В. А. Балинт 9 страница

— Да, как сказать, голода нет, но люди хронически там голодают. Истинную правду вам говорю, было это, так сказать, в неголодное время, но бывало часто — зайдешь в обеденное время к колхознику в дом и застанешь всех за столом. Сидят и пьют вместо чая одну горячую воду, а вместо сахару кладут на язык щепотки соли — вот вам и советский чай… он же и обед… он же и ужин…

«Сiдай, пожалуйста, Андреич, чайку выпыть, да тiлькi ты уж нас не осуды, что предлагаемо в таком виде», приглашают не потерявшие старую привычку гостеприимства, хозяева: «дуже тяжко стало зараз жыть, нiзащо сахару купыть та чаю, на хлiб не збiвае», оправдываются бедные люди.

Такие картины я наблюдал у малосемейных колхозников. А что ж, спрашивается, делается в мночленном семействе, с полдюжиной ребят?! В таких семействах бывает совсем дело швах… Да-а, жизнь, что и говорить… «ве-се-ла-я»!! Запакостили сволочи такую богатую страну окончательно…

29. Веселая жизнь… по интуристу

— А как насчет безработицы в СССР? По советским и иностранным газетам СССР единственное, как будто, государство, где не было и в настоящее время не имеется безработных людей — правда ли это?

— Это ложь, — быстро отвечает на заданный вопрос подсоветский человек. — Официально, конечно, там безработных нет. Официально там не жизнь, а масленица. Но в действительности, по моим личным наблюдениям в течении многих лет, каждый десятый советский гражданин является безработным. Как и из чего эти люди живут, ей-Богу, не могу сказать. По всей вероятности борются за свое существование точно так, как я боролся в последние 5 месяцев в СССР, будучи без работы. Одним словом, живут по блату…

— Неужели столько безработных в СССР? Ведь это получается около 16 или 17 миллионов душ? — перебиваю.

— Нет, если принять во внимание членов семейств, т. е. родных безработных, то количество безработных в действительности несравненно большее, — категорически утверждает мой собеседник.

— Уверяю вас, я не знал вокруг себя ни одного семейства, которое бы не имело одного или нескольких членов семейства без работы, не знал ни одного семейства, которое бы жило беззаботно, е боясь за кусок хлеба на следующий день…

— Разве там нет государственной помощи безработным?

— О-о! Как же… по-мо-га-ют… попасть в Соловки. О другой помощи там и понятия не имеют. Попасть же безработному в Соловки — по моему легче, нежели раз плюнуть: неудачная сделка по блату — вот и поехал в отдаленные края лес рубить или гноить Северные Тундры…

* * *

— Рисуете вы жизнь подсоветских людей в очень мрачных красках, о некоторых явлениях в СССР первый раз в жизни слышу. Внимательно слежу за вашим поведением от самого начала нашего знакомства и нашей долгой беседы. Откровенно говорю вам, что никак не могу усомниться в правдивости ваших слов, и рассказов, ибо в каждом вашем слове чувствуется искренность и крик наболевшей за двадцать советских лет души. Но позвольте вас спросить, чем объяснить то явление, которое приходится здесь наблюдать: в здешних левых, а иногда и правых газетах, почти регулярно можно читать статьи о хорошей, чуть ли не счастливой жизни в СССР. Пишут ведь на основании того, что видели. По этим газетам колхознику, рабочему и вообще советскому человеку стало хорошо жить в СССР, как будто теперь там хорошие бытовые условия…

Не дав мне договорить начатую мысль, подсоветский человек прерывает меня категорическими словами:

— Простите, господин инженер, за мою резкость и что вас перебиваю — писать о том, что народу в Советской России живется хорошо может или набитый дурак, или же заядлый враг трудового народа… Подобные писаки творят большой вред и непростительный грех перед человечеством и цивилизацией. С совершенным сознанием моральной и другой какой угодно ответственности предлагаю каждому такому энтузиасту советских порядков, прежде нежели писать о подлинной жизни в СССР, во первых: изучить хорошо русский язык, во вторых — сбросить с себя к чорту все атрибуты заграничного одеяния как-то — воротничок, шляпу, костюм и т. д. и одеться в советское тряпье, в третьих — оторваться от всех приставленных коммунистами проводников и стать, этак недельки на две, к станку, как обыкновенный рабочий… вот, только тогда, приняв вид настоящего советского гражданина, заграничный человек может узнать и услышать настоящую, подлинную советскую рабочую песенку, а так… каркать то, что приставленные к туристу-исследователю чекисты нашепчут и наврут — вещь, во всяком случае, недостойная серьезного человека.

Проехаться по СССР в специальном для иностранцев «мягком» вагоне, посмотреть на все из окна этого вагона и потом писать умные статьи в газеты или писать даже о жизни в СССР целые хвалебные книги это совсем дурацкое и преступное занятие…

— Так-то так, но вот каждый такой наблюдатель-журналист утверждает, — прерываю разволнованного собеседника, — что он говорил с колхозниками, с рабочими и что с кем им ни приходилось говорить, каждый очень расхваливал жизнь…

— Знаете, перебивает меня подсоветский человек, — я больше вам скажу: каждый такой спрашиваемый советский человек не расхваливал жизнь, но пел хвалебные, полные энтузиазма, настоящие серенады о райской счастливой и богатой жизни, а в желудке у него в этот момент, быть может, от голода жабы отчаянный концерт разыгрывали.

Думал же он одновременно о любопытном иностранце приблизительно так — «эх, ты, сволочь, рожа твоя толстая, от жиру раскрасневшаяся… счастье твое, что спрашиваешь днем да при людях… случись это где либо ночью в закоулке… ух, ты сволочь, и показал бы я тебе какая наша жизнь»…

Нет, нет… не верьте тому, кто расхваливает советскую жизнь, ибо он или сам обманут или врет…

Да и в самом деле, возьмите хотя бы меня — какого чорта после 20 лет я сюда ехал бы с многочленным семейством, по духу совершенно русским, если бы там была такая жизнь, как это пишут здешние борзописцы… Но, к сожалению, там нет жизни, вместо жизни там один кошмар…

Желая проверить правильность показаний подсоветского человека, вынимаю из кармана очень распространенную местную газету «А-зет» и показываю воспроизведенные в ней фотографии рабочих домов-дворцов в СССР и говорю:

— Как же так? вы говорите одно, а вот по фотографиям из СССР получается другое. Смотрите, какие там рабочие дома, не дома, а дворцы.

Думаю, что вы тоже согласитесь сам, что раньше рабочие в России в таких шикарных домах не жили?..

— Да не живут они и сейчас в таких домах. Рабочая масса там прозябает по всяким подвальным сырым берлогам. В понастроенных «палацах» имеет право проживать лишь коммунистическая аристократия.

Да и эта, подчеркиваю, может в них проживать, но не жить. Нет никакой гарантии даже для коммуниста, что в одно прекрасное время придет домой и найдет свою квартиру замкнутой, а все его барахло будет лежать на улице перед домом. Жилкооперация даже со своими партийными расправляется очень жестоко — в упрощенном, ускоренном порядке. А о простых смертных не приходится и говорить…

* * *

Расскажу вам такой эпизод, свидетелем которого пришлось быть не задолго до отъезда из СССР. В Азовско-машинно-тракторной станции работал, как кладовщик, коммунист Плегунов Федор, урожденец селения Пешков, которое находится в 7–8 верстах от Азова. Квартира его была вот в таком «палаце», принадлежавшем жилищной кооперации этой тракторной станции. Быть может этот коммунист и до настоящего времени жил бы в этом доме — не случись беда. Как в каждом советском учреждении — по неписанному закону, в силу установившейся традиции, — «тройка жуликов» этой машинно-тракторной станции занималась воровством общественных средств и имущества. Незаконные махинации этой тройки, в конце концов, стали известны надведомственным инстанциям. В результате «тройка жуликов» последовала в северные края для «размышления».

Коммуниста Плегунова, как недостаточно бдительного партийца, после раскрытия дел «тройки», уволили со службы в машинно-тракторной станции и одновременно предложили ему немедленно освободить занимаемую им комнату.

Очутившись без службы и получив предложение выбраться из квартиры, Плегунов бегал по городу, как угорелый — искал какую либо другую работу. Бегал день, бегал другой, но результатов никаких. На третий день, когда вернулся домой после поисков работы, нашел квартиру замкнутой. Небогатое его квартирное имущество лежало на улице перед домом. Оказалось, что жилкооперация два раза предупредила Плегунова, чтобы немедленно выбирался из комнаты. Несмотря на упорные просьбы Плегунова повременить немного с выселением, управление жилкооперации на третий день потребовало наряд милиции, который просто выбросил вещи жильца на улицу, а комнату замкнул. Вопрос был разрешен «большевицким темпом».

«Коммунистический корабль» Плегунова очутился совсем на мели. Несколько ночей спал у дома, на тротуаре. Потом какие-то добрые люди над ним сжалились и взяли временно к себе…

Лично предлагаю каждому любознательному иностранцу, прежде нежели что писать — обратиться за справками по жилищному вопросу в СССР к Плегунову… к тому же он коммунист, объективность полученных от него сведений по затронутому вопросу, так сказать, будет стопроцентная!.. заканчивает с улыбкой на лице подсоветский гражданин.

30. Гражданка, где спину потеряла?..

Приходилось бывать свидетелем весьма курьезных, комических, одновременно полных человеческой трагедии сцен.

Бестолковщина и непорядки царят там во всем. Попасть там, например, в трамвай вещь нелегкая. Без применения физической силы, ловкости рук, без грубого нахальства часто совсем в трамвай не попадешь. На трамвайных остановках, как правило, стоят страшные толкучки. Трамвай берет толпа всеобщей атакой.

Подобные места вынужденного скопления людей ловко всегда используют, для своих воровских дел, урки, беспризорники и врожденные воры. Население об этом прекрасно знает. Тем не менее случаи воровства среди белого дня бывают очень и очень часто.

Помню, однажды когда-то я ехал в Ростов трамваем. Пассажиров в трамвае было — что сельдей в бочке: тесно были все прижаты один к другому. Хмурые и серьезные лица пассажиров свидетельствовали о том, что каждый был глубоко занят мысленно своими повседневными заботами. Разговоров почти не было слышно.

Вдруг среди этой тишины раздается вблизи меня громкий голос:

— Гражданка, где спину потеряла?.. Когда же ты это успела ее лишиться, ничего не почувствовав… вот это да… да и ловкая-ж, чорт возьми, работа… кто это тебя так обработал?.. Посмотрите, граждане… это среди белого дня!..

Все быстро на голос поворачивают головы. Поворачиваю и я. Предметом внимания всех явилась женщина не первой молодости. Одета была, в лет тридцать старую — царского времени, уже почти совсем изношенную, каракулевую шубу. Часть шубы на спине ниже лопаток была вырезана. Вместо каракуля на спине виднелась, вся в дырах, ветхая, черная подкладка. Как выяснилось, вырезать мог какой-то «спец» только во время толкучки при вступлении женщины в трамвай, решив, по-видимому, использовать старый, царской выработки, каракуль на шапку.

Узнав о постигшем ее несчастье, потерпевшая женщина горько залилась слезами. В условиях советской жизни потеря, вернее, порча единственной старой шубы, несчастье для потерпевшего поистине весьма большое. Вид несчастной женщины в шубе с «вырезанной спиной» был комичен. В глубине своего сердца ее горю каждый сочувствовал и все-таки, несмотря на это, никто не мог удержаться от улыбки.

31. Одиннадцатая заповедь

В СССР очень твердо помнят т. наз. одиннадцатую заповедь — «Не зевай», ибо уж больно сильно цветет там воровство всех видов. Зазеваешься — обязательно тебя обкрадут.

Известный уже вам директор Артель-кооперации в Азове, где я работал, пережил однажды следующую комичную историю. Парень пьянствовал у своих друзей. Домой возвращался поздно ночью. Был пьян в доску. По пути присел в парке на лавочку и уснул. Перед рассветом просыпается от холода и что же… О — ужас! — лежит парень возле лавки голым на земле, на теле ни костюма, ни белья, даже кепку с головы взяли. Как превратился парень в Адама — не мог нам после объяснить. Обокрали парня основательно. Очутившись в такой ситуации, наш директор, видя, что уже начинает светать, люди появляются на улицах и путь домой отрезан, прибежал в Артель-кооперацию, разбил окно и влез в кухню. У печки в кухне отсиделся до нашего прихода. Ну — и насмеялись мы тогда!..

Но это, так сказать, эпизод из веселого: директор был коммунистом и на собственной шкуре, по крайней мере, испытал все прелести и преимущества практического социализма.

Чаще, конечно, бывают подобной жертвой люди невинные, подчас совершенно бедные. Чаще всего простые и неискушенные колхозники, особенно в поездах. Как только парень задремал в пути, обязательно соберут ему «спецы» последнее барахло.

* * *

В деревнях и станицах голод и в настоящее время. Из станиц и деревень люди принуждены ездить за покупкой хлеба в город, обыкновенно, в Ростов. В деревне хлеба невозможно купить. Едущему в город за хлебом поручает купить хлеба часто его сват, кум, сосед и т. д. В Ростове в магазинах продавали хлеб, по распоряжению краевых властей, только по 2 килограмма на человека. Таким образом, человек, приехавший за хлебом в город из станицы, попадал в невероятно дурацкое положение: приехал за хлебом издалека а мог купить только два кила. Выручал блат. По блату удавалось ему скупать больше двух килограмма хлеба, скажем, 20 килограмм. Но это всегда было сопряжено с потерей времени. На покупку 20 килограмм хлеба терял, обыкновенно, не меньше двух дней.

Наконец, колхозник правдами и неправдами приобретал нужное количество хлеба и собирался в обратный путь.

Тем тернистый его путь за покупкой не кончался.

Из Ростова, как я вам уже говорил, разрешалось вывозить хлеба одному человеку не больше двух килограммов. Кто имел больше, у того излишки забирали железно-дорожные органы НКВД, будь-то на вокзале, в Ростове, или же в пути — в поезде. Бедные люди прятались с купленным добром все равно, как зайцы. У многих отбирали, но многим как-то удавалось все эти рогатки обходить и хлеб провозить.

Попавши благополучно в вагон ходок за хлебом с чувством удовлетворения усаживался на лавку, предварительно засунув мешок с хлебом под лавку и на всякий случай привязав его к ноге. Но тем мытарства ходока не кончались.

Следующей его боевой задачей было — не уснуть. Но как не уснешь после заячьей, пугливой беготни и беспрерывных треволнений в течение нескольких дней!.. Измученный ходок, под монотонный стук вагонных колес, обыкновенно скоро крепко засыпал.

Тогда вот, на сцену появлялись вездесущие спецы по карманной части.

Часто ходок за хлебом возвращался домой не только без хлеба, но и без портков и шапки. Верные последователи и воспитанники Ильича, как говорится, парня «социализировали» под орех.

* * *

Одно время я часто ездил в станицу Атаманскую (бывшая Егорлыцкая). В пути не раз приходилось быть свидетелем работы воров.

Помню однажды, я сидел в углу на лавке у входа в купе. Верхние полки были заняты спящими, внизу, кроме меня, сидело полно колхозников и ходоков за хлебом в Ростов. Поезд шел в направлении Торговой. Была ночь. Все спало. Я тоже начинал дремать.

Вдруг, как тени, тихонько в купе входят два типа, этак каждому лет по восемнадцать. Один из них остановился у входа, при чем стал так, что спиной загородил лампу. В купе стало темно. Другой тип, как кошка прискочил к окну, открыл его, потом также тихо, легко и быстро вскочил на верхнюю полку и начал выбрасывать мешки с добром пассажиров в окно.

Видя все это, я пытаюсь разбудить своего соседа:

— Товарищ, товарищ, — тихо шепчу соседу, толкая его в бок, — смотри, в купэ жулики, надо разбудить остальных.

— Что ты, что ты, товарищ, — также тихо отвечает сосед. — Я не сплю, все вижу, но молчу, молчи и ты, не ввязывайся в это дело, сиди тихо, иначе могут нам кишки выпустить…

Совету соседа я последовал, и незаметно продолжал наблюдать за работой воров. Очистив вверху, вор также основательно принялся за чистку внизу: большие узлы или мешки с добром пассажиров летели в окно, мелкие вещи следовали в его карман, некоторые передавал своему товарищу по работе. Пытался также вырвать из моих рук портфель, но после второй попытки, чувствуя что я крепко держу и не пускаю, оставил меня в покое.

Основательно очистив купе, ребята, как незаметно и тихо появились, так же тихо и быстро, словно духи, исчезли. Кроме меня и соседа, продолжали все крепко в купе спать.

— Так что, товарищ, надо немедленно всех разбудить, иначе воры уйдут и добро людей пропадет, — обращаюсь к соседу после ухода воров.

— Ты вижу, дорогой, или белены объелся или же надоело тебе жить на свете… разве можно вмешиваться в работу урков, ведь их было здесь не два, а, по всей вероятности, человек десять… Разбудишь людей — получится драка… подведешь себя и спящих под ножи урков. Пусть люди спят, спи и сам… Обобрали? — ну, значит, такая их планета… — категорически резюмировал мой сосед.

На станции Целина воры вышли на поезда и отправились в обратном направлении вдоль полотна железной дороги, по-видимому подбирать выброшенную из вагона добычу.

32. «Златокопы»

К подобным явлениям там население привыкло и считает эти явления нормальными и невинными.

— Ну, что ж, — говорит обыкновенно обокраденный в пути колхозник, лишившийся даже штанов, — украли, сволочи, все хозяйство, а теперь вот забрали последние штаны, ну и порядки!.. такую их мать…

Первый попавшийся, плохо лежащий в колхозе мешок, потерпевший колхозник обязательно потом крал и из мешка себе шил штаны.

Вообще воровством советских людей не удивишь, из равновесия их этим не выведешь: зазевался — вот и обокрали.

На советские масштабы подобное воровство — это так сказать лихая детская забава. «Социализм», видимо, основательно пустил там в гущу народную свои корни.

Но иногда там бывали происшествия которые и на советских людей наводили жуть. Не так давно, в Ростове, в Азове и в их окрестностях часто находили трупы без голов. Находили трупы без голов в общественных уборных, парках и в захолустных местах. Один подобный труп нашли даже в одной Ростовской бане. Паника среди населения была страшная. Никто не мог первое время объяснить толком причину этого явления.

После выяснилось, что трупы принадлежали людям, которые имели на зубах золотые коронки. Неизвестные злоумышленники выискивали людей с золотыми коронками, заманивали их в укромные места и там убивали. Отрезывали головы, брали с собой, и где-то снимали с зубов золотые коронки. Одним словом, такая своеобразная добыча золота в Ростове и в Азове процветала довольно продолжительное время. Кто точно этим занимался — населению осталось неизвестным. Слухи ходили, что это была работа ГПУ.

Был тогда большой навал у зубных докторов: каждый, боясь стать очередной жертвой советских «златокопов», спешил выменять золотую коронку на коронку из искусственного сплава.

33. На хлебзаводе

— Не приходилось ли вам сидеть в Чека? — спрашиваю.

— За наказание нет, но судим был. Осудили на полгода в тюрьму с заменой тюремного заключения на денежный штраф. Пришлось в течение года 25 % своего жалования отдавать государству. Осудили меня, между прочим, совершенно несправедливо.

Дело было так. Работал я тогда в Азовском хлебозаводе при выпечке хлеба. Бестолочь и хаос на заводе были страшные. Главное — чтобы была выработана предписанная норма, об остальном дирекция не заботилась. Все делалось машинами… но как?! Вечно что либо было не в порядке: то были испорчены мукосейки, то тестомесы и т. д. Нормы были высокие, машины никудышные, приходилось всячески изворачиваться, все больше отдувались наши мышцы. Моей рабочей бригаде, состоящей из 3 человек, предписывалось выпечь 140 хлебов. Хлеб пекли из ячменной дерти, т. е. из муки, которую раньше бывало хозяева примешивали к полове для лошадей или коров.

Помню, однажды нам испортилась мукосейка. Прошла целая неделя, но дирекция не позаботилась ее исправить. Все это время муку мы не просевали, а сыпали в тестомесилку прямо из мешка. Один раз замечаю что-то красное в тесте. Вынимаю и, к своему ужасу, вижу, что это задняя мышиная часть. Бегу к директору, докладываю о находке и спрашиваю — куда надо выбросить испорченное тесто.

«Э-э, да что ты, браток!» кладет резолюцию директор — коммунист Болдырев: «что — ты! Ас нормой как быть?!. Нет, выбрасывать тесто никак нельзя… Выложи тесто на столы, просмотрите его хорошо и продолжайте свою работу»…

Как было приказано, так мы и сделали. Хлеб выпекли и пустили в продажу. Что было потом!!. Посыпались от жителей жалобы, как из мешка: принесли нам из разных сторон семь хлебов с мышиным запеченным мясом. Паника на заводе была головокружительная. От страху ходили мы по заводу, как полуживые.

Лично имел большую досаду сам же на себя за то, что заявил о находке директору. Дело в том, что остальные бригады вообще никогда, для ускорения работы, не пропускали муку через мукосейку. Ясно, не заяви я директору о находке мышей в тесте, не так бы было легко найти виновника и козла отпущения. Одним словом, мою бригаду взяли немедленно, как говорили там, за жабры. Пошли расследования, допросы, бесконечно-длинные протоколы и т. д. На скорую руку состряпали общественный показной суд.

Взялись за нас основательно. Чего только я не услышал на этом суде.

Разбирали нас и наше «преступление» по косточкам. Меня расписали таким преступником, что было жутко! Благо, что тогда еще не был так в моде троцкизм, иначе бы едва ли нам удалось из этого дела выпутаться с целой кожей и сравнительно благополучно. При судебном разборе дела метали на наши головы громы и молнии, но, принимая во внимание наше пролетарское происхождение, присудили наказание невысокое.

После этого события долго на. хлебзаводе я уже не оставался, несмотря на просьбы директора и перешел в другой кабак — Артель-кооперацию.

34. Сексот

— Почему вы говорите, что «за наказание» не сидели в Чека? получается, по вашим словам, что вообще-то как будто вам все-таки пришлось сидеть в ней?

— Да, совершенно верно. Сидел я в Чека, но не как арестант, а как тайный агент Чека — сексот, для подслушивания…

— Что вы говорите!.. Как это вас угораздило заниматься таким подлым делом? Что вас заставило работать для Чека? — Полон удивления от подобного «откровения» задаю вопрос.

— Не удивляйтесь, господин инженер, этому. Это обыденное явление в СССР. Судьба человека там бывает иногда очень превратная. Стать тайным сотрудником Чека в СССР дело плевое.

В 1923 году я решил вернуться к себе на родину. С Дону пробирался я на родину пешим порядком. Все шло благополучно. До Збруча оставалось уже — рукой подать. Но этот страшно желанный Рубикон не удалось мне тогда перейти. Почти уже на границе попал я в руки пограничной охраны. Арестовали меня, раба Божьего, и под охраной отправили в Проскуров, а там посадили в каталажку Чеки. Предсетателем Чека в Проскурове в то время был земляк военнопленный — Вишновский. Вот этот земляк и уговорил сделаться сексотом, угрожая, в противном случае, обвинить меня в шпионстве. Одним словом, дал мне на выбор: или принять его предложение или же приготовиться чуть ли не к расстрелу. Я согласился сотрудничать.

Мне поручил работать по линии борьбы с конокрадами, убийцами, ворами и другими уголовными преступниками. За работу было мне обещано 30 % с найденного у воров и конокрадов имущества.

В это время вблизи селения Ярмолинск было произведено нападение с убийством и ограблением. Убили еврея торговца и крестьянина — возчика. Мне было поручено расследовать это дело и найти виновников. Из расспросов жителей я узнал, что в то приблизительно время через селение проходили два цыгана. Загримированный сам под бандита и босяка, пошел а из села в село искать этих цыган. В селении Михал-Поле, на базаре, действительно мне удалось набрести на этих цыган. Выдавая себя за конокрада, завязал я с ними знакомство. Из разговоров с ними я выяснил, что лошади, которых они продали, были определенно краденые. Лошадей я у них купил и одновременно немедленно донес куда полагалось. Цыган этих арестовали, на око арестовали и меня. Отвезли нас в Проскуров и там посадили в Чека. Мне вменили в обязанность выведать их сообщников и выяснить — кто выдавал им лошадиные паспорта. Это мне удалось. При чем дело это приняло самый неожиданный оборот. Оказалось, что цыгане были лишь своего рода ширмой и исполнителями, главными же членами руководителями, душой этой разбойничьей шайки было целое осиное гнездо: председатель ГПУ, начальник милиции и секретарь горсовета Михал-Поле. Эту тройку немедленно арестовали и посадили в Проскуровское Чека. Что с этой шайкой потом сделали — не знаю, вероятно расстреляли.

Это было первое и последнее дело моей работы, как сексота. После этого я удрал обратно на Дон. Из обещанных 30 % мне, конечно, ничего не дали, заплатили лишь расходы.

Между прочим, когда нас, после ареста в Михал-Поле, вели в Проскуров — в одном селении жители, когда узнали, что ведут конокрадов и убийц, хотели устроить самосуд. С большим трудом охрана нас отстояла. Тем не менее, несколько основательных оплеух я все-таки успел от крестьян получить. На этом мое сотрудничество в Чека и окончилось.

35. Излечение от заразы

— Вот я слушаю вас и прихожу все больше и больше к тому заключению, — обращаюсь к подсоветскому собеседнику, — что было время, когда вы тоже — если и не были коммунистом, то, во всяком случае, желали им быть. Временами вы были невидимому, довольно активным помощником большевиков; что ни говорите, но простого смертного там не назначат председателем профессионального рабочего союза. Принимая это во внимание, мне бы хотелось знать, что, собственно, заставило вас разочароваться в коммунистическом учении и переменить свое первоначальное, по меньшей мере, благожелательное отношение к коммунистам и к их идее на отношение резко отрицательное, мало того, на отношение весьма враждебное. Это безусловно послужило одной из главных причин вашего решения уехать из СССР, к себе на родину.

— Да, господин инженер, ваше заключение совершенно правильное. Не буду скрывать, было время, когда я был почти стопроцентным большевиком. Больше вам скажу: я даже окончил там двухгодичную политшколу. Самостоятельно работал по линии ликвидации неграмотности, по пропаганде ударничества, был членом союза по охране труда, т. е. шишкой, с советской точки зрения, довольно серьезной. Передо мной директора колхозов, совхозов, МТС и т. д. дрожали, как осиновые листья, когда я производил ревизию их работы.

Помню, директор колхоза «Коминтерн», азовского района, коммунист Кочергин и его помощник коммунист Главатый, за халатное отношение к работе были, по моей ревизии, сосланы на два года в Соловки.

Относился я к своей работе очень честно и добросовестно. Все принимая за чистую воду. Был тогда я очень идейным человеком, глубоко верил в то, что трудовому народу будет житься хорошо и легче. Да и неудивительно. За двухгодичную службу свою у Пишванова я видел очень хорошую беззаботную жизнь простого народа. А тут появись вам тогда большевики, с их широковещательными программами и обещаниями еще лучшей райской жизни. Я им тоже тогда, дурак, поверил. Но не тут то было, «чем дальше в лес, тем больше было дров», — чем дальше правили большевики, тем больше и больше я видел, что богатый край приходил в очевидное запустение, а народ бедствовал. Одним словом, получалась жизнь не «райская», а хуже адской.

Сильный надлом в моей душе и большая трещина — невязка в моих тогдашних убеждениях появились в начале всеобщей коллективизации, вернее в начале всеобщего узаконенного грабежа имущества у простых землеробов. Для оправдания этого советского мероприятия, лично, не мог ничего придумать.

Когда отбирали имущество у богатых, все-таки тогда было какое-то моральное оправдание этого жестокого явления — дескать, все это будет отдано в пользу бедного хлебороба-трудовика или рабочего безземельника-пролетария. Но вот, когда начали, знаете, стричь под ту же гребенку и трудовика-бедняка!! Многие идейные с ужасом от большевиков отшатнулись, в том числе и ваш покорный слуга.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒