Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Примечания 4 страница



Пусть продолжением этих строк послужат слова Шарлотты из ее биографической заметки о сестрах:

Однако приближались большие перемены. Случилось такое несчастье, о котором страшно было даже подумать тогда и горько вспоминать сейчас. В самый разгар дневных трудов работники не вынесли своего труда. Первой пришла к своему концу моя сестра Эмили. <…> Никогда в жизни она не медлила выполнить какую-нибудь положенную ей работу, не стала медлить и теперь. Конец ее был стремителен, она покинула нас спешно. <…> День за днем, зная, как она страдает, я смотрела на нее с мучительным чувством любви и изумления. Никогда мне не приходилось видеть ничего подобного, впрочем и никого подобного ей я никогда не встречала. Сильнее, чем мужчина, проще, чем дитя, – ее характер был не схож ни с кем. Ужасно было то, что она, полная участия к другим, не щадила саму себя, дух ее оставался непреклонен к желаниям плоти: от дрожащих рук, от лишившихся сил членов, от потухших глаз он требовал того же, что они исполняли, когда были здоровы. Присутствовать при этом, быть свидетельницей и не осмеливаться протестовать – вот боль, которую не передать словами.

После того воскресенья, в которое последовала смерть Брэнвелла, Эмили уже ни разу не вышла на улицу. Никто не слышал от нее жалоб. Вопросов она не терпела и отвергала как выражения сочувствия, так и предложения помощи. Много раз Шарлотта и Энн оставляли шитье или отрывались от чтения, чтобы с бьющимися сердцами прислушаться к ее нетвердым шагам, затрудненному дыханию, к частым паузам, которые приходилось делать их сестре, когда она поднималась по лестнице. Но они не осмеливались ничего сказать о том, что наблюдали, и только страдали – может быть, не меньше, чем она сама. Они не решались выразить свои чувства в словах, а тем более в помощи и заботе. Они просто сидели, тихие и молчаливые.

23 ноября 1848 года

Я писала тебе в последнем письме, что Эмили больна. Она пока что не поправилась. Она очень больна. Если бы ты ее увидела, то решила бы, что надежда потеряна. Более исхудавшей, изможденной, бледной женщины мне не приходилось видеть. У нее продолжается нутряной напряженный кашель. Дыхание после малейшего напряжения становится быстрым и прерывистым. И все эти симптомы сопровождаются болями в груди и боку. Пульс ее – в тот единственный раз, когда она разрешила его измерить, – оказался 115 ударов в минуту. И будучи в подобном состоянии, она решительно отказывается вызвать врача. О том, как она себя чувствует, говорить запрещено, она совершенно не терпит никаких разговоров на эту тему. Мы уже несколько недель находимся в самом плачевном положении, и одному Богу известно, чем все это кончится. Не однажды я пыталась представить себе ужасное событие – ее смерть, говоря: это возможно и даже вероятно. Но вся моя душа отвращается от подобной мысли. Эмили – самый близкий человек, который только есть у меня на этом свете.

Когда все-таки послали за доктором и он уже пришел в дом, Эмили отказалась с ним встретиться. Сестры могли только описать ему симптомы, которые они наблюдали. Врач прислал лекарства, но Эмили не стала их принимать, сказав, что вовсе не больна.

10 декабря 1848 года

Не знаю, что и написать тебе о предмете, который только и занимает меня сейчас на всем свете, ибо, говоря по правде, я и сама не знаю, что об этом думать. Надежда и страх сменяют друг друга постоянно. Боль в боку и груди стала у нее поменьше, кашель и одышка, а также крайнее истощение продолжаются. Я уже вытерпела такие муки неопределенности в отношении будущего, что чувствую себя не в силах терпеть их дальше. Поскольку ее антипатия к врачам остается прежней – она заявляет, что «никаких докторов-отравителей» близко к себе не подпустит, – я обратилась втайне от нее к известному в Лондоне врачу, описав в деталях ее случай и все симптомы, насколько я способна их воспроизвести, и попросила его высказать свое мнение. Ожидаю ответа со дня на день. Рада сообщить, что мое собственное самочувствие в настоящее время совсем неплохо. Это очень кстати, поскольку Энн, при всем ее огромном желании быть полезной, настолько хрупка, что не может много трудиться и многое выносить. У нее сейчас тоже часто бывают боли в боку. Папа, как и я, чувствует себя хорошо, хотя здоровье Эмили заставляет его сильно волноваться.

Сестры ***231 (бывшие ученицы Энн Бронте. – Э. Г .) приезжали к нам неделю назад. Это очень симпатичные и элегантные девушки. Они были ужасно рады увидеть Энн: когда я зашла в комнату, они висели на ней, как дети, а она тем временем оставалась совершенно спокойной и неподвижной. <…> И. и Х. вбили себе в головы, что им надо сюда приехать. Я думаю, в этом случае дело в обиде, хотя и не знаю на что. И если это так, то, скорее всего, причиной послужило что-нибудь придуманное. Но поскольку у меня есть много других забот, я почти не думаю об этом вопросе. Если Эмили плохо, мне становится все равно, кто пренебрег мною, неправильно меня понял или обидел. Только бы ты не была среди них. Крабовое масло доставлено нам благополучно. Эмили сейчас напомнила мне, чтобы я поблагодарила тебя за него. Оно выглядит замечательно. Как бы хотелось, чтобы она чувствовала себя вполне хорошо, чтобы поесть его.

Однако состояние Эмили стремительно ухудшалось. Я помню, как вздрагивала мисс Бронте, припоминая ужас тех дней. Она отправилась на пустоши и долго бродила по ложбинам и оврагам, чтобы отыскать цветущий вереск. Ей удалось найти только одну веточку, уже увядшую, и она принесла ее сестре, однако по затуманенным и безразличным глазам Эмили было понятно, что она не узнает его. Как бы там ни было, Эмили до самого последнего мига держалась своих привычек и независимости. Она не позволяла никому ухаживать за собой. Любая попытка нарушить этот запрет возрождала в ней прежний суровый дух противоречия. Как-то раз в декабре, во вторник, Эмили поднялась с кровати и оделась, как одевалась обычно, хотя теперь ей приходилось много раз останавливаться. Однако она все сделала сама, а затем даже попыталась заняться шитьем. Служанки смотрели на Эмили и по ее громкому прерывистому дыханию, по блеску глаз понимали, что ее ждет. Однако она продолжала работать, а Шарлотта и Энн, хотя и исполненные невыразимого ужаса, почувствовали, что возник крошечный проблеск надежды. Этим утром Шарлотта написала следующее, возможно прямо в присутствии умирающей сестры:

Вторник

Мне следовало написать тебе раньше, если бы я могла высказать хоть одно слово надежды. Однако ее нет. Она слабеет с каждым днем. Мнение врача было высказано слишком туманно, чтобы принести какую-либо пользу. Он прислал кое-какие лекарства, но она не станет их пить. Никогда в моей жизни не было столь мрачных минут. Я молюсь, чтобы Господь укрепил нас всех. До сего момента Он посылал нам эту благодать.

Утро сменилось полуднем. Эмили стало хуже: она могла только шептать в промежутках между тяжелыми вдохами и выдохами. Теперь, когда было уже слишком поздно, она сказала Шарлотте: «Если ты пошлешь за доктором, я его приму». Около двух часов дня она умерла.

21 декабря 1848 года

Эмили больше не страдает ни от боли, ни от слабости. Она больше никогда не будет испытывать страданий в этом мире. Она скончалась после краткой и тяжелой агонии. Умерла во вторник, в тот самый день, когда я писала тебе в последний раз. Тогда мне казалось возможным, что она побудет с нами еще несколько недель, но не прошло и нескольких часов, как она отошла в вечность. Да, нет больше Эмили на этой земле, в этом времени. Вчера мы мирно погребли ее несчастное, изможденное, смертное тело под каменным полом церкви. Сейчас мы очень спокойны. Так и должно быть. Боль, которую мы испытывали, видя ее страдания, уже позади; зрелище агонии и смерти в прошлом; день похорон позади. Нам кажется, что она пребывает в покое. Теперь не надо бояться сурового мороза или пронизывающего ветра: Эмили их больше не чувствует. Она умерла, не реализовав своих возможностей. Она угасла на наших глазах в расцвете лет. Однако это Божья воля, и то место, где она находится сейчас, лучше того, которое она покинула.

Господь укрепил мои силы удивительным образом, и я смогла пережить все страдания, хотя и не надеялась на это. Теперь я смотрю на Энн и мечтаю, что она станет здорова и сильна, но этого не происходит ни с ней, ни с папой. Смогла бы ты теперь приехать к нам на несколько дней? Я не буду просить тебя погостить подольше. Напиши мне, сможешь ли ты сделать это на следующей неделе и каким поездом приедешь. Я попытаюсь отправить за тобой повозку в Китли. Я уверена, что ты найдешь нас спокойными. Постарайся приехать. Никогда мне не было так нужно утешение, которое может дать присутствие подруги. Разумеется, это путешествие не сулит тебе других радостей, кроме той, что получит твое славное сердце от добра, сделанного другим людям.

Когда несчастный старик-отец и две его оставшиеся в живых дочери следовали за гробом, к ним присоединился и Сторож, свирепый и верный бульдог232 Эмили. Он шел рядом со скорбной процессией, оказался вместе с ней в церкви и оставался там все время, пока длилась похоронная служба, не издавая ни звука. Затем он вернулся домой, лег возле комнаты Эмили и завыл. Его жалостный вой слышался много дней. Энн Бронте стало хуже: после смерти сестры она начала терять силы гораздо быстрее, чем раньше. Так кончился 1848 год.

Глава 3

В декабре 1848 года в «Квотерли ревью» появилась статья, посвященная «Ярмарке тщеславия» и «Джейн Эйр». Через несколько недель мисс Бронте попросила в письме своих издателей прислать ей этот номер журнала. Догадываясь, что статья совсем не комплиментарная, она повторила просьбу, которую уже высказывала ранее: присылать ей неизменно все отзывы критиков о романе, независимо от того, хвалят его или ругают. Номер «Квотерли ревью» был прислан. Не знаю, придала ли мисс Бронте большое значение этой статье, известно только, что она поместила несколько фраз из нее в уста неприятной и вульгарной героини романа «Шерли»: они настолько соответствовали ее характеру, что мало кто распознал цитату. Время, когда Шарлотта прочла статью, было подходящим: огромная тяжесть Смерти перевесила все мелкие неприятности. В противном случае она наверняка приняла бы критические замечания ближе к сердцу, чем они того заслуживали. На самом деле автору этих заметок, старавшемуся быть строгим, не хватало логики, что проявлялось даже в синтаксисе. Наверняка Шарлотте весьма неприятны были бы и догадки насчет автора «Джейн Эйр»: несмотря на претензии на остроумие, они оказались просто легкомысленны. Однако для легкомысленности существует и более строгое название в том случае, если писатель третируется критиком-анонимом: в таком случае мы говорим о трусливой разнузданности233.

У всех есть право публично высказывать свои соображения о достоинствах и недостатках книги, и я жалуюсь не на суждение рецензента о «Джейн Эйр». Мнения об идее этого романа варьировались тогда, как варьируются они и теперь. В то время как я писала предыдущие строки, ко мне пришло письмо от одного священника, живущего в Америке. Вот что он пишет:

В нашей святая святых есть особая, богато украшенная книжная полка, на которой мы имеем удовольствие с почтением хранить романы, оказавшие самое благоприятное влияние на наш характер. Это в первую очередь «Джейн Эйр».

Я не отрицаю, что имеют место и прямо противоположные суждения. К ним я отношу и замечания рецензента «Квотерли ревью» о положительных сторонах романа (не касаюсь вопроса о собственном стиле рецензента). Но есть и другой вопрос. Такие критики забывают благородный завет Саути, который писал: «Когда я сочиняю рецензию на произведение автора, пожелавшего остаться неизвестным, то даже в том случае, когда знаю, кто он, никогда не упоминаю его фамилии, предполагая, что у писателя были весомые основания избегать публичности». В отличие от Саути, рецензент «Квотерли» принимается сплетничать, строя догадки, кто именно скрывается под псевдонимом Каррер Белл, и претендует на решение этого вопроса, исходя из содержания книги. Такое отсутствие христианского милосердия вызывает у меня искреннее возмущение. Даже желание написать «умную статью», о которой будут говорить в Лондоне, когда непрочная маска анонимности исчезнет и все восхитятся догадливостью рецензента, – даже это искушение не может извинить колкости и грубости суждений. Кто он такой, чтобы так писать о незнакомой женщине: «По всей видимости, у нее были важные причины, чтобы так долго вводить общество в заблуждение относительно своего пола»? Может быть, ему довелось жить в глубокой провинции, в изоляции и вести борьбу за существование? Приходилось ли ему видеть кого-либо еще, кроме простых и прямолинейных северян, не приученных к тем эвфемизмам, которые в образованном обществе помогают затушевать упоминание греха? Приходилось ли ему в течение многих печальных лет пытаться оправдать моральное падение единственного брата и, ежедневно общаясь с ним, близко наблюдать все то, что вы ненавидите от всей души? Приходилось ли ему бродить по собственному дому и видеть его опустевшим, лишенным жизни и любви и говорить себе, пытаясь сохранить силы: «Так угодно Господу, да свершится воля Его!» – и чувствовать, что все эти попытки тщетны, пока не вернется благой Свет? Если насмешнику-рецензенту довелось пройти через подобные испытания и остаться целым и невредимым, с душой, которая ни разу в приступе отчаяния не возопила: «Лам савахфани!» – то даже тогда лучше бы ему помолиться вместе с мытарем, чем судить вместе с фарисеем234.

10 января 1849 года

Энн чувствовала себя вчера совсем неплохо, и ночь прошла спокойно, хотя ей и не удалось долго поспать. Мистер Уилхаус снова прописал поставить шпанскую мушку235, и она перенесла это хорошо. Я только что одела ее, и Энн встала с постели и спустилась вниз. Выглядит она довольно бледной и болезненной. Она приняла ложку рыбьего жира – он имеет вкус ворвани и пахнет так же. Я тешу себя надеждами, но день сегодня ветреный, небо покрыто облаками, и, возможно, будет буря. Настроение мое идет волнами и падает. Я гляжу туда, куда ты советовала мне смотреть, – поверх земных бурь и скорбей. Пытаюсь собраться с силами, если нельзя найти утешения. В будущее лучше не заглядывать – это я чувствую постоянно. По ночам я просыпаюсь и лежу, ожидая утра; в такие минуты душа моя терзается болью. У папы все по-прежнему; сегодня он был очень слаб, когда спустился к завтраку. <…> Дорогая Э., твоя дружба – это мое утешение. Благодарю тебя за нее. Мне светит сейчас так мало огней во тьме, но среди них постоянство любящего сердца, привязанного ко мне, – один из самых радостных и спокойных.

15 января 1849 года

Нельзя сказать, что Энн чувствует себя хуже, но нельзя утверждать и что ей лучше. Самочувствие больной меняется в течение дня, но в целом каждый день проходит примерно одинаково. Утро – обычно самое лучшее время; вторая половина дня и вечер – самые беспокойные. Кашель усиливается по ночам, но он редко бывает сильным. Ее очень беспокоит боль в руке. Энн регулярно принимает рыбий жир и углекислое железо, находя их отвратительными, особенно рыбий жир. Аппетит у нее совсем плохой. Не беспокойся, пожалуйста, что я устану и захочу отдохнуть от своих забот о ней. Она необыкновенно дорога мне, и я приложу все силы, какие только у меня есть. Рада сообщить, что папа чувствует себя гораздо лучше в последние несколько дней.

Ты спрашиваешь обо мне. Могу ответить только, что если мое здоровье сохранится таким, как сейчас, то все будет хорошо. Правда, я все не могу избавиться от болей в груди и спине. Они странным образом возвращаются с каждой переменой погоды, иногда сопровождаясь болью в горле и хрипотой, но я борюсь с этим при помощи смоляных пластырей и отвара из отрубей. Мне сейчас нельзя невнимательно относиться к своему здоровью, никак нельзя болеть в настоящее время .

Я стараюсь не оглядываться назад и не заглядывать в будущее, вместо этого я смотрю ввысь. Нет времени ни на сожаления, ни на страхи, ни на рыдания. То, что я должна делать, определено очень ясно, и все, о чем я молю Господа, – это дать мне силы выполнить свой долг. Дни проходят медленно и однообразно; ночи – это настоящее испытание: я внезапно пробуждаюсь от беспокойного сна и осознаю, что одна лежит в могиле, а другая сейчас не рядом со мной, а в постели, предназначенной для больных. Но Господь все видит.

22 января 1849 года

На прошлой неделе стояла хорошая, мягкая погода, и Энн почувствовала себя немного лучше. Однако сегодня она снова выглядит очень бледной и апатичной. Она по-прежнему принимает рыбий жир и, как и раньше, находит его тошнотворным.

Она искренне благодарит тебя за присланные стельки для ее ботинок, они чрезвычайно удобны. Я же хочу попросить тебя прислать ей такой же респиратор236, какой есть у миссис ***. Высокая цена не имеет значения, если ты полагаешь, что следует купить более дорогую вещь. Если тебя не затруднит, то пришли пару стелек и мне: все это вместе с респиратором можно положить в посылку, которую ты собиралась отправить. Пожалуйста, напиши, сколько все это стоит, и мы переведем тебе деньги по почте. «Грозовой перевал» тебе выслан. Что касается ***, то я не послала ей ни письма, ни посылки. Мне нечего сообщить, кроме самых печальных известий, и я предпочла, чтобы ей сообщили об этом другие. Я также не стала писать ***. Я совсем не могу писать, за исключением тех случаев, когда это совершенно необходимо.

11 февраля 1849 года

Сегодня мы получили посылку, ее содержимое дошло в полном порядке. Перочистки очень хороши, большое спасибо тебе за них от всех нас. Полагаю, респиратор будет полезен Энн, если она почувствует себя достаточно хорошо, чтобы снова выйти на улицу. Она в прежнем состоянии – не намного хуже, хотя стала совсем худенькой. Боюсь, не стоит обманываться и воображать, что ей сделается лучше. Трудно сказать, как повлияет на нее приближающаяся весна. Возможно, теплая погода придаст благотворный импульс ее организму. Но я трепещу при одной мысли о том, что погода переменится к худшему и снова начнутся мороз и холодные ветры. Скорей бы прошел этот март! Состояние духа у нее спокойное, и страдания до сих пор были несравнимы с тем, что происходило с Эмили. Я постепенно смиряюсь с навязчивой мыслью о том, что нас, возможно, ждет, однако какая это печальная и страшная мысль!

16 марта 1849 года

Прошлая неделя оказалась серьезным испытанием для нас: холодно не было, однако без конца менялась температура, к чему Энн очень чувствительна. Ей не стало, как мне кажется, намного хуже, но кашель бывает по временам очень сильным и болезненным, и ее силы, похоже, убывают, а не прибавляются. Поскорей бы прошел этот март! Ты права в своих догадках, что я несколько пала духом, – иногда это действительно так. Мне было легче переживать то, что происходило в самые тяжкие моменты, чем то, что происходит сейчас. Скорбь о потере Эмили не уменьшается со временем, я часто испытываю острые приступы знакомой боли. Они приносят с собой невыразимую печаль, и тогда будущее представляется мне совсем темным. Но при этом я осознаю, что нет пользы от жалоб и скорби, и стараюсь избавиться от них. Я верую, что наши силы даются нам в соответствии с испытаниями, но тяжесть моего положения не уменьшается оттого, что я привыкаю к нему. Одиночество, оторванность от близких сердцу людей – обстоятельство, способствующее подавленности, но я не хочу, чтобы кто-то из моих подруг оказался рядом: я не смогу разделить ни с кем, даже с тобой, печаль этого дома: это мучило бы меня невыносимо. Но в то же время наказание неотделимо от благодати. Страдания Энн по-прежнему не столь ужасны. Моему характеру свойственно, если я остаюсь одна, продолжать борьбу с прежней настойчивостью, и я верую, что Господь меня не покинет.

Энн всегда отличалась хрупким здоровьем, – может быть, по этой причине ее домашние обратили меньше внимания, чем следовало, на первые симптомы болезни, оказавшейся фатальной. Однако при этом они, похоже, довольно скоро послали за врачом. Энн была обследована с помощью стетоскопа, и выяснилось ужасное: ее легкие затронуты чахоткой, причем болезнь получила уже значительное развитие. Ей было предписано лечение, которое впоследствии одобрил доктор Форбс237.

Недолгое время сохранялась надежда, что течение болезни приостановилось. Шарлотта, чувствовавшая себя совершенно больной из-за депрессии, не отходила от младшей сестры, последней оставшейся в живых. Утешением служило только то, что Энн была самой терпеливой и самой кроткой больной, какую только можно себе вообразить. Нужно было вытерпеть долгие часы, дни и недели невыразимой тоски. Оставалось только молиться, и Шарлотта ревностно и неустанно возносила свои молитвы к Господу. Вот что она писала 24 марта:

Самочувствие Энн ухудшается постепенно и перемежается периодами улучшений, но сомневаться в том, что оно становится хуже, не приходится. <…> Она проявляет истинно христианское смирение. <…> Пусть Господь укрепит ее и всех нас в этом испытании длительной болезнью и поможет ей в последний час, когда придет время последней борьбы перед расставанием души с телом! Мы видели, как покинула нас Эмили, – в тот час наши сердца, как никогда, были привязаны к ней. <…> Едва ее похоронили, как тяжело заболела Энн. <…> Такого нельзя вынести одному только разуму, не укрепленному верой. Я должна быть благодарна Небесам за силы, которые они до сих пор посылали моему отцу и мне. Господь, я полагаю, особенно милосерден к старикам; что же касается меня самой, то, знай я раньше о предстоящих испытаниях, они показались бы мне совершенно невыносимыми, но в действительности мне удалось вынести их, не впав в изнеможение. Надо признаться, что за то время, которое прошло после смерти Эмили, я ощутила в своем одиночестве столь глубокую скорбь, что она намного превысила тоску, испытанную сразу после ее кончины. Тяжесть утраты причиняет острую боль и жаждет какого-то выхода, а то чувство, которое возникает впоследствии, по временам парализует волю. Я поняла, что не нужно искать утешения в сознании собственной силы: мы должны находить ее только во всесилии Господа. Сила духа прекрасна, но и она может быть поколеблена только для того, чтобы показать нам, насколько мы слабы!

Во все время болезни Энн у Шарлотты было одно утешение: она, по крайней мере, могла говорить с сестрой о ее болезни, тогда как Эмили решительно отвергала любое сочувствие. Если возникала какая-то мысль о том, как помочь Энн, Шарлотта могла обратиться к ней самой, и тогда две сестры – ухаживающая и умирающая – обсуждали, насколько желательна предлагаемая мера. Мне довелось прочесть всего лишь одно письмо, написанное Энн, – единственный случай, когда мы можем услышать собственный голос этой нежной и терпеливой девушки. К помещаемым здесь письмам нужны некоторые предварительные разъяснения. Дело в том, что дружественное семейство, к которому принадлежала Э., предложило Энн переехать к ним в дом, чтобы посмотреть, не поможет ли ей восстановить здоровье перемена воздуха, питания, а также общество расположенных к ней людей. Отвечая на это предложение, Шарлотта писала:

24 марта

Я прочла твое милое письмо к Энн, и она просила меня искренне поблагодарить тебя за дружеское предложение. При этом она, разумеется, считает, что принимать его не следует, поскольку это значит обременить обитателей ***. Однако ей кажется, что есть другой способ, которым ты можешь помочь ей и при этом сама получить некоторую пользу. Не будет ли желательно, чтобы она через месяц-другой отправилась на берег моря или в какое-либо другое «водное» место? И если папа не сможет последовать за ней, то я, конечно, должна буду тоже остаться дома. Вот в этом случае, спрашивает Энн, не согласишься ли ты составить ей компанию? Разумеется, не надо даже добавлять, что если обстоятельства сложатся таким образом, то тебе не придется ни за что платить. Таково, дорогая Э., предложение Энн. Я передаю его, подчиняясь ее воле. Но со своей стороны должна прибавить, что вижу серьезные препятствия к тому, чтобы ты его приняла, – препятствия, которые я не могу объяснить ей. Здоровье ее по-прежнему нестабильно: оно то ухудшается, то улучшается, в зависимости от погоды. Но в целом, боюсь, она теряет силы. Папа говорит, что ее самочувствие крайне опасно: оно может вдруг неожиданно ухудшиться, а мы ничего об этом не узнаем. Если такое ухудшение произойдет в то время, когда она будет далеко от дому и наедине с тобой, – это будет совершенно ужасно. Сама мысль об этом удручает меня невыразимо, и я дрожу всякий раз, когда она упоминает о возможном путешествии. Короче говоря, я бы хотела отложить этот план и посмотреть, как пойдут дела. Если она и уедет из дому, то это должно произойти не в капризном месяце мае, который вошел в поговорку своим непостоянством. Июнь кажется мне куда более подходящим временем. Если нам удастся дожить до июня, то можно надеяться, что она проживет и все лето. Напиши ответ на это письмо, чтобы я могла показать его Энн. Можешь прибавить замечания для меня на отдельном листе. И не считай, что ты обязана ограничиваться только нашими печальными делами. Меня интересует все, что интересует тебя.

От Энн Бронте

5 апреля 1849 года

Моя дорогая мисс ***,

большое Вам спасибо за доброе письмо и за охотное согласие на мое предложение, если ему в конце концов будет суждено воплотиться. Я понимаю, Ваши друзья не хотят, чтобы Вы брали на себя такую ответственность: сопровождать меня в моих нынешних обстоятельствах. Но на самом деле я не думаю, что тут есть очень большая ответственность. Как и все, я уверена: мне не найти никого, кто бы был добрее и предупредительнее, чем Вы, и я надеюсь, что не доставлю Вам больших хлопот. Вы поехали бы в качестве подруги, а не няньки, именно поэтому мне хочется, чтобы это были Вы; в противном случае я не осмелилась бы Вас просить. Что же касается Вашего любезного и часто повторяемого приглашения в ***, то передайте мою искреннюю благодарность Вашей матушке и сестрам, но скажите при этом, что я не могу обременять их своим присутствием в моем нынешнем положении. С их стороны в высшей степени любезно не придавать значения возможным трудностям, но все же присутствие чужого человека, молчаливого и больного, несомненно создаст сложности и уж точно не принесет радости. Я надеюсь, однако, что в конечном итоге Шарлотта найдет возможность сопровождать меня. Она чувствует себя не очень хорошо, и для улучшения ее здоровья несомненно требуется перемена атмосферы и окружающей обстановки. Речь не идет о том, что Вы отправитесь со мной до конца мая, если только Вам не прискучат визитеры; но мне ужасно не хочется ждать до этого времени в том случае, если погода позволит уехать пораньше. Вы пишете, что май – тяжелый месяц, и то же говорят другие. В первой его половине бывает холодно – это верно, но я знаю по своему опыту, что почти всегда выпадает несколько ясных теплых дней во второй половине, когда цветут сирень и «золотой дождь». А вот июнь часто бывает холодным, и июль обычно – дождливый месяц. Но у меня есть и более важная причина для нетерпения и нежелания отсрочки. Врачи говорят, что перемена атмосферы и переезд в места с лучшим климатом никогда не вредят успешному лечению туберкулеза, если только данное средство применяется вовремя , а причина, по которой столь многие разочаровываются в этом методе, состоит в том, что к нему прибегают слишком поздно. И мне не хотелось бы повторять частую ошибку. Говоря по правде, хотя я теперь испытываю менее сильные боли, чем в то время, когда Вы нас посетили, но определенно ослабела и очень сильно похудела. Кашель по-прежнему очень мучит меня, особенно по ночам, а хуже всего сильная одышка, когда я поднимаюсь по лестнице или при другом малейшем напряжении. В такой ситуации не стоит терять времени. Я не испытываю ужаса перед лицом смерти: если бы я считала ее неизбежной, то, наверное, подчинилась бы судьбе, умерев с надеждой, что Вы, дорогая мисс ***, будете как можно больше общаться с Шарлоттой и замените ей сестру. Но я надеюсь, Господь пощадит меня не только ради папы и Шарлотты, но и потому, что мне хочется сделать что-нибудь доброе в этом мире, прежде чем я его покину. У меня в голове много планов на будущее – пусть скромных и ограниченных, однако мне не хотелось бы, чтобы они кончились ничем и чтобы я прожила так бесполезно. Но да свершится воля Господня. Передайте поклон Вашей матушке и сестрам и примите, дорогая мисс ***, мои уверения в преданности.

Искренне Ваша,

Энн Бронте.

По-видимому, как раз в это время Энн написала свои последние стихи. Вслед за этим «стол был заперт, и перо положено навеки».


I
Мне суждено, мечтала я,
Среди других людей
Трудиться, и была чиста
Задуманная цель.
II
Но Бог избрал другой удел.
«Как благо я приму», —
Сказала так, лишь стихла боль,
Я сердцу моему.
III
Господь, Ты радостей лишил
И лишь одну печаль
Днем нам испытывать судил
И плакать по ночам.
IV
Как эта ноша тяжела
И горечью полны
И дни и ночи. Я жила
Надеждой: слышишь Ты
V
Мои молитвы. Помоги
Мне стойкость обрести,
В смиренье, кротости одних
Свой крест мне пронести.
VI
Каким бы ни был жребий мой,
Позволь Тебе служить,
Пусть и недолог путь земной,
Что суждено прожить.
VII
Но если время еще есть,
Страдая и скорбя,
Я буду долг хранить и честь
И веровать в Тебя.
VIII
Когда же смерть придет за мной,
Сдержу я свой обет,
И в час последний и святой
Дай послужить Тебе!238



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.