских работниц.

Положение женщин, по ее словам, невероятно тяжелое, мало того совершенно невыносимое. Женщины там работают абсолютно по всех отраслях, включительно до самых тяжелых даже для мужчины работ, наравне с мужчинами. «Раскрепощение» женщины подобно каторге. Мужчины имеют выходной день. Женщины фактически не имеют его, особенно замужние, те принуждены хуже, чем машины — беспрерывно, без отдыха работать: в выходной день каждая женщина нормально стирает, зашивает разорвавшуюся одежду, варит, если есть из чего на целую неделю, и делает другие необходимые домашние работы накопившиеся в течении рабочих дней.

— Нет ничего удивительного, — говорит Александра Петровна, что женщины и СССР, как всеобщее явление, питают смертельную ненависть к советской власти. Это явление в советской жизни имеет большее значение. Не говорю о простых гражданах в СССР, почти в каждой чисто-коммунистической семье существует «семейная» оппозиция в лице жены. Редко бывает так, что жена коммуниста политически думает в унисон своему мужу. Как нормальное явление — всегда жена находится в резкой оппозиции политическим идеям мужа. Никакие доводы мужа не помогают. Эта консервативность женского населения СССР психологически бескомпромиссно отсудила коммунистическое правительство на умирание. Против этого не поможет ни что…

В общем, малограмотная подсоветская женщина, оказалась здраво рассуждающей женщиной. Нелегкая жизнь, повседневная борьба из-за куска насущного хлеба, подковали ее политически в противо-коммунистическом духе — основательно.

* * *

Во время нашей беседы у стола, вдруг с шумом открываются двери и в комнату стрелой влетает, весь раскрасневшийся, мальчик лет шести.

Ребенок, увидев в комнате большое общество, остановился у дверей.

— Это мой младший сынишка, Коля, — обращается хозяин к нам.

— Коля, чего стоишь столбом, иди поздоровайся с дядей и тетей, — приказывает отец оробевшему сыну.

Мальчик продолжает в нерешительности стоять у дверей.

— Так что ж ты, Коля, — оробел? Иди ближе, познакомимся, — подбадриваю его.

Услышав русскую речь, ребенок решительно и смело двинулся вперед.

— Здравствуйте, дядя! — говорит, подойдя ко мне, и подает руку.

— Здравствуйте тетя! — Обращается к жене, и так же смело протягивает свою слабую детскую рученку.

— А-а-а в-вы русские? — Заикаясь, обращается Коля ко мне с женой.

— Нет, мы заграничные, — шутя отвечаю.

— А-а-а я ду-ду-мал, что вы русские, — делает заключение Коля.

— Почему ты так думал?

— В-вы а-аварите по-русски, — быстро отвечает с разочарованием мальчик.

— А что ж ты думаешь, что только русские могут говорить по-русски?

— Да! — с полной уверенностью в голосе, бойко отвечает Коля.

— Ну, а что, Коля, — как тебе у нас здесь, нравится? — начинаю выпытывать ребенка.

— Да очень мне нравится здесь.

— А где, Коля, тебе больше нравится — здесь или в Азове?

— Здесь мне, дядя, больше нравится, — не задумываясь говорит Коля.

— А почему?

— А-а-а мне, дядя, здесь нравится б-больше п-по-тому, что здесь есть яблочки, груши, сливки — здесь, дядя, все есть, ма-арафеты здесь есть, — много здесь их.

— В Азове разве этого нет? спрашиваю.

— Там, дядя, ничего этого нет.

— Где же все это делось?

— А-а-а, дядя, там все деревья пацаны поразло-о-мали.

— Зачем же это они поразломали?

— Дядя, они поразло-омали, а-а-а п-по-том попа-а лили.

— Разве в Азове не было чем топить, что пацаны поразломали и попалили деревья?

— Со-о-всем не было чем топить.

— Кто такие были эти пацаны?

— Это, дядя, были б-ольшие пацаны.

— А что, разве есть там и другие какие пацаны?

— Я там был, дядя, ма-аленький пацан, Петька наш был бо-ольшой п-пацан, а папа — тот был со-о-всем здо-о-ровый, а-а-а ба-альшой пацан.

— А почему, Коля, «марафетов» (конфеты) в Азове нет?

— А-а-а, дядя, их ма-ало нам посылают, и ма-а-зинов там нет.

— Почему же в Азов так мало посылают?

— Там и в Ро-остов мало посылают, везде ма-ало посылают.

— Почему мало посылаю!?

— А-а-а, дядя, я не знаю почему мало посылают. А-а-а, я думаю, что их далеко делают, а по-о-тому мало посылают.

Забавно и интересно было беседовать с подсоветским ребенком. На задаваемые вопросы отвечал удивительно толково и разумно, все-равно, как взрослый. У меня было впечатление, что я вел разговор не с ребенком, но с взрослым человеком.

Как потом мне его отец подтвердил, Коля правильно ответил, что там нет деревьев. Пытались садить деревья на аллеях, вдоль дорог, засаживать целые сады, но неизменно все это было неизвестными уничтожаемо. Между селами проложили, так называемые, шоссейные дороги, без щебня, тем способом, что специальными плугами выбрали на обыкновенной фунтовой дороге профиль дороги так, чтобы вода могла стекать на стороны, с каждой стороны прорыли каналы, и вдоль их посадили деревья. Но в результате из этого ничего не вышло.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 91011 12 Следующая ⇒