Часть вторая 14 страница

Когда сестры Бронте впервые приехали в Брюссель, они намеревались пробыть там полгода, вплоть до начинающихся в сентябре grandes vacances ¹⁶⁶. На каникулах обучение прерывалось на срок от шести недель до двух месяцев, и потому в это время было удобно вернуться домой. Однако предложение, высказанное в приводимом ниже письме, изменило планы Шарлотты и Эмили. А кроме того, сестры были очень рады своим успехам в изучении тех предметов, которые им так давно хотелось постичь. Приносила радость и дружба с теми, кто избавлял их от невыразимого одиночества, которое испытывают приезжие в чужой стране – особенно такие, как Шарлотта и Эмили. От подруг они узнавали о том, что происходит дома, могли вспоминать с ними прошлое или обсуждать планы на будущее. Мэри и ее сестра – веселая, смешливая, любящая танцы Марта – жили в пансионе, находившемся сразу за городской чертой Брюсселя. А в самом городе жили их двоюродные сестры – в этом доме¹⁶⁷ Шарлотту и Эмили всегда принимали с радостью, хотя неимоверная застенчивость сестер Бронте заслоняла от хозяев многие их привлекательные качества.

В этом семействе сестры Бронте проводили выходные дни в течение многих месяцев. Однако Эмили оставалась столь же непроницаемой для попыток сближения, как и в первое время своего пребывания в Брюсселе. Шарлотта, по словам Мэри, была настолько слаба физически, что «не находила сил» возражать кому-либо в споре и со всем почтительно соглашалась, – тем, кто знает о ее незаурядных талантах и решительном характере, такое поведение кажется странным. В этом доме барышни Т. и сестры Бронте могли видеться очень часто. Однако была еще одна английская семья, для которой Шарлотта вскоре стала желанной гостьей; как мне кажется, там она чувствовала себя более раскованно, чем у подруг или у миссис Дженкинс.

Английский врач прибыл в Брюссель с целью дать образование своим дочерям¹⁶⁸. В июле 1842 года он поместил их в пансион мадам Эже – меньше чем за месяц до начала grandes vacances . Для того чтобы девушки лучше усвоили язык и смогли занять все свое время, они посещали дом на улице Изабеллы каждый день, в том числе и на каникулах. В это время в пансионе все разъехались и остались всего шесть или восемь воспитанниц, не считая сестер Бронте, которые находились там постоянно, не имея возможности внести хоть какое-то разнообразие в свою монотонную жизнь и с неустанным усердием продолжая учение. Их положение в пансионе показалось новоприбывшим похожим на то, что принято называть «привилегированные ученицы». Различные учителя обучали их французскому, рисованию, немецкому и литературе, а Эмили, помимо этого, занималась еще и музыкой, в которой стала уже настолько искусна, что ей поручили давать уроки трем юным сестрам – дочерям английского врача, с которым мне довелось беседовать.

Школьницы были разделены на три класса. В первом учились от пятнадцати до двадцати девушек; во втором число учениц в среднем составляло шестьдесят – все местные, исключая сестер Бронте и еще одну девушку; в третьем было от двадцати до тридцати учениц. Первый и второй классы занимали длинный зал, разделенный деревянной перегородкой. В каждом отделении было четыре длинных ряда парт, а перед ними возвышалась «эстрада» – место для учителя. В последнем ряду, в самом тихом уголке, сидели бок о бок Шарлотта и Эмили, обычно так глубоко погруженные в учение, что не замечали ни шума, ни движения вокруг.

Учеба продолжалась с девяти до двенадцати (время завтрака), затем пансионерки и полупансионерки (примерно тридцать учениц) шли в столовую (комнату с двумя длинными столами, на каждом из которых стояла масляная лампа), где угощались фруктами с хлебом. А «экстерны», или приходящие ученицы, приносившие еду с собой, отправлялись обедать в сад. С часу до двух все занимались вышиванием, при этом одна из учениц читала вслух что-нибудь легкое. С двух до четырех снова проводились занятия. В четыре «экстерны» покидали здание, оставшиеся обедали в столовой вместе с мсье и мадам Эже. С пяти до шести было время отдыха, с шести до семи – подготовка домашних заданий, а за всем этим следовало lecture pieuse ¹⁶⁹ – кошмар Шарлотты. В редких случаях мсье Эже сам приходил на эти чтения и предлагал книгу более интересного содержания. В восемь подавали легкий ужин – воду и «пистолеты» (очень вкусные брюссельские булочки), затем следовала молитва и отход ко сну.

Главная спальня помещалась непосредственно над длинной классной комнатой. В ней стояли в два ряда шесть или восемь узких кроватей, каждая из них была отгорожена белой драпировкой. Под кроватью находился ящик, служивший для хранения одежды, а между кроватями – тумбочка, на которой стояли кувшин с водой, таз и зеркало. Кровати Шарлотты и Эмили располагались в самом конце спальни и были так отгорожены от всех, что составляли фактически отдельную комнатку.

Свободные часы они обычно проводили в саду, прогуливаясь вдвоем, – как правило, в полном молчании. Эмили, хотя и была выше ростом, опиралась на руку сестры. Шарлотта всегда отвечала на любой вопрос или реплику, адресованную им обеим; Эмили вообще редко с кем-либо разговаривала. Спокойные, деликатные манеры Шарлотты не менялись. Никто не видел, чтобы она вышла из себя. Став учительницей английского, она даже в тех случаях, когда непослушание и невнимательность девочек должны были вызвать раздражение, лишь слегка краснела и делалась чуть оживленнее, временами в ее глазах вспыхивал огонек – и это были все внешние проявления, по которым можно было судить о ее досаде. Только способность всегда держаться с достоинством в конечном итоге действовала на учениц смягчающим образом и оказывалась куда эффективнее многоречивых тирад других учительниц. Вот что пишет одна моя корреспондентка:

Воздействие такой манеры держать себя было весьма примечательным, я могу судить об этом по личному опыту. Я была в то время весьма пылкой и необузданной и не испытывала ни малейшего почтения к французским учительницам. К моему изумлению, всего одно слово от нее делало меня совершенно послушной. Дело дошло до того, что мсье и мадам Эже предпочитали передавать мне через нее все свои указания. По всей видимости, другие ученицы не любили ее так, как я: она ведь была такой спокойной и молчаливой, но уважали ее все.

Если не считать этого описания манеры поведения Шарлотты в качестве учительницы английского (должность, которую она приняла несколькими месяцами позднее), все рассказы о жизни двух мисс Бронте в бельгийской школе относятся к октябрю 1842 года – началу нового учебного года. Приведенный фрагмент передает впечатление, которое произвела иностранная школа и положение в этой школе сестер Бронте на живую и сообразительную английскую девочку шестнадцати лет. Приведу цитату из письма Мэри, где она рассказывает о том времени.

Нельзя сказать, что в первое время в Брюсселе ей было совсем неинтересно. Она писала мне о новых знакомых, о необычном поведении учениц и учительниц, вникала в надежды последних на будущее. Так, она упоминала об одной учительнице, мечтавшей выйти замуж, поскольку «ужасно старела». Эта учительница поручала своему отцу или брату (забыла, кому именно) носить ее письма одному холостяку, который, как она полагала, мог бы на ней жениться; в письмах она уверяла его, что, потеряв свое теперешнее место, будет вынуждена стать монахиней – сестрой милосердия, чего бы ей совсем не хотелось. Разумеется, Шарлотта не без любопытства присматривалась к тем, кто находился в таком же положении, как и она сама, и эта учительница ее почти пугала. «Она утверждает, что ее ничто на свете не интересует, и насмехается над скромностью, а ведь она всего десятью годами старше меня! Я не видела в этом связи, пока она не сказала: „Послушай, я бы совсем не хотела стать монахиней: мне кажется, что это привело бы окружающих в ужас, но у меня нет другого выхода“. Я сказала, что, по-моему, в качестве сестры милосердия она относилась бы к своему труду, как и другие, и, быть может, проявляла даже больше сочувствия к несчастным, чем некоторые из сестер. Однако она ответила, что не понимает, как можно постоянно выносить страдания и не иметь надежды на перемену своей участи. В таком положении нельзя сохранить свои естественные чувства. Я попыталась ободрить ее, сказав, что ее, возможно, ждет иная судьба, чем умолять кого-то на ней жениться или терять свои естественные чувства в монашестве. На это она ответила: „Моя молодость проходит; меня не ждет ничего лучше того, что было в прошлом, а в прошлом не было ничего хорошего“». В такие минуты Шарлотта, похоже, думала о том, что многие люди обречены терять в мирской суете свои лучшие качества и чувства одно за другим, пока они не «умрут совсем». «Надеюсь, – писала она, – как только из меня уйдет жизнь, меня похоронят; не хочу жить в качестве живого мертвеца». В этом мы всегда расходились. Мне казалось, что деградация, которой она боялась, – это следствие бедности, и надо просто уделить больше внимания заработкам. Иногда Шарлотта соглашалась, но не находила способов, как это сделать. В другие минуты она боялась даже думать обо всем этом: она говорила, что такие мысли вгоняют ее в ступор. И в самом деле, в ее положении не оставалось ничего, как только погрузиться в мелочные денежные заботы, добывая себе пропитание.

Разумеется, Шарлотта ценила художников и писателей и ставила общение с ними почти так же высоко, как их произведения. Она всегда с презрением отзывалась о тех, кто озабочен только деньгами, и мечтала о возможности посетить все крупные города Европы, увидеть все достопримечательности и познакомиться со всеми знаменитостями. В этом заключалось ее представление о литературной славе, своего рода пропуске в общество умных людей… Когда же Шарлотта познакомилась с брюссельцами и оценила их, жизнь ее сделалась монотонной и она вернулась к тому безнадежному взгляду на будущее, какой был у нее во время пребывания у мисс В., – хотя, быть может, теперь в меньшей степени. Я писала ей, убеждая вернуться домой или куда-нибудь уехать: она ведь уже получила что хотела (освоила французский) и теперь, сменив место, смогла бы, по крайней мере, если не улучшить свое положение, то обрести нечто новое. Я прибавляла, что если она будет все больше погружаться в мрачное настроение, то у нее не хватит энергии уехать, а рядом не будет никого из подруг, кто поддержал бы ее и пригласил в гости, как бывало у мисс В. Шарлотта ответила, что я оказала ей большую услугу, что ей, несомненно, надо последовать моему совету и что она очень мне обязана. Я часто думала об этом письме. Шарлотта всегда покорно выслушивала мои советы, но затем всегда потихоньку отбрасывала их и поступала так, как считала нужным. Впоследствии она не раз поминала «услугу», которую я ей оказала. До нее дошли преувеличенные слухи о моих тяжелых обстоятельствах, и она прислала мне в Новую Зеландию 10 фунтов стерлингов с письмом, где выражала надежду, что эти деньги прибудут своевременно и что это долг, которым она обязана мне за однажды оказанную «услугу». Полагаю, 10 фунтов составляли четверть ее годового дохода. «Услуга» была только предлогом, подлинной же причиной этого поступка была ее доброта.

Однако вскоре в обычном течении школьной жизни, с ее рутинными занятиями и обязанностями, произошел первый сбой – тяжелый и печальный. Марта – прелестная, милая, озорная и веселая Марта – вдруг тяжело заболела и слегла в пансионе Шато-де-Кукельберг. Старшая сестра самоотверженно заботилась о ней, но все усилия оказались тщетны: через несколько дней Марта умерла. Вот собственный рассказ Шарлотты об этом событии:

Я не знала о болезни Марты Т. вплоть до того самого дня, когда она умерла. Я примчалась в Кукельберг на следующее утро, еще не осознавая, что ей грозит серьезная опасность, и мне сказали, что все уже кончено. Ночью она умерла. Мэри увезли в Брюссель. С тех пор я часто виделась с Мэри. Нельзя сказать, что она раздавлена случившимся; однако, пока Марта болела, старшая сестра была ей больше чем матерью и больше чем сестрой: она дежурила у ее постели, заботилась и ухаживала за ней нежно и неустанно. Я побывала на могиле Марты – на том месте, где в чужой земле упокоился ее прах.

Те, кто читал роман «Шерли», наверное, помнят несколько строк (примерно полстраницы), исполненных грустных воспоминаний:

Что касается малютки Джесси, то отец далек от мысли, что она недолго проживет: она ведь так весела, так мило болтает, уже и сейчас такая лукавая, такая остроумная! Она может вспылить, если ее заденут, но зато как она ласкова, если с ней добры! Послушание сменяется в ней шаловливостью, капризы – порывами великодушия; она никого не боится… зато она мила и доверчива с теми, кто к ней добр. Очаровательной Джесси суждено быть всеобщей любимицей… <…> Знакомо ли вам это место? Нет, никогда прежде вы его не видели; но вы узнаете эти деревья и зелень – это кипарис, ива, тис. Вам случалось видеть и такие каменные кресты, и такие тусклые венки из бессмертника. Вот оно, это место, – зеленый дерн и серая мраморная плита – под ней покоится Джесси. Она прожила только весну своей жизни; была горячо любима и сама горячо любила. За время своей короткой жизни она нередко проливала слезы, изведала много огорчений, но и часто улыбалась, радуя всех, кто ее видел. Умерла она мирно, без страданий, в объятиях преданной ей Розы, которая служила ей опорой и защитой среди многих житейских бурь; обе девушки были в тот час одни в чужом краю, и чужая земля приняла усопшую Джесси в свое лоно.

<…>

Но прости меня, Джесси, я больше не буду писать о тебе! Сейчас вечер, снаружи осенняя слякоть и непогода. В небе всего одна туча, но она окутала всю землю, от полюса до полюса. Ветер не знает устали; рыдая, мечется он среди холмов, мрачные силуэты которых кажутся черными в туманных сумерках. Дождь весь день хлестал по колокольне,[6] она возвышается темной башней над каменной оградой кладбища, где все – и высокая трава, и крапива, и сами могилы – пропитано сыростью. Сегодняшний вечер мне слишком напоминает другой точно такой же, осенний, пасмурный и дождливый, но то было несколько лет назад. Те, кто посетил в тот непогожий день свежую могилу на протестантском кладбище чужой страны, собрались в сумерках у камелька. Они были разговорчивы и даже веселы, однако все чувствовали, что в их кругу образовалась какая-то пустота, которую ничто никогда не заполнит. Они знали, что утратили нечто незаменимое, о чем они будут жалеть до конца своих дней, и каждый думал о том, что проливной дождь мочит сейчас и без того сырую землю, скрывшую их утраченное сокровище, над которым стонет и плачет осенний ветер. Огонь согревал их, Жизнь и Дружба еще дарили им свое благословение, а Джесси лежала в гробу, холодная и одинокая, и лишь могильная земля укрывала ее от бури¹⁷⁰.

Это была первая смерть в кругу самых близких Шарлотте людей с тех пор, как давным-давно умерли две ее старшие сестры. Она пыталась, как могла, утешить Мэри, когда вдруг пришло известие из дома о том, что ее тетя, мисс Брэнвелл, очень серьезно больна. Эмили и Шарлотта тут же стали собираться. Они торопливо укладывали вещи, намереваясь как можно скорее отправиться в Англию и не зная, доведется ли им когда-либо вернуться в Брюссель. Они оставляли и пансион, и все свои отношения с мсье и мадам Эже; собственное будущее виделось им весьма туманным. Буквально накануне отъезда, наутро после получения первого сообщения о болезни мисс Брэнвелл, как раз в ту минуту, когда надо было отправляться из пансиона, пришло второе письмо, содержавшее известие о смерти. Ускорить отъезд Шарлотта и Эмили не могли – все меры были уже приняты. Сестры отплыли в Англию из Антверпена, ехали ночь и день и прибыли в Хауорт утром во вторник. Похороны и все остальные обряды уже прошли, мистер Бронте и Энн сидели вместе в глубокой скорби по той, которая с таким тщанием вела хозяйство в их доме на протяжении почти двадцати лет и заслужила любовь и уважение своих домашних. Пока мисс Брэнвелл была жива, они и не подозревали, насколько тяжелой окажется для них эта утрата. Небольшое состояние, которое она скопила ценой многих лет экономии, отказывая себе во всем, было завещано племянницам. Брэнвеллу, ее любимцу, тоже полагалась часть тетушкиного наследства, однако его безрассудное поведение так огорчало старую даму, что она вычеркнула его имя из завещания.

Когда прошло первое потрясение, три сестры почувствовали радость от встречи после самой долгой в их жизни разлуки. Им было что вспомнить из прошлого и было о чем подумать на будущее. Энн уже некоторое время занимала место гувернантки и должна была вернуться к своим обязанностям в конце рождественских каникул. Значит, следующий год сестрам снова предстояло провести в разлуке; однако затем счастливая мечта о совместной жизни и открытии школы должна была осуществиться. Разумеется, теперь они и не думали поселиться в Бёрлингтоне или другом подобном месте вдали от отца; та небольшая сумма, которой располагала каждая из них, позволяла произвести определенные изменения в пасторате, чтобы в нем можно было открыть школу. Планы Энн на ближайшее время были известны. Эмили сразу решила, что именно ей надо оставаться дома с отцом. А о том, чем займется Шарлотта, много думали и даже спорили.

Даже во время спешного отъезда Шарлотты и Эмили из Брюсселя мсье Эже нашел время, чтобы написать письмо мистеру Бронте с соболезнованиями о понесенной потере. Письмо это, помимо выражения самых почтительных чувств к отцу, содержит и самый любезный отзыв о поведении его дочерей, и потому я в любом случае привела бы его здесь, даже если бы в нем не делалось предложение относительно Шарлотты, которое несомненно заслуживает места в ее жизнеописании.

Au Rvrend Monsieur Bront; Pasteur Evanglique, etc., etc .

Samedi; 5 9^bre

Monsieur,

Un vnement bien triste dcide mesdemoiselles vos filles retourner brusquement en Angleterre, ce dpart qui nous afflige beaucoup a cependant ma complte approbation; il est bien naturel qu’elles cherchent vous consoler de ce que le ciel vient de vous ter, en se serrant autour de vous, pour mieux vous faire apprcier ce que le ciel vous a donn et ce qu’il vous laisse encore. J’espre que vous me pardonnerez, Monsieur, de profiter de cette circonstance pour vous faire prvenir l’expression de mon respect; je n’ai pas l’honneur de vous connatre personellement, et cependant j’prouve pour votre personne un sentiment de sincre vnration, car en jugeant un pre de famille par ses enfants on ne risque pas de se tromper, et sous ce rapport l’ducation et les sentiments que nous avons trouvs dans mesdemoiselles vos filles, n’ont pu que nous donner une trs haute ide de votre mrite et de votre caractre. Vous apprendrez sans doute avec plaisir que vos enfants ont fait du progrs trs remarquable dans toutes les branches de l’enseignement, et que ces progrs sont entirement ds leur amour pour le travail et leur persverance; nous n’avons eu que bien peu faire avec de pareilles lves; leur avancement est votre uvre bien plus que la notre; nous n’avons pas eu leur apprendre le prix du temps et de l’instruction, elles avaient appris tout cela dans la maison paternelle, et nous n’avons eu, pour notre part, que le faible mrite de diriger leurs efforts et de fournir un aliment convenable la louable activit que vos filles ont puise dans votre exemple et dans vos leons. Puissent les loges mrites que nous donnons vos enfants vous tre de quelque consolation dans le malheur qui vous afflige; c’est l notre espoir en vous crivant, et ce sera, pour Mesdemoiselles Charlotte et Emily, une douce et belle rcompense de leurs travaux.

En perdant nos deux chres lves nous ne devons pas vous cacher que nous prouvons la fois et du chagrin et de l’inquitude; nous sommes affligs parce que cette brusque sparation vient briser l’affection presque paternelle que nous leur avons voue, et notre peine s’augmente la vue de tant de travaux interrompues, de tant des choses bien commences, et qui ne demandent que quelque temps encore pour tre menes bonne fin. Dans un an, chacune de vos demoiselles et t entirement prmunie contre les ventualits de l’avenir; chacune d’elles acquerrait la fois et l’instruction et la science d’enseignement; Mlle. Emily allait apprendre le piano; recevoir les leons du meilleur professeur que nous ayons en Belgique, et dj elle avait elle-mme de petites lves; elle perdait donc la fois un reste d’ignorance, et un reste plus gnant encore de timidit; Mlle. Charlotte commenait donner des leons en franais, et d’acqurir cette assurance, cet aplomb si necessaire dans l’enseignement; encore un an tout au plus, et l’uvre tait acheve et bien acheve. Alors nous aurions pu, si cela vous et convenu, offrir mesdemoiselles vos filles ou du moins l’une des deux une position qui et t dans ses gots, et qui lui et donn cette douce indpendance si difficile trouver pour une jeune personne. Ce n’est pas, croyez le bien monsieur, ce n’est pas ici pour nous une question d’intrt personnel, c’est une question d’affection; vous me pardonnerez si nous vous parlons de vos enfants, si nous nous occupons de leur avenir, comme si elles faisaient partie de notre famille; leurs qualits personnelles, leur bon vouloir, leur zle extrme sont les seules causes qui nous poussent nous hasarder de la sorte. Nous savons, Monsieur, que vous peserez plus mrement et plus sagement que nous la consquence qu’aurait pour l’avenir une interruption complte dans les tudes de vos deux filles; vous deciderez ce qu’il faut faire, et vous nous pardonnerez notre franchise, si vous daignez considrer que le motif qui nous fait agir est une affection bien dsinterresse et qui s’affligerait beaucoup de devoir dj se rsigner n’tre plus utile vos chers enfants.

Agrez, je vous prie, Monsieur, d’expression respectueuse de mes sentiments de haute considration.

C. Hger¹⁷¹

В этом письме так же много правды, как и доброты. А поскольку всем было очевидно, что второй год обучения окажется куда более полезным, чем первый, то в пасторском доме без долгих размышлений приняли решение, что Шарлотта возвращается в Брюссель.

Тем временем все семейство радостно встретило Рождество. Брэнвелл на этот раз оказался вместе со всеми, что тоже всех радовало: каковы бы ни были его заблуждения и даже грехи, сестры по-прежнему видели в нем надежду семьи и верили, что когда-нибудь начнут гордиться братом. Они словно специально не желали замечать всей глубины его падения, о которой им постоянно говорили другие, и убеждали самих себя, что подобные заблуждения свойственны всем людям, независимо от их силы или характера, ибо, пока их не научит горький опыт, они будут вечно путать сильные страсти с сильным характером.

Шарлотта приняла погостить подругу, потом сделала ответный визит. Брюссельская жизнь уже казалась сном: за короткое время мисс Бронте успела полностью вернуться к старым привычкам. Правда, теперь у нее было больше свободы, чем при жизни тетушки. Хотя стояла зима, сестры предпринимали свои обычные прогулки по покрытым снегом вересковым пустошам или же совершали долгую прогулку до Китли – посмотреть, какие новые книги появились в местной библиотеке за время их отсутствия.

Глава 12

В конце января Шарлотте следовало собираться в Брюссель. Переезд не обошелся без неприятностей. Ей пришлось ехать одной, и поезд из Лидса в Лондон, который должен был прийти на Юстон-сквер рано утром, опоздал так, что не добрался туда и к десяти вечера. Шарлотта хотела отыскать «Чаптер кофе-хауз», в котором она уже останавливалась раньше и который находился недалеко от пристани. Однако она, похоже, побоялась появиться там в столь позднее и неподобающее, по йоркширским понятиям, время. Поэтому мисс Бронте взяла кэб и прямо с вокзала направилась на причал у Лондонского моста, где попросила лодочника отвезти ее на остендский почтовый пароход, который отправлялся в рейс на следующее утро. Она описывала мне (почти теми же словами, как это описано в «Городке») свое чувство одиночества и в то же время странное удовольствие, испытанное ею, когда она холодной зимней ночью мчалась через темную реку к темнеющему вдали кораблю. Ее не хотели пускать на борт. «Пассажирам запрещено ночевать на судне», – без церемоний объявил ей матрос. Шарлотта поглядела назад, в ту сторону, где горели огни и приглушенно шумел Лондон – это «мощное сердце», в котором для нее не было места, – и, стоя в качающейся лодке, попросила позвать кого-нибудь из начальства. Начальник явился, и мисс Бронте в простых и спокойных словах выразила ему свою просьбу, а также причины, по которым ей приходилось к нему обращаться. Матрос, не пускавший Шарлотту на борт, фыркал, выражая недоверие ее словам, однако начальник велел ему уняться и, тронутый рассказом, любезно разрешил ей подняться на борт и занять свое место в каюте. Наутро они отплыли, и в семь часов вечера в воскресенье Шарлотта снова переступила порог дома на улице Изабеллы, а ведь она покинула Хауорт только утром в пятницу.

Ее жалованье составляло шестнадцать фунтов в год, и из него она должна была платить за уроки немецкого – с нее брали столько же, сколько они платили вдвоем с Эмили, когда делили расходы, а именно десять франков в месяц. По собственной инициативе мисс Бронте давала уроки английского в классной комнате, одна, без наблюдения со стороны мадам или мсье Эже. Они предложили присутствовать, чтобы поддерживать дисциплину в классе, состоявшем из непослушных бельгийских девочек, однако Шарлотта отказалась от этого: она лучше будет делать это самостоятельно, на свой манер, и тогда послушание не будет результатом присутствия «жандарма». Ей отвели новую классную комнату, построенную на том месте, где раньше была площадка для игр рядом с домом. В этом «первом классе» она была surveillante ¹⁷², и поэтому ее звали здесь «мадмуазель Шарлотта» – таков был приказ мсье Эже. Сама же она продолжала учиться в основном немецкому и литературе. Каждое утро Шарлотта в одиночестве направлялась в немецкую или английскую церковь. Прогулки она совершала тоже одна; по преимуществу она прогуливалась в alle dfendue¹⁷³, где ее никто не мог побеспокоить. Это одиночество было истинной драгоценностью при ее темпераменте, постоянных болезнях и приступах тоски.

6 марта 1843 года она писала:

Я уже, разумеется, устроилась. Обязанности мои не очень обременительны, и, помимо преподавания английского, у меня хватает времени усовершенствоваться в немецком. Мне следует считать себя счастливой и быть благодарной судьбе. Надеюсь, я достаточно благодарна; и если бы я всегда могла держать себя в руках и никогда не чувствовать одиночества, не тосковать по приятельскому общению, или дружбе, или как там это называют, то все у меня было бы в полном порядке. Как я тебе уже писала, мсье и мадам Эже – единственные люди в доме, к которым я действительно испытываю искреннее уважение, но я, разумеется, не могу все время находиться в их компании, и даже часто встречаться с ними не получается. Когда я только вернулась, они просили, чтобы я свободно располагала их гостиной и по своему усмотрению заходила туда в любое время, когда я не занята в школе. Однако я не могу этого делать. Днем комната предназначена для всех, это проходной двор. А вечером мне не хочется вторгаться туда и беспокоить мсье и мадам Эже и их детей. Поэтому я остаюсь по большей части в одиночестве, если не считать времени, проводимого в классах, но все это не важно. Теперь я постоянно даю уроки английского мсье Эже и мужу его сестры. Они продвигаются вперед с замечательной скоростью, особенно первый из них. Он уже очень порядочно говорит по-английски. Ты смеялась бы до колик, если бы только знала, какие усилия я прикладывала, чтобы они произносили слова, как англичане, а у них никак не получалось повторять за мной.

Время Масленицы уже прошло, и мы вступили в период уныния и воздержания, которые несет с собой пост. В первый день поста нам подали на завтрак кофе без молока, на обед – овощи в уксусе и совсем чуть-чуть соленой рыбы, на ужин – хлеб. Во время Масленицы не обошлось без маскарада. Мсье Эже взял меня и еще одну ученицу в город посмотреть на маски. Было хорошо встряхнуться, поглядеть на бесконечные толпы, ощутить всеобщее веселье, хотя маски мне не понравились. Дважды я посещала семейство Д.* Если она уедет из Брюсселя, мне будет совсем не к кому пойти. Я получила два письма от Мэри. Она не говорит, что болела, и вообще не жалуется, однако ее письма не похожи на послания счастливого и радующегося жизни человека. У нее нет никого, кто относился бы к ней так же хорошо, как мсье Эже относится ко мне – снабжает книгами, беседует и т. д.

До свидания. Когда я это говорю, мне кажется, что ты меня не слышишь: все волны Английского канала вздымаются и ревут между нами, заглушая звук.

По тону этого письма можно легко заключить, что Брюссель 1843 года был для Шарлотты совсем не таким, как в 1842 году. Тогда возле нее постоянно находилась Эмили, которая могла ее утешить и с которой всегда можно было поговорить; каждую неделю она посещала семейство Д. и часто виделась с Мэри и Мартой. Теперь Эмили была в далеком Хауорте, где с ней или с кем-то из близких могло случиться несчастье прежде, чем Шарлотта сумела бы приехать, как бы ни спешила, – этому ее научила смерть тети. Семейство Д. собиралось уехать из Брюсселя, и тогда, думала Шарлотта, придется просиживать выходные на улице Изабеллы. Мэри уехала по своим делам. Оставалась одна Марта, навсегда спокойная и неподвижная, – на кладбище за Porte de Louvain¹⁷⁴. И даже погода в первые дни после возвращения Шарлотты отличалась пронизывающим холодом, а между тем хрупкий организм мисс Бронте всегда был болезненно чувствителен к суровым зимам. Она могла справиться с телесной болью, даже сильной, однако плохое самочувствие влияло на нее и более серьезным и пугающим образом. Упадок духа, сопровождавший телесные недомогания, оказывался весьма и весьма сильным. Мисс Бронте понимала, что источником его является болезнь организма, и даже рассуждала об этом, однако никакие рассуждения не спасали от жестоких душевных страданий во все то время, когда телесная причина оставалась в силе.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒