Часть вторая 11 страница

Судьба молодого человека в это время находилась в его собственных руках. Его отличали как необыкновенные таланты, так и благородные порывы. Однако он никак не мог научиться противостоять искушениям, его сдерживала только привязанность к своей семье. Когда он демонстрировал эту привязанность к родным, те укреплялись в вере, что с течением времени Брэнвелл исправится и они будут гордиться тем, как он сумел распорядиться своими блестящими талантами. Особенно любила его тетушка: у нее он был настоящим фаворитом. В жизни единственного брата, росшего в окружении сестер, всегда есть определенные сложности. От него ожидали поступков, он должен был действовать, в то время как сестрам надлежало только жить. Они чувствовали, что должны отступать, давая дорогу брату, и они преувеличивали эту свою обязанность, пропуская его вперед во всем. В результате молодой человек вырос совершенным эгоистом. В том семействе, о котором я пишу, все были почти аскетами по привычкам, но Брэнвеллу разрешалось потакать собственным прихотям. Правда, в ранней юности его способность привлекать и привязывать к себе людей была очень велика, и многие, вступая с ним в общение, оказывались так ослеплены, что были готовы удовлетворять любые его желания. Разумеется, он действовал осторожно и не открывал отцу и сестрам всех тех развлечений, которым предавался. Но со временем строй его мыслей и манера говорить становились все грубее. Сестры убеждали себя, что эта грубость – часть мужественности, и за своей любовью к брату не желали видеть, насколько Брэнвелл вел себя хуже, чем другие молодые люди. Они догадывались, что он подвержен неким заблуждениям, подлинную природу которых не понимали, но тем не менее брат оставался их любимцем, их надеждой, их гордостью – тем, кто со временем принесет великую славу имени Бронте.

Брэнвелл, как и его сестра Шарлотта, был худеньким и небольшого роста, в то время как две другие сестры казались и крупнее, и выше. Мне довелось видеть портрет Брэнвелла, изображенного в профиль: таких, как он, считают весьма красивыми. Лоб высокий, глаза правильно расположенные, и общее выражение лица – тонкое и умное. Нос тоже неплох, а вот линия рта несколько грубоватая, и губы, хотя и прекрасной формы, толстоваты и приоткрыты, что указывает на распущенность, как и оттянутый немного назад подбородок выдает слабость воли. Волосы у него были рыжеватые, и цвет лица обычный для рыжеволосых людей. В его жилах текло достаточно ирландской крови, чтобы в манере вести себя ощущалась раскованность и сердечность, с оттенком природной обходительности. В отрывках рукописи, которую я читала, есть удивительно точные и удачные выражения. Это начало некоего рассказа, и герои в нем изображены уверенной рукой художника-портретиста, чистым и простым языком, характерным для произведений Аддисона в «Спектейторе»¹¹⁸. Фрагмент слишком короток, и по нему трудно судить, был ли у автора талант драматурга: его персонажи не вступают в диалог. Однако элегантность и спокойствие стиля весьма неожиданны для такого склонного к бурным излишествам человека, как Брэнвелл. В его груди горело желание литературной славы – то же, что иногда вспыхивало у сестер Бронте. Его талант искал различные выходы. Брэнвелл писал стихи, посылал их Вордсворту и Колриджу (оба они отнеслись к нему благожелательно и похвалили его опыты) и часто печатал их в «Лидс меркюри». В 1849 году, находясь дома, он пробовал себя в различных видах сочинений и ожидал, что подвернется какая-нибудь работа, которой он мог бы заняться, не получив предварительно дорогостоящего образования. Нельзя сказать, что он ожидал ее нетерпеливо: он встречался со все тем же обществом (на его языке это называлось «познавать жизнь») в таверне «Черный бык», а в пасторском доме продолжал оставаться всеобщим любимцем.

Мисс Брэнвелл понятия не имела о брожении невостребованных талантов вокруг нее. Она не была конфиденткой своих племянниц, и, по всей вероятности, никто в ее возрасте не смог бы стать таковой. Однако их отец, от которого сестры Бронте отчасти унаследовали склонность к приключениям, хотя и не подавал виду, но был осведомлен о многом из того, на что не обращала внимания мисс Брэнвелл. После племянника она больше всех любила послушную, задумчивую Энн. О ней мисс Брэнвелл заботилась с младенчества. Энн была всегда терпелива и покорна, она тихо склонялась перед подавляющей силой, даже если остро чувствовала несправедливость происходящего. В этом Энн была совсем не похожа на своих старших сестер: те, столкнувшись с несправедливостью, громко выражали свое негодование. В такие минуты Эмили высказывалась так же сильно, как Шарлотта, хотя делала это не так часто. Однако, если не считать этих случаев, когда мисс Брэнвелл вела себя необдуманно, в целом она ладила с племянницами, и те, даже если их и раздражали мелкие тетушкины придирки, относились к ней с искренним уважением и немалой привязанностью. Более того, они были благодарны мисс Брэнвелл за множество полезных привычек, которые она им внушила и которые со временем стали их второй натурой: порядок, методичность, опрятность во всем, отличное знание всех видов домоводства, замечательная пунктуальность и послушание законам места и времени – все то, что, по словам Шарлотты, они сумели оценить гораздо позднее. Для сестер Бронте, с их импульсивными натурами, было чрезвычайно полезно научиться подчиняться неким непреложным законам. Жители Хауорта уверяли меня, что могли сказать в любой час и даже в любую минуту, чем заняты сейчас обитатели пастората. В определенное время девицы шили в комнате тетушки – в той самой, где они когда-то у нее учились, пока не превзошли мисс Брэнвелл своими знаниями. В другие часы они принимали пищу, очень рано. С шести до восьми мисс Брэнвелл читала вслух мистеру Бронте. Ровно в восемь семейство собиралось для вечерней молитвы в его кабинете. А к девяти священник, мисс Брэнвелл и Тэбби уже почивали, и барышни могли расхаживать туда-сюда по гостиной (как неугомонные дикие животные), обсуждая свои планы и проекты и размышляя, какой должна быть их жизнь в будущем.

В то время, о котором я пишу, их заветной мечтой было открытие школы. Им казалось, что если как следует продумать план и пристроить к дому совсем небольшое здание, то можно принять в пасторском доме некоторое количество учениц – от четырех до шести. Поскольку учительство оставалось единственной доступной им профессией, а Эмили никак не могла жить вдали от дома, да и другие тоже страдали в разлуке с ним, этот план казался наиболее удачным. Однако он предполагал определенные предварительные расходы, а тетушка на них никак не соглашалась. Между тем у сестер не было никого, кто мог бы им дать взаймы, кроме мисс Брэнвелл, у которой скопился небольшой капитал, все равно в конце концов предназначавшийся племяннику и племянницам. Но в настоящее время она не желала подвергать его риску. Перестройки, которые сестры предлагали сделать в доме, а также поиск наилучшего способа убедить тетушку в успешности их предприятия составляли главные темы их разговоров зимой 1839/40 года.

Беспокойство о будущем подавляло их души в эти месяцы вдобавок к темноте и ужасной погоде. Не радовали и внешние события, происходившие в кругу их подруг. В январе 1840 года Шарлотта узнала о смерти юной девушки, когда-то учившейся у нее, – соученицы Энн в то время, когда обе сестры жили в Роу-Хеде. Сестры Бронте были привязаны к покойной, которая, в свою очередь, платила им взаимностью. Тот день, когда пришло известие о смерти этого юного создания, был очень печальным. Шарлотта писала 12 января 1840 года:

Твое письмо, которое я получила сегодня утром, принесло мне немалую боль. Значит, Анна С. мертва. Во время нашей последней встречи она была юной, прекрасной и счастливой девушкой. А теперь «горячка жизни кончилась»¹¹⁹ и она спит. Я никогда не увижу ее больше. Где бы я ни искала ее в этом мире, найти не удастся – как нельзя найти цветок или древесный лист, увядший двадцать лет назад. Подобные потери дают представление о том, как чувствуют себя те, кто видит одну за другой смерти своих близких и в конце концов остается один на жизненном пути. Но слезы бесполезны, и я стараюсь не роптать.

Зимой того же года Шарлотта стала писать в свободные часы некую повесть¹²⁰. Сохранились отрывки ее рукописи, однако они написаны таким мелким почерком, что их нельзя прочесть без боли в глазах. Впрочем, никто и не стремится их прочесть, поскольку сама писательница с пренебрежением отозвалась об этих набросках в предисловии к «Учителю», заметив, что в той повести она вышла за пределы хорошего вкуса, которого придерживалась ранее, и создала нечто «узорчатое и слишком пышное по композиции». Начало, как она сама признавала, было сопоставимо с сочинениями Ричардсона¹²¹, обычно печатавшимися в семи-восьми томах. Я заимствую эти подробности из копии письма – вероятно, ответа на письмо Вордсворта, которому мисс Бронте выслала начало повести где-то в середине лета 1840 года¹²².

Писатели обычно очень упрямы во всем, что касается их сочинений, однако я не испытываю слишком сильной привязанности к этой повести, и отказ от нее не был для меня трагедией. Нет сомнений, что, пожелай я идти дальше, мне следовало бы приложить усилия, сравнимые с теми, что прилагал Ричардсон. <…> У меня в голове столько материала, что хватит на полудюжину томов. <…> Разумеется, я оставляю свой план не без сожаления: он был по-своему привлекательным. Очень полезно и даже назидательно создать мир с помощью только собственного воображения. <…> Жаль, что мне не суждено было жить пятьдесят-шестьдесят лет назад, когда процветал, подобно благородному лавру, «Ледиз мэгэзин». Если бы мне довелось тогда родиться, то мои надежды на литературную славу получили бы должное поощрение и мне довелось бы иметь удовольствие представить господ Перси и Уэста самому лучшему обществу: все, что они говорили и делали, было бы напечатано самой убористой печатью в две колонки. <…> Помню, в детстве мне нравилось снимать с полки некоторые из этих старинных томов и читать их украдкой с неослабевающим интересом. Вы очень верно описали терпеливых Гризельд¹²³ того времени. Такой была моя тетушка. Она и до сего дня полагает, что рассказы из «Ледиз мэгэзин» неизмеримо выше того мусора, который поставляет современная литература. Так же думаю и я, прочитав их в детстве, а в этом возрасте у человека очень сильна способность к восхищению и очень слаба критическая способность. <…> Хорошо, что, получив рукопись, Вы не решили, будто я клерк в адвокатской конторе или любящая читать романы портниха. Я не стану помогать Вам в догадках, кто я. Что касается моего почерка, а также дамских особенностей моего стиля и образов, то не спешите делать из этого поспешные выводы, – возможно, я использую переписчицу и редакторшу. Если говорить серьезно, сэр, мне следует благодарить Вас за Ваше благожелательное и откровенное письмо. Мне просто удивительно, что Вы взяли на себя труд прочесть и отозваться на повестушку анонимного автора, который не желает даже признаться, мужчина он или женщина, и что значат латинские буквы «С. Т.» – Чарльз Тиммс или Шарлотта Томкинс¹²⁴.

В письме, откуда взяты эти фрагменты, весьма примечательны несколько вещей. Во-первых, упомянутые здесь инициалы, которыми, по всей видимости, мисс Бронте подписала предыдущее письмо. Как раз в это время в посланиях более близким людям она иногда подписывалась «Charles Thunder»¹²⁵, превращая в псевдоним собственное имя и прибавляя перевод значения своей фамилии с греческого. Во-вторых, в этом письме чувствуется изощренность, весьма отличающаяся от простоватого, очень женского, хотя и исполненного достоинства письма к Саути, написанного почти при таких же обстоятельствах три года назад. Как мне кажется, причина различия двойственна. Саути в своем ответе на ее первое письмо обращался к высшим проявлениям ее натуры, призывая ее подумать, является или нет литература лучшим выбором, который может сделать женщина. А тот человек, которому она отвечала на этот раз, по всей видимости, ограничился чисто литературной критикой. Кроме того, здесь проявилось свойственное Шарлотте чувство юмора, которое оживилось оттого, что ее корреспондент не мог взять в толк, к кому он обращается – к мужчине или к женщине. Ей явно хотелось, чтобы он склонился к первому решению: отсюда, вероятно, принятый ею тон, в котором есть нечто от дерзкого легкомыслия, отличавшего разговоры ее брата, – он дал ей изначальное представление о том, как ведут себя молодые люди. Хотя впоследствии это представление изменилось в процессе наблюдения за другими представителями сильного пола – такими как младшие священники, которых Шарлотта потом изобразила в романе «Шерли».

Эти священники были искренне преданы Высокой церкви¹²⁶. Присущая им от природы воинственность оказалась весьма полезна в их служении церкви и государству, но в то же время они высоко ценили независимость взглядов. В качестве священнослужителей они имели немало возможностей проявить свои боевые качества. Мистер Бронте, хотя никогда и не скрывал своих убеждений и говорил, что думал, все-таки отличался добросердечием и жил в мире со всеми порядочными людьми, как бы они ни отличались от него самого. Младшие же священники были совсем не такими. Диссентерство для них означало раскол, а раскольники осуждаются в Писании. Поскольку сарацин с чалмами на головах вокруг не было, они объявили крестовый поход одетым в черное методистам. Следствием этого стало то, что и методисты, и баптисты отказались платить подати на содержание церкви. Мисс Бронте так описывает состояние дел в это время:

С тех пор как ты уехала, крошечный Хауорт кипит: все обсуждают вопрос о церковной подати. В школе прошло бурное собрание. Папа председательствовал, а мистер К. и мистер У.¹²⁷ выступали как его помощники, сидя по сторонам от него. Противостояние было яростным, оно заставило ирландскую кровь мистера К. закипеть, и, если бы папа не сдерживал его – то убеждением, а то и действием, – он дал бы диссентерам перевезти капусту через реку (это шотландская пословица, значение которой я объясню тебе позже). Они с мистером У. на этот раз сумели сдержать свой гнев, однако это значит, что в следующий раз он может вырваться наружу с удвоенной силой. В воскресенье мы прослушали две проповеди о диссентерстве и его последствиях: одну, днем, прочитал мистер У., а вторую, вечернюю, – мистер К. Все диссентеры были приглашены ее послушать, и они действительно решили запереть свои часовни и явиться всей паствой. Разумеется, церковь оказалась переполненной. Мистер У. прочел достойную, красноречивую проповедь в духе Высокой церкви о передаче апостольской благодати и обрушился на диссентеров с необыкновенной смелостью и твердостью. Я думала, они уже получили сполна, однако оказалось, что эта проповедь – ничто по сравнению с тем горьким лекарством, которое им предстояло испить вечером. В жизни не слышала публичной речи резче, умнее, смелее и трогательнее, чем та, которую произнес в воскресенье вечером с хауортской кафедры мистер К. Он не декламировал, не умничал, не хныкал, не егозил, он просто стоял и говорил с храбростью человека, уверенного в правоте своих слов, человека, не боящегося ни врагов, ни последствий своей речи. Проповедь длилась около часа, и, когда она закончилась, я пожалела, что все позади. При этом я не хочу сказать, что согласна с ним или с мистером У. полностью или хотя бы наполовину. Я нахожу их слова фанатичными, нетерпимыми и совершенно неверными с точки зрения здравого смысла. Моя совесть не позволяет мне быть ни пьюзитом, ни сторонницей Хукера¹²⁸, mais ¹²⁹, если бы я принадлежала к диссентерской церкви, я бы непременно воспользовалась возможностью побить, а то и выпороть кнутом обоих джентльменов за их грубое и ожесточенное нападение на мою религию и ее основателей. Но, несмотря на все это, я восхищаюсь благородной прямотой, с которой они решились бесстрашно противостоять столь сильному сопернику.

P. S. Мистер У. выступил еще раз – в Механическом институте в Китли¹³⁰. Там же выступал и папа. Их обоих очень высоко оценили в газетах и даже добавляли: это настоящее чудо, что такие кладези знаний появляются из деревни Хауорт, «расположенной среди болот и гор и до самого последнего времени считавшейся находящейся в полуварварском состоянии». Так и было сказано в газете.

Чтобы закончить рассказ об этом внешне лишенном событий годе, добавлю еще несколько выдержек из писем, врученных мне их адресатом.

15 мая 1840 года

Не позволяй никому убедить себя выйти замуж за человека, которого ты не можешь уважать, – я не говорю любить; поскольку, как мне кажется, если ты уважаешь человека до брака, то некая, пусть и небольшая, но все-таки любовь появится потом. Что же касается сильной страсти, то я убеждена, что это чувство нежелательно. Во-первых, оно редко или даже никогда не вызывает встречное чувство. Во-вторых, если это и происходит, то оба чувства оказываются недолговечными: они длятся во время медового месяца, а затем могут уступить место отвращению или еще хуже того – безразличию. Это касается, конечно, прежде всего мужчины. Что же до женщины, то помоги ей, Господи, если она страстно влюбляется, не находя отклика.

Я вполне убеждена, что никогда не выйду замуж. Это говорит мне разум, и я не сильно зависима от чувств, хотя время от времени и слышу их голос.

2 июня 1840 года

М. все еще не приехала в Хауорт, но должна приехать при условии, что я первой отправлюсь и проведу несколько дней в гостях у нее. Если все будет в порядке, я отправлюсь в следующую среду. Я могу остановиться у Дж. до пятницы или субботы, а в начале следующей недели буду с тобой, если ты примешь меня. Последнее замечание – настоящая чепуха, потому что как я буду рада видеть тебя, так и ты, я знаю, будешь рада мне. Все это продлится недолго, но это единственный возможный для меня в нынешних обстоятельствах вариант. Не убеждай меня задержаться дольше двух-трех дней, поскольку мне тогда придется отказать тебе. Я собираюсь пройтись пешком в Китли, а там доехать на дилижансе до Б. Там я найму кого-нибудь понести мою коробку и пешком дойду до Дж. Если все это получится, значит я все правильно рассчитала. В Б. я должна быть около пяти дня, и значит, будет прохладно – как раз для вечерней прогулки. Весь этот план я сообщила М. Очень хочу увидеть вас обеих. До свидания.

Ш. Б. Ш. Б. Ш. Б. Ш. Б.

Если у тебя есть лучший план, то я открыта предложениям при условии, что он будет осуществим.

Ш. Б.

20 августа 1840 года

Видела ли ты в последнее время мисс Х.? Хотела бы я, чтобы ее семейство или какое-то другое предложило мне место гувернантки. Я без конца рассылаю отклики на объявления, но мои предложения не имеют успеха.

Дж. прислала мне кучу книг на французском – что-то около сорока томов. Я прочитала примерно половину. Все они похожи: умные, злые, софистические и аморальные. Лучшие из них дают представление о Франции и Париже и помогают заменить общение на французском.

Мне решительно нечего больше тебе сказать, поскольку я нахожусь в некотором отупении. Прости, что это письмо оказалось не таким длинным, как твое. Я постаралась поскорее написать тебе, чтобы ты не ждала напрасно почтальона. Сохрани эту записку как образец каллиграфии: мне кажется, она исполнена изящно, – все эти блестящие черные кляксы и совершенно нечитаемые буквы.

Калибан¹³¹.

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»¹³². Это, надо полагать, из Писания, хотя я не могу вспомнить, из какой книги и главы и правильно ли я цитирую. Тем не менее этой цитатой приличествует начать письмо к одной молодой леди по имени Э., с которой мы некогда были знакомы, в начале жизненного пути, «когда дух мой был юн». Эта молодая леди желала, чтобы я писала ей время от времени, но мне было нечего сказать, и я откладывала это день за днем, пока наконец, убоявшись, что она «проклянет меня своими богами», не заставила себя сесть и написать несколько строчек, которые она может считать или не считать письмом, по своему усмотрению. Итак, если молодая леди ожидает какого-то смысла от этого произведения, то она будет жестоко разочарована. Я предложу ей блюдо сальмагунди, приготовлю ей хэш, сделаю рагу, наскоро приготовлю omelette souffle la Franaise ¹³³ и пошлю ей с наилучшими пожеланиями. Ветер, который дует очень сильно в горах Иудеи, но совсем не силен, я полагаю, в обывательских низинах б-го прихода, произвел на содержание моей коробки знаний такой же эффект, который чаша асквибо¹³⁴ производит на большинство других двуногих. Я вижу все в couleur de rose ¹³⁵ и испытываю сильное желание станцевать джигу, хотя не умею этого делать. Полагаю, в моей природе есть нечто от свиньи или осла: оба животных сильно подвержены влиянию ветра. С какой стороны дует ветер, я сказать не могу и никогда в жизни не могла, но мне очень бы хотелось знать, как работает огромный перегонный куб в Бридлингтон-Бей и какой вид дрожжевой пены поднимается сейчас на его волнах.

Женщина по имени миссис Б., похоже, хочет нанять учительницу. Мне бы хотелось занять это место, и я написала мисс В. с просьбой сказать ей об этом. Воистину прекрасно жить здесь, дома, наслаждаясь полной свободой делать все, что захочешь. Однако мне вспоминается жалкая старая басня про кузнечика и муравья¹³⁶, написанная старым жалким мошенником Эзопом: кузнечик пропел все лето и голодал зимой.

Мой дальний родственник, некто Патрик Брэнвелл, подобно странствующему рыцарю, отправился искать счастья на железной дороге между Лидсом и Манчестером в совершенно диком, авантюрном и романтическом качестве клерка. Лидс и Манчестер – где они? Ведь это же первозданные, затерянные в зарослях города, как Тадмор, иначе именуемый Пальмирой, не так ли?

В характере мистера У. есть одна черточка, о которой я узнала только недавно и которая дает представление о светлой стороне его натуры. В прошлую субботу вечером он просидел целый час в гостиной с папой. А когда он выходил, я услышала, как папа говорит ему:

– Что с вами? Похоже, вы сегодня совсем пали духом?

– О, я не знаю, – ответил он. – Меня сегодня пригласили к бедной юной девушке, которая, боюсь, умирает.

– Вот как? И как же ее зовут?

– Сьюзан Блэнд, дочь Джона Блэнда, управляющего.

Сьюзан Блэнд – моя самая давняя и лучшая ученица по воскресной школе. Услышав это известие, я решила, что надо как можно скорее повидаться с ней. В воскресенье, во второй половине дня, я отправилась к Сьюзан и нашла ее уже на пути туда, «откуда нет возврата». Посидев с ней некоторое время, я спросила у ее матери, не дать ли больной немного портвейна, – может быть, от этого ей станет лучше? Мать ответила, что доктор рекомендовал это и что мистер У., когда заходил в последний раз, принес бутылку вина и банку варенья. Она добавила, что он всегда был очень добр к беднякам и, похоже, у него доброе сердце. Без сомнения, у него есть определенные недостатки, но есть и хорошие качества. <…> Да благословит его Бог! Хотелось бы мне увидеть человека, который обладал бы его достоинствами, но был бы лишен его недостатков. Мне известно множество его неправильных поступков, много слабостей, но при этом во мне он всегда найдет скорее защитницу, чем обвинителя. По-видимому, мое мнение относительно его личности скоро сформируется окончательно. Следует поступать правильно настолько, насколько возможно. Ты не должна, однако, заключать из всего вышесказанного, что мы с мистером У. находимся в очень дружеских отношениях, вовсе нет. Мы держимся друг от друга на расстоянии, мы холодны и сдержанны. Разговариваем мы очень редко, а когда говорим, то всего лишь обмениваемся самыми банальными замечаниями.

Миссис Б., упомянутая в этом письме как дама, искавшая гувернантку, вступила в переписку с мисс Бронте и осталась довольна полученными от нее письмами, их «стилем и искренностью выражений», в которых Шарлотта объявила, что если леди хочет заполучить эффектную, элегантную или модную гувернантку, то ее корреспондентка никак не может соответствовать таким ожиданиям. Однако миссис Б. требовалась гувернантка, способная давать уроки музыки и пения, чего Шарлотта не умела, и потому переговоры окончились безрезультатно. Однако мисс Бронте была не из тех, кто опускает руки. Хотя она и ненавидела работу частной учительницы, долг призывал освободить отца от необходимости ее поддерживать, и такая работа была единственным выходом. Поэтому Шарлотта с новой энергией принялась рассылать свои объявления и отвечать на чужие.

Тем временем произошло небольшое событие, которое Шарлотта описала в письме, приводимом ниже. Этот отрывок говорит об ее инстинктивном отвращении к мужчинам определенного сорта, хотя некоторые предполагали, что она относится снисходительно к их грехам. Фрагмент не нуждается в комментариях: он говорит все, что нужно знать о той жалкой супружеской паре, которую описывает.

Помнишь ли ты мистера и миссис ***?¹³⁷ Миссис *** приехала сюда на днях и рассказала весьма печальную историю о поведении своего мужа – его пьянстве, безобразиях и распутстве. Она просила совета у папы и говорила, что они совсем разорены и им уже никогда не выплатить долга. Она ожидала, что мистера *** немедленно лишат места викария, она знала по своему горькому опыту, что его грехи совершенно неисправимы. К тому же ее муж ужасно относился к ней самой и их ребенку. Папа посоветовал ей оставить мужа навсегда и отправиться домой, если ей есть куда отправиться. Она ответила, что именно этого она долго не решалась сделать, но сделает непременно, как только мистер Б. лишит ее мужа места. Она выражала отвращение и презрение к своему супругу, и в ее словах не было ни малейшего следа уважения к нему. Я удивляюсь другому: как она могла выйти замуж за человека, к которому питала чувства, очень похожие на те, что обнаруживает сейчас? Я глубоко убеждена: ни одна женщина не может испытывать ничего, кроме отвращения, к такому мужчине, как мистер ***. Раньше, когда я еще не знала о его моральных качествах и только удивлялась многообразию его талантов, я уже чувствовала это отвращение в высшей степени. Мне было неприятно с ним беседовать и даже смотреть на него. Хотя не было никакой серьезной причины для подобной неприязни, я говорила себе: не следует доверять одному лишь инстинкту. Поэтому я скрывала и как могла подавляла свои чувства и при любой возможности старалась быть с ним настолько любезной, насколько была способна себя заставить. Меня очень удивило выражение лица Мэри, когда она впервые увидела мистера ***: это было то же самое отвращение. Когда мы расстались с ним, она сказала: «Это омерзительный человек, Шарлотта!» И я думаю, что так оно и есть.

Глава 10

В начале марта 1841 года мисс Бронте получила во второй, и последний, раз место гувернантки. Ей посчастливилось стать членом добросердечного и дружелюбного семейства¹³⁸. Хозяйку дома Шарлотта рассматривала впоследствии как свою дорогую подругу, чей совет помог ей совершить один очень важный шаг в жизни. Но поскольку знания и умения мисс Бронте как гувернантки были весьма ограниченны, ей пришлось расширить их, взявшись еще и за шитье. Должность ее называлась «бонна», или гувернантка для маленьких детей, и, соответственно, ее должны были без конца занимать разными делами, не оставляя свободного времени. Это положение – неопределенные обязанности при постоянной занятости и круглосуточная зависимость от чужой воли – переживалось мучительно мисс Бронте, привыкшей у себя дома к большому количеству свободного времени. Чуждая праздности , в своем доме она была почти избавлена от пустых разговоров, составления планов, выполнения обязанностей и получения удовольствий, которые занимают почти все время в жизни других людей. Эта свобода позволяла ей предаваться тем чувствам и игре воображения, на которые, как ни странно это звучит, у других просто не хватает времени. Впоследствии, в конце ее краткой жизни, такая интенсивность внутренней жизни стала подрывать ее здоровье. Привычка «выдумывать», развивавшаяся и укреплявшаяся в Шарлотте по мере того, как она набирала силу, стала ее второй природой. Но в нынешнем положении все наиболее важные свойства ее личности оказались не востребованы. Она не могла (как у мисс Вулер) заниматься своими служебными обязанностями только днем, а вечер оставлять для занятий более близких сердцу. Разумеется, любая девушка, выбирающая работу гувернантки, должна отказаться от многого в жизни; все ее существование есть одно сплошное самопожертвование. Но для Шарлоты Бронте это была еще и попытка приложить свои способности к делу, к которому ее не готовила и даже сделала негодной предшествующая жизнь. В самом деле, ведь маленькие дети семьи Бронте росли без матери. Они не знали ни детского веселья, ни радости подвижных игр. Сестрам Бронте была неведома сама природа детства, его привлекательные стороны. Дети были для них некой причиняющей беспокойство, но необходимой принадлежностью существования человечества, и никакой внутренней связи с ними сестры Бронте не имели. Многие годы спустя, когда Шарлотта приезжала погостить в наш дом, она постоянно наблюдала за нашими маленькими дочерями, и я никак не могла убедить ее, что они – самые обычные, хотя и хорошо воспитанные дети. Она была удивлена и тронута любым проявлением внимания к другим с их стороны, любовью к животным, отсутствием эгоизма. Она уверилась, что они необыкновенные, и постоянно спорила со мной по этому поводу. Все это надо учитывать при чтении нижеследующих писем. Тому, кто теперь, после смерти мисс Бронте, может как бы сверху смотреть на ее жизнь, следует понимать, что никакое отвращение, никакое страдание никогда не заставило бы ее свернуть с пути, по которому она считала себя обязанной идти.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒