Часть вторая 16 страница

Разумеется, жившие вдали от дома брат и сестра воспользовались выходным днем, чтобы поприветствовать вернувшуюся Шарлотту, а затем через несколько недель она посетила свою дорогую подругу в Б. Здоровье мисс Бронте было далеко не блестящим, и поездка длиной всего в четырнадцать миль сильно утомила ее.

Вскоре после возвращения в Хауорт Шарлотта написала письмо одному из членов того семейства, где она гостила. Среди прочего там есть такой пассаж: «Наша бедная кошечка проболела два дня и вот буквально сейчас умерла. Ужасно грустно видеть даже животное без признаков жизни. Эмили очень огорчена». Следует остановиться подробнее на тех качествах характера двух сестер, о которых здесь говорится. Шарлотта всегда была необыкновенно привязана к бессловесным тварям, и те всегда инстинктивно отвечали ей взаимностью. Присущее мисс Бронте преувеличенное мнение о своих недостатках и неверие в лучшее будущее, отчего она не могла доверять человеческим чувствам и, соответственно, отвечать на их проявления, делали ее скованной и сдержанной в общении со взрослыми и даже с детьми. Это неверие в свою способность внушать другим любовь мы видели в эпизоде, когда Шарлотта выражает удивление тем, что бельгийские ученицы расстроены ее отъездом. Однако при всем том Шарлотта всегда была расположена к животным, ее слова и даже тон голоса, когда она к ним обращалась, отличались нежностью и заботой; она сразу замечала и малейшие признаки отсутствия любви к животным со стороны других людей. Читатели «Шерли», вероятно, помнят одно из испытаний, которому героиня подвергает своего возлюбленного.

Нет, а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета? <…> …у босоногого мальчугана-ирландца, что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног. <…> У нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека,[9] на коленях у которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости. <…> Ласково поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет, то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.

То, что у Шарлотты имело характер естественной привязанности, у Эмили приобретало свойства настоящей страсти. Одна моя собеседница, сама того не желая, высказалась с необыкновенной силой: по ее словам, «Эмили никогда не выказывала расположения ни к одному человеку; всю свою любовь она приберегала для животных». Беспомощность живого существа всегда вызывала отклик в сердце Шарлотты; свирепость, дикость, неподатливость – эти качества привлекали в животных Эмили. Сама Шарлотта, беседуя со мной о покойной сестре, сообщила, что многие черточки характера Шерли были списаны с нее, например манера читать, сидя на ковре, приобняв одной рукой за шею бульдога. Однажды Эмили хотела щедро напоить бродячую собаку, которая пробегала мимо, опустив голову и высунув язык, однако собака накинулась и укусила свою благодетельницу. Эмили, не потеряв присутствия духа, тут же направилась на кухню и, взяв там докрасна раскаленный итальянский утюг Тэбби, прижгла ранку. Об этом случае никто не узнал до тех пор, пока не миновала опасность: Эмили не желала тревожить более слабых духом родных. Все это выглядит как фантазия автора «Шерли», однако на самом деле Шарлотта всего лишь буквально записала (хотя, по-видимому, и сквозь слезы) то, что произошло с сестрой. Рыжий бульдог, названный в «Шерли» Варваром (который «не то ворчал, не то посапывал»), в хауортском пасторате именовался Сторожем: он был подарен Эмили. Однако вместе с подарком она получила и предупреждение. Сторож был преданнейшей собакой, когда имел дело со своими; но всякий ударивший его палкой или кнутом пробуждал в нем безжалостного зверя, и Сторож кидался на обидчика, норовя вцепиться ему в горло, и, если это удавалось, не выпускал, пока кто-либо из двух соперников не оказывался на пороге смерти. Находясь в доме, Сторож допускал такую провинность. Он очень любил пробраться наверх и растянуться всеми четырьмя короткими лапами на чьей-нибудь удобной кровати, покрытой тонким стеганым белым покрывалом. Чистота в пасторате поддерживалась неукоснительно, и эта привычка Сторожа настолько противоречила духу дома, что Эмили в ответ на возмущенные крики Тэбби пообещала побить Сторожа, невзирая на всю его свирепость, если он еще раз нарушит закон, – так жестоко, что он никогда больше не осмелится на подобный поступок. И вот наступил осенний вечер, когда Тэбби вошла и объявила Эмили – отчасти с торжеством, отчасти с трепетом и, несомненно, с гневом, – что Сторож бессовестно разлегся подремать на самой лучшей кровати. Шарлотта увидела, как Эмили побледнела; она хотела было вмешаться, но не решилась, и никто не решался. Когда Эмили бледнела, глаза ее начинали блестеть, а губы сурово сжимались. Она прошла наверх, а Тэбби и Шарлотта остались внизу, у начала лестницы, в сгущающейся тьме. Затем к ним спустилась Эмили, тащившая за собой упиравшегося задними лапами Сторожа, держа его за складку на шее; пес грозно рычал. Наблюдатели были бы рады что-нибудь сказать, однако не решались из боязни хотя бы на секунду отвлечь внимание Эмили от разъяренного животного. Эмили отпустила Сторожа, подтолкнув его в темный угол за лестницей; у нее не было времени схватить какую-нибудь палку, чтобы защититься от возможного прыжка, вместо этого она ударила кулаком прямо по красным разъяренным глазам прежде, чем пес успел прыгнуть. Она била его снова и снова, пока он, полуослепший и ошеломленный, не уполз на свое обычное место. Затем сама же Эмили положила на его опухшую голову примочки, причем великодушный пес ни разу не зарычал. С тех пор он проникся искренней любовью к Эмили. Во время ее похорон он шел впереди скорбящих, ложился спать у дверей ее пустой комнаты, издавал во сне стоны и так и не примирился – конечно, на свой, собачий, манер – с ее смертью. Когда же Сторож умер, то в свою очередь был оплакан оставшейся в живых сестрой его хозяйки. Будем же надеяться, как верят краснокожие индейцы, что Сторож воссоединился с Эмили и что, отдыхая, он дремлет там на мягкой белой постели, сотканной из снов, и когда пробуждается, то никто в мире теней уже не наказывает его.

Теперь становится понятно, что значили для Шарлотты эти слова: «Наша бедная кошечка умерла. Эмили очень огорчена».

Глава 13

Прогулки по вересковым пустошам в ту весну во многом способствовали улучшению здоровья сестер. Эмили и Шарлотта постоянно их совершали – «к полной погибели нашей обуви, однако, надеюсь, к лучшему для нашего самочувствия». Во время этих прогулок снова обсуждался старый план основания школы. Придя домой, сестры принимались шить рубашки для отсутствовавшего Брэнвелла и в тишине раздумывали о своем прошлом и будущем. В конце концов решение было принято.

Я собираюсь серьезно приняться за школу, точнее, взять к нам в дом некоторое количество учениц. Решившись на это, я начала с энтузиазмом их подыскивать. Я написала миссис *** (той даме, у которой Шарлотта жила в качестве гувернантки, прежде чем уехать в Брюссель. – Э. Г. ), однако не спросила про ее дочь – этого я сделать не могла, – а просто сообщила ей о своем намерении. Я получила ответ от мистера ***, где выражалось сожаление – полагаю, искреннее – о том, что я не написала месяцем ранее. В этом случае, по его словам, они с радостью отправили бы ко мне свою дочь, а также дочь полковника С. Теперь же обе девочки обещаны мисс С. Я была немного расстроена этим письмом, но в то же время почувствовала и некоторое удовольствие: ведь я увидела знак одобрения в том обстоятельстве, что, если бы я написала раньше, они прислали бы сюда свою дочь. Признаться, меня томили подозрения, что никто не захочет отправлять своего ребенка учиться в Хауорт. Теперь мои подозрения отчасти развеялись. Я написала также миссис Б. и приложила к письму диплом, который мсье Эже вручил мне перед отъездом из Брюсселя. Ответа пока не было, я жду его с некоторым беспокойством. Вряд ли она поручит мне учить своих детей, но если это произойдет, то ведь она может порекомендовать других учениц. К сожалению, она знакома с нами очень поверхностно. Как только у меня появится уверенность, что в нашей школе будет хотя бы одна ученица, я отдам напечатать проспекты и начну ремонт в доме. Хорошо бы сделать все это еще до начала зимы. Плата за английское обучение и пансион, наверное, не превысят двадцати пяти фунтов в год.

Немного позднее, 24 июля того же года, она пишет:

Мое маленькое дело потихоньку продвигается. Я написала уже всем, к кому только могла обратиться, и даже к тем, к кому обратиться было нельзя, – миссис Б., например. К ней я тоже очень смело написала. Она исключительно вежливо выразила сожаление о том, что ее дети уже учатся в Ливерпуле. По ее словам, задуманное предприятие в высшей степени похвально, но она боится, что у меня возникнут трудности в его воплощении в связи с расположением школы. Таковы же были ответы почти от всех остальных. Я отвечала, что ее уединенное расположение в каком-то отношении имеет даже преимущества; что если бы школа находилась в большом городе, то я не смогла бы содержать учениц на столь скромные средства (миссис Б. заметила, что средства у меня очень скромные), но, поскольку мне не надо выплачивать арендную плату, я могу за полцены предложить тот же уровень образования, что и в дорогих школах. К тому же число учениц у нас будет небольшим, и мы можем посвятить каждой из них больше времени и заботы. Спасибо тебе за очень милую сумочку, которую ты мне прислала. Я отвечу тебе оригинальным образом – пришлю полдюжины рекламных проспектов школы. Используй их по своему усмотрению. Ты увидишь, что я остановилась на сумме в тридцать пять фунтов – она показалась мне чем-то средним, с учетом всех достоинств и недостатков нашего предприятия.

Это было написано в июле. Прошли август, сентябрь и октябрь, однако ученицы не появлялись. День за днем сестры лелеяли надежды, которые исчезали с получением почты. Деревня Хауорт была дика и отдаленна, а сестры Бронте из-за своей необщительности мало кому известны. Шарлотта писала об этом в начале зимы:

Мы (я, Эмили и Энн) в высшей степени благодарны тебе за все усилия, которые ты для нас предприняла. Если они и не увенчались успехом, то в этом ты только похожа на нас. Все пишут, что хотели бы послать к нам своих детей, но учениц как не было, так и нет. Мы, однако, не собираемся падать духом и совсем не чувствуем себя побежденными. Каков бы ни был результат, все усилия окажутся благотворными: мы многому научились и приобрели новое знание об этом мире. Посылаю тебе еще два проспекта.

Месяцем позже она пишет:

Мы еще не начали перестройку в доме. Глупо было бы заниматься этим, если мы так и не найдем никаких учениц. Наверное, мы причинили тебе ужасно много хлопот своими заботами. Мне кажется, что даже если бы ты убедила маму послать свое дитя в Хауорт, то, увидев, где расположен наш дом, она испугалась бы и немедленно забрала бы отсюда свою дорогую дочку. Однако мы не жалеем о том, что предприняли такую попытку, и не предаемся унынию из-за неудачи.

Вполне возможно, что в сердцах сестер втайне теплилось чувство облегчения. Да! Самое обычное чувство облегчения оттого, что так долго лелеемый план был испробован и провалился. Они понимали: дом, который должен был стать пристанищем для их брата, не очень годился в качестве места жительства для детей и вообще для посторонних. Они уже давно поняли, хотя внешне и не подавали виду: Брэнвелл приобрел такие привычки, что временами составлял для всех самое нежелательное общество. Иногда с ним случались припадки раскаяния, во время которых он не находил себе места, становился то необыкновенно веселым, а то угрюмым и раздражительным.

В январе 1845 года Шарлотта писала: «Брэнвелл стал спокойнее, он уже не такой раздражительный, каким был прошлым летом. Энн, как всегда, спокойна, мягка и терпелива». То глубокое огорчение, которое причинял своим родным Брэнвелл, теперь отлилось в устойчивые формы и постоянно подавляло настроение Шарлотты. В начале этого года она отправилась к Х., чтобы попрощаться со своей подругой Мэри, уезжавшей в Австралию¹⁸⁴. На душе у мисс Бронте было тяжело¹⁸⁵: она была расстроена известиями о грехе, в котором оказался замешан ее брат. Он все больше погружался в пучину невоздержанности и оказался настолько околдован, что никакие увещевания со стороны окружающих, даже самые строгие, никакие приступы раскаяния, даже самые острые, не могли избавить его от безрассудной страсти.

Надо рассказать эту историю. Если бы я могла, то не стала бы этого делать, однако она приобрела слишком широкую известность и превратилась, так сказать, в достояние общественности. Кроме того, если я расскажу о всех невзгодах и мучениях Брэнвелла, о его саморазрушении и ранней смерти, о тяжелой и продолжительной агонии его семьи, то, возможно, скверная женщина, виновная не меньше, чем он, однако не только оставшаяся жить, но и весело проводящая время в лондонском обществе, – возможно, эта жизнерадостная, всегда прекрасно одетая, цветущая вдовушка почувствует угрызения совести.

Брэнвелл, как я уже говорила, получил место учителя в частном доме. Исполненный разнообразных талантов, хорошо владевший пером, рисовавший, прекрасный собеседник, всегда готовый принять знаки восхищения со стороны окружающих и в то же время совсем недурной собою, он понравился замужней женщине, которая была почти на двадцать лет старше его. Брэнвелла ничуть не извиняет то обстоятельство, что она первой начала оказывать ему знаки внимания и соблазнила его. Эта дама была настолько смела и самоуверенна, что действовала на виду у своих детей, уже почти взрослых. Дети же угрожали, если она не будет им потворствовать, рассказать своему отцу (прикованному к постели)¹⁸⁶, как она закрутила с мистером Бронте. Брэнвелл был так околдован этой зрелой и порочной женщиной, что даже неохотно уезжал домой на праздники и старался пробыть в Хауорте как можно меньше. Его странное поведение ставило родных в тупик и приводило в отчаяние: он то светился от счастья, то впадал в глубочайшую депрессию, обвиняя самого себя в тяжком грехе и предательстве, однако при этом не уточняя, в чем они состояли. В то же время он делался и необыкновенно раздражительным, так что у окружающих создавалось впечатление, что он сходит с ума.

Это загадочное поведение брата заставляло глубоко страдать Шарлотту и Эмили. Брэнвелл говорил, что более чем доволен своей работой; он занимал это место дольше, чем держался ранее на любом другом, и поэтому сестры не могли заключить, что дурные условия сделали его таким своенравным, беспокойным, легкомысленным и в то же время страдающим. Но их не покидало ощущение, что с братом происходит что-то неладное, и это их мучило и подавляло. Они теряли веру в лучшее будущее Брэнвелла. Он уже не был гордостью семьи, и в души сестер закрадывался смутный страх, что брат окажется позором и бесчестьем для всех Бронте. Однако я уверена, что Шарлотта и Эмили не пытались как-то прояснить эти подозрения, а только старались говорить с Брэнвеллом как можно меньше, не переставая при этом думать, гадать и огорчаться.

20 февраля 1845 года

Я провела неделю в Х., и нельзя сказать, что это было очень приятное время: меня мучали головные боли, я чувствовала слабость и общий упадок сил. Все это сделало меня плохой собеседницей, досадной помехой для живых, веселых и словоохотливых обитателей дома. Во все время, что я там провела, мне никак не удавалось взять себя в руки больше чем на час. Наверняка все – может быть, за исключением Мэри – были очень рады, когда я уехала. Во мне сейчас слишком мало жизненной энергии, чтобы составлять приятную компанию кому-либо, кроме самых тихих людей. Интересно, вследствие чего так изменился мой характер – из-за возраста или чего-либо еще?

Увы! Ответ на этот вопрос был совершенно очевиден. Она и не могла быть никем иным, как «плохой собеседницей» и «досадной помехой» для веселого и легкомысленного общества! Ведь все ее планы заработать на жизнь честным трудом были разрушены, сгорели дотла. Несмотря на все предпринятые усилия, она не смогла найти ни одной ученицы. Однако, вместо того чтобы скорбеть из-за неосуществимости лелеемого много лет желания, Шарлотта находила повод для радости. Ее несчастный отец, почти ослепший и беспомощный, теперь полностью нуждался в дочерней заботе, но и это она рассматривала как священный долг, которым благословило ее Провидение. Тьма сгустилась над тем, кто некогда был светлой надеждой всей семьи, – над Брэнвеллом; его изменчивое поведение для сестры было покрыто тайной. Иногда по непонятным причинам он возвращался в родной дом, словно прячась от какого-то позора, – и сестры предчувствовали самое дурное. И как могла Шарлотта радоваться жизни, если вскоре должна была проститься со своей милой, великодушной Мэри, которая собиралась уехать так далеко и так надолго, что для подруги это значило «навсегда»? Когда-то Шарлотта написала о Мэри Т., что та «полна чувств благородных, горячих, щедрых и нежных. Бог да благословит ее! Вряд ли мне встретится в этом мире человек более великодушный и благородный. Она охотно умрет за того, кого любит. Ее ум и душевные качества выше всего, что я знаю». И с этой подругой Шарлотте предстояло проститься! Вот что рассказывает сама Мэри об их последней встрече:

Когда мы в последний раз виделись с Шарлоттой (это было в январе 1845 года), она сказала, что окончательно решила остаться дома. Она признавалась, что это ей не нравится. К тому же она была нездорова. По ее словам, любые перемены ей поначалу нравились – так в первое время ей нравился и Брюссель. Хорошо если люди имеют возможность вести более разнообразную жизнь и больше общаться, но для себя она такой возможности не видела. Я сказала ей как можно деликатнее, что ей не следует оставаться дома. Если она проведет там лет пять, в одиночестве, с ее слабым здоровьем, то это погубит ее, она уже никогда не оправится. «Подумай, какой ты станешь через пять лет!» – сказала я. Ее лицо омрачилось. Тогда я сказала: «Не плачь, Шарлотта!» Она не заплакала, а только продолжала ходить туда-сюда по комнате. Немного погодя она ответила: «Нет, я все-таки останусь».

Через несколько дней после прощания с Мэри Шарлотта рассказывает о своей жизни в Хауорте:

24 марта 1845 года

Мне трудно описать тебе, как проходит время в Хауорте. Здесь нет каких-либо событий, по которым можно понять, что оно движется. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день имеет одинаково тяжелый и безжизненный характер. Воскресенье, день выпечки хлеба, и суббота – только эти дни чем-то отличаются от других. А жизнь между тем проходит. Мне скоро исполнится тридцать, а я еще ничего не сделала. Когда я оглядываюсь на прошлое и думаю о будущем, меня охватывает тоска. Однако грешно и глупо было бы роптать. Без всякого сомнения, долг призывает меня пока что оставаться дома. Было время, когда я очень любила Хауорт; сейчас все не так. Мы все словно погребены здесь. Мне хочется путешествовать, работать, вести живую и полнокровную жизнь. Прости меня, моя милая, за то, что обрушиваю на тебя свои бесплодные желания. Об остальном лучше не буду писать, нечего тебя беспокоить. Ты обязана мне написать. Если бы ты знала, какую радость приносят твои письма, ты писала бы очень часто. Твои письма да еще французские газеты – это единственные вестники, которые добираются ко мне из большого мира через вересковые пустоши; и я всегда им очень рада.

Одной из ежедневных обязанностей Шарлотты было чтение вслух отцу, и для этого требовалось проявить дипломатичность, поскольку иногда предложение прочесть то-то и то-то, к чему он привык за долгие годы, чувствительно напоминало больному о несчастье, которое с ним произошло. Втайне и сама Шарлотта боялась той же болезни. Долгие годы недомоганий, слабая печень, страсть к созданию мелких рисунков в юности и развившаяся в последние годы бессонница (как много слез было пролито ночами из-за странного и пугающего поведения Брэнвелла) – все это сказалось на ее бедных глазах.

Примерно в это время она писала мсье Эже¹⁸⁷:

Il n’y a rien que je craigns comme le dsuvrement, l’inertie la lthargie des facults. Quand le corps est paresseux l’esprit souffre cruellement; je ne connatrais pas cette lthargie, si je pouvais crire. Autrefois je passais, des journes des semaines, des mois entiers crire, et pas tout fait sans fruit, puisque Southey et Coleridge, deux de nos meilleurs auteurs qui j’ai envoy certain manuscrits, en ont bien voulu tmoigner leur approbation; mais prsent, j’ai la vue trop faible; si j’crivais beaucoup je deviendrai aveugle. Cette faiblesse de vue est pour moi une terrible privation; sans cela, savez-vous ce que je ferais, Monsieur? J’crirais un livre et je le ddierais mon matre de litterature, au seul matre que j’aie jamais eu – vous, Monsieur! Je vous ai dit souvent en franais combien je vous respecte, combien je suis redevable votre bont, vos conseils. Je voudrais le dire une fois en Anglais. Cela ne se peut pas; il ne faut pas y penser. La carrire des lettres m’est ferme. <…>

N’oubliez pas de me dire comment vous vous portez, comment madame et les enfants se portent? Je compte bientt avoir de vos nouvelles; cette ide me sourit, car le souvenir de vos bonts ne s’effacera jamais de ma mmoire, et tant que ce souvenir durera le respect que vous m’avez inspir durera aussi. Agrez, Monsieur, etc.¹⁸⁸

Весьма возможно, что даже сестры и самые близкие подруги Шарлотты не знали о страхе полной слепоты, который преследовал ее в этот период. Она старалась поменьше утомлять глаза, чтобы хватало сил читать отцу, меньше занималась шитьем и писала только то, что было совершенно необходимо. Основным ее занятием стало вязание.

2 апреля 1845 года

Я ясно вижу, что в этом мире нам не суждено изведать ни единого мгновения абсолютного счастья. Болезнь <…> совпала с замужеством <…>. Мэри Т. может теперь вступить на тот путь трудных приключений, по которому так долго хотела пойти. Болезни, трудности и опасности станут ее спутниками – попутчиками, от которых нельзя избавиться. Надеюсь, ее не настигли юго-восточные и северо-восточные шторма и она проплыла места, где они буйствуют, раньше, чем они начались. А может быть, штормило только у берегов, а не на морских просторах? Если, однако, все было не так, то, значит, ее сильно качало – в то самое время, когда мы спали в своих кроватях или лежали без сна, думая о ней. Столь серьезные, ощутимые опасности, когда проходят, оставляют в душе чувство удовлетворения: человек думает о том, что он боролся с трудностями и преодолел их. Сила, храбрость, жизненный опыт – вот непременные результаты. Что же касается душевных страданий, то они, похоже, не приносят доброго плода и лишь делают нас менее чувствительными к физическим страданиям. <…> Десять лет назад я бы посмеялась над твоим рассказом, когда ты по ошибке приняла холостого доктора за женатого человека. Я наверняка посчитала бы тебя слишком щепетильной, и меня удивило бы твое сожаление о том, что ты была любезна с добропорядочным человеком, поскольку он оказался одиноким, а не женатым. Сейчас, однако, я понимаю, что твои угрызения совести основаны на здравом смысле. Если женщина хочет избегнуть клейма «искательница замужества», то она должна выглядеть и вести себя так, словно сделана из мрамора или глины: быть холодной, бесчувственной, сохранять безразличное выражение лица. Ибо любое выражение чувства – радости, горя, дружелюбия, антипатии, восхищения, отвращения – будет одинаково воспринято людьми как попытка подцепить мужа. Но ничего! Здравомыслящие женщины всегда найдут чем утешиться, в конце концов. Поэтому не бойся быть такой, какая ты есть: нежной и доброй; не подавляй свои чувства и настроения, которые прекрасны сами по себе, из страха, что некий глупый юнец вообразит, будто ты решила очаровать его. Не осуждай себя на полужизнь только потому, что вела себя так оживленно, что некий прагматичный субъект в бриджах вообразил, будто ты задумала связать свою жизнь с его пустой жизнью. Конечно, достойные, сдержанные манеры – это настоящее сокровище для женщины, и ты им обладаешь. Напиши мне снова поскорей, я совершенно вне себя и нуждаюсь в успокоении.

13 июня 1845 года

Что касается миссис ***, которая, по твоим словам, похожа на меня, то у меня к ней душа не лежит вовсе. Впрочем, меня не тянет к людям, о которых говорят, что они в чем-то сходны со мной, потому что я всегда вижу: это сходство ограничивается чисто внешними, заметными при первом знакомстве чертами моего характера. Эти черты не слишком приятны – я знаю. Ты пишешь, что она умна – «умная дама». Как я ненавижу это выражение! Сразу представляешь сварливую, некрасивую, надоедливую, болтливую женщину. <…> Мне не хотелось бы оставлять отца ни на один день. Зрение его ухудшается с каждым днем, и надо ли удивляться, что он, замечая, как драгоценнейшая из человеческих способностей покидает его, пребывает временами в подавленном настроении? Так печально думать, что все немногочисленные маленькие радости должны скоро стать для него недоступными. Ему уже сейчас в высшей степени трудно читать и писать. Он боится, что слепота неизбежно превратит его в обузу для нас. Боится, что станет никем в собственном приходе. Я стараюсь утешить отца, иногда мне это удается, но ведь утешения не восстановят его зрение и не смогут компенсировать его отсутствие. Однако отец не брюзжит, никогда не проявляет нетерпения; он только подавлен и удручен.

По причине, о которой сказано в этом письме, Шарлотта отклонила приглашение в единственный дом, куда ее в то время звали. В ответе на приглашение она пишет:

Ты решила, что я холодно отказала тебе? Странная холодность, когда я уже чуть ли не слышала сама, как отвечаю «да», но была все-таки вынуждена сказать «нет». Однако сейчас ситуация несколько изменилась. Энн приехала домой, и ее присутствие, конечно, дало мне возможность почувствовать себя свободнее. Так что, если все будет хорошо, я приеду, и мы увидимся. Напиши только, когда я должна приехать. Назови неделю и день. Будь добра, ответь также на следующие вопросы, если можно. Каково расстояние от Лидса до Шеффилда? Сколько может стоить поездка? Разумеется, когда я приеду, ты позволишь мне мирно наслаждаться твоим обществом и не станешь таскать повсюду с визитами. Мне вовсе не хочется встречаться с вашим младшим священником. Он наверняка такой же, как все другие люди этого звания, которых мне приходилось видеть: все они представляются мне какой-то одной породой, самолюбивой, суетной и пустой. В настоящее благословенное время у нас целых три таких в хауортском приходе, и один стоит другого. Вчера все они, да еще в сопровождении мистера С., заявились или, лучше сказать, ввалились к нам на чай без всякого предупреждения. Это был понедельник – день, когда мы печем хлеб, и я совсем забегалась и страшно устала. Если бы они вели себя тихо и достойно, я бы, разумеется, спокойно подала им чай. Однако они начали прославлять самих себя и оскорблять диссентеров. Мое терпение лопнуло, и я произнесла несколько резких слов, так что они смолкли, как громом пораженные. Папа был тоже напуган, но тем не менее я об этом не сожалею.

После короткой поездки в гости к подруге Шарлотта возвращалась домой железной дорогой, и в вагоне ее попутчиком оказался джентльмен, чьи черты лица, как ей подумалось, выдавали в нем француза. Мисс Бронте решилась спросить его об этом, и он подтвердил, что так и есть. Тогда она поинтересовалась, не довелось ли ему провести довольно длительное время в Германии, – он подтвердил и это. Ее чуткий слух отметил гортанное произношение отдельных звуков, которые, как считают французы, можно уловить даже у внуков тех их соотечественников, поживших какое-то время за Рейном. В письме мсье Эже Шарлотта рассказала, как ей удавалось сохранить свой французский.

Je crains beaucoup d’oublier le franais – j’apprends tous les jours une demi page de franais par cur, et j’ai grand plaisir apprendre cette leon. Veuillez presnter Madame l’assurance de mon estime; je crains que Marie Louise et Claire ne m’aient dj oublie; mais je vous reverrai un jour; aussitt que j’aurais gagn assez d’argent pour aller Bruxelles, j’y irai¹⁸⁹.

После столь редкой радости, как поездка к подруге, Шарлотте помогла скоротать время в поезде встреча с французским джентльменом. Шарлотта прибыла домой в приподнятом настроении. Однако что же она там обнаружила?

До пастората мисс Бронте добралась к десяти часам вечера. Брэнвелл, внезапно заболевший, прибыл за день или два до этого. Он сказал, что приехал на праздники. На самом деле, я думаю, он оставил службу, после того как открылись некоторые факты. В день возвращения Шарлотты он получил письмо от мистера ***¹⁹⁰. В резких выражениях мистер *** сообщал, что узнал о безобразных поступках Брэнвелла и увольняет его. Мистер *** требовал от Брэнвелла под угрозой огласки немедленно и навсегда прекратить всякое общение с членами своей семьи.

Все позорные подробности вышли наружу. Брэнвелл в приступе самобичевания или, точнее, как ни странно это звучит, в приступе преступной любви не мог ничего скрыть из страха бесчестья. Он дал волю своим страстям, и это ужаснуло его любящих сестер; слепой отец был ошеломлен и горько проклинал развратную женщину, которая соблазнила и увела на путь смертного греха его мальчика, его единственного сына!

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒