Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Часть вторая 8 страница



Просто удивительно, с какой охотой все члены семейства занимались рисованием. Мистер Бронте приложил немалые усилия, чтобы его дети получили хорошие уроки, однако девочки и так любили все связанное с этим искусством. Их увлекали любые описания знаменитых картин или сделанные с них гравюры, а за неимением гравюр довольствовались случайными оттисками или рисунками: внимательно изучали их, обращая внимание на то, какая идея вложена в композицию картины, что это произведение должно было внушить зрителю по замыслу художника и что на самом деле внушает. Так же девочки относились к плодам собственного воображения: им, правда, не хватало мастерства, но они никогда не испытывали недостатка в идеях. Одно время Шарлотта подумывала о том, чтобы зарабатывать на жизнь рисунками, и испортила себе глаза, вырисовывая каждую деталь так же тщательно, как это делали предшественники Рафаэля, – хотя и без их достоверности, поскольку ее рисунки исходили по большей части из воображения, а не из природы.

В таланте Брэнвелла как живописца никто не сомневался. Мне довелось видеть его картину, которая была написана маслом приблизительно в то время. Она изображала его сестер в полный рост, в три четверти. По технике исполнения картина немногим превосходила вывески, однако сходство было схвачено удивительно. Я могу судить об этом, поскольку видела, как похожа была на свое изображение Шарлотта, державшая это полотно в тяжелой раме и, соответственно, стоявшая вплотную к нему. Прошло десять лет с момента написания, но сходство оставалось замечательным, и можно предположить, что столь же похожими на свои портреты были и две другие сестры. Картину разделяла почти посредине большая колонна90. С освещенной солнцем стороны этой колонны стояла Шарлотта, одетая в характерное для той эпохи платье с рукавами «жиго ягненка» и с широким отложным воротником. С другой, затемненной стороны стояла Эмили – ее плечо было скрыто нежным личиком Энн. Лицо Эмили поражало своей скрытой силой, лицо Шарлотты – озабоченностью, а лицо Энн – нежностью. Младшие сестры были изображены с короткими волосами и в детских платьицах: они еще явно не достигли взрослых лет, хотя Эмили на картине ростом уже выше Шарлотты. Я помню, как вглядывалась в эти печальные, серьезные, чем-то омраченные лица и пыталась найти в них знаки, мистическим образом предсказывающие раннюю смерть. И мной владела суеверная надежда на то, что эта колонна, отделяющая судьбы двух сестер от судьбы третьей, стоящей несколько в стороне, является знаком того, что Шарлотта выживет. Мне было по душе, что светлая сторона колонны обращена именно к ней и что на нее падает свет на этом портрете. Я оказалась бы более проницательной, если бы смогла угадать в ее изображении – нет, в ее живом лице – то, что она умрет в расцвете сил. Сходство, повторяю, было удивительным, хотя техника исполнения оставляла желать лучшего. Думаю, семья предрекала Брэнвеллу, что он мог бы стать великим художником, и, наверное, он стал бы им, если бы не недостаток способностей и, увы, моральных качеств.

Лучший способ подготовить его к художественному поприщу был, разумеется, отъезд в столицу и поступление в Королевскую академию искусств. Полагаю, сам юноша страстно желал пойти по этому пути прежде всего потому, что тогда он попал бы в Лондон – тот великий Вавилон, который, похоже, буквально заполонил воображение молодых членов уединенно живущего семейства. А для Брэнвелла этот город был больше чем воображаемой картиной – он уже превращался в своего рода действительность. Молодой человек внимательно изучал карты и прекрасно знал весь город, включая самые укромные закоулки, словно долго жил в нем. Бедный юноша! Эта жажда увидеть Лондон, это стремление к славе так и не были удовлетворены. Ему было суждено рано умереть, прожив несчастную жизнь. Но в тот год, о котором мы говорим, – 1835-й, – домашние только и думали, как бы помочь Брэнвеллу осуществить его мечты. Что именно входило в планы семейства, пусть объяснит Шарлотта. Сестры Бронте были не первыми в мире, кто жертвовал своими судьбами в пользу брата, – они сотворили из Брэнвелла кумира. Однако пусть Господь сделает так, чтобы они стали последними, кто получил в ответ так мало!

Хауорт, 6 июля 1835 года

Я надеялась иметь счастье увидеть тебя в Хауорте этим летом, но человек не может предсказать развитие событий, и наши решения должны согласовываться с внешними обстоятельствами. Мы все собираемся разъехаться в разные стороны. Эмили отправится в школу, Брэнвелл – в Лондон, а я стану гувернанткой. Это последнее решение я приняла сама, понимая, что такой шаг неизбежен и лучше сделать его «раньше, чем позже», как говорят шотландцы. Кроме того, я рассудила, что папин, и без того небольшой, доход еще уменьшится, если Брэнвелл поступит в Королевскую академию, а Эмили – в Роу-Хед. Ты спросишь, и где же я собираюсь поселиться? Всего в четырех милях от тебя, в месте, весьма знакомом нам обеим: не где-нибудь, а в том самом Роу-Хеде, о котором я только что упомянула. Да! Я собираюсь стать учительницей в той же школе, где училась сама. Мисс Вулер предложила мне место, и я предпочла его двум другим местам гувернантки в частных домах, которые мне предлагали раньше. Мне грустно, и очень грустно, от мысли, что придется покинуть родной дом. Однако долг и необходимость – это две суровые госпожи, которых нельзя не послушаться. Разве не говорила я тебе много раз, что ты должна быть благодарна судьбе за свою независимость? Могу только повторить это сейчас с большей настойчивостью. Если что и радует меня, так это то, что я окажусь поблизости от тебя. Разумеется, вы с Полли станете навещать меня – в этом не может быть никаких сомнений, ведь вы всегда были так добры ко мне. Мы с Эмили отправляемся 27 числа сего месяца. То обстоятельство, что мы будем с ней вместе, нас несколько утешает, и, по правде говоря, мне следует отнестись к происходящему с большей легкостью. «Межи мои прошли по прекрасным местам»91. Я и люблю, и уважаю мисс Вулер.

Глава 8

Шарлотта, которой было чуть больше девятнадцати лет, 29 июля 1835 года приступила к выполнению обязанностей учительницы в школе мисс Вулер. С ней приехала и Эмили – поступила в школу в качестве ученицы. Однако вскоре младшая Бронте в буквальном смысле слова заболела тоской по дому, она не могла приспособиться к новой жизни и спустя всего лишь три месяца, проведенные в Роу-Хеде, вернулась в пасторат, к своим любимым пустошам.

Мисс Бронте так объяснила причины, почему Эмили не смогла остаться у мисс Вулер:

Моя сестра Эмили очень любила наши пустоши. Цветение вереска казалось ей ярче роз, и синевато-серый склон горы преображался в ее воображении в настоящий Эдем. Наше бедное захолустье было исполнено для нее многими радостями, не последней из них была свобода. Свобода – это воздух, которым дышала Эмили, без нее она бы погибла. И переезд из родного дома в школу означал конец того тихого, уединенного, но в то же время ничем не ограниченного и естественного образа жизни, который она привыкла вести раньше, а строгой дисциплины (хотя и под покровительством самых благожелательных наставниц) Эмили не могла вынести. Весь склад ее души противился здешней жизни. Каждое утро, пробуждаясь ото сна, она видела родной дом и вересковые поля, и весь предстоящий день казался ей темным и грустным. Никто, кроме меня, не понимал, что ее угнетало. Но я-то знала это очень хорошо. Под влиянием происходившей в ней внутренней борьбы здоровье Эмили вскоре оказалось подорвано: сестра выглядела бледной, сильно похудела и быстро теряла силы. Я предчувствовала, что она умрет, если не вернется домой, и по этой причине добилась ее возвращения. В школе Эмили пробыла всего три месяца, и прошло еще несколько лет, прежде чем мы снова решились отослать ее из дома92.

То, что Эмили в отрыве от Хауорта испытывала физические недомогания, подтверждалось несколько раз и в конце концов было признано всеми. Поэтому, если сестрам приходилось покидать родной дом, они обычно оставляли Эмили дома, где в одиночестве ей становилось легче. За всю жизнь она уезжала из Хауорта только два раза: впервые – чтобы занять место учительницы в Галифаксе (это продлилось три месяца), а другой раз – когда сопровождала Шарлотту в поездке в Брюссель (в течение десяти месяцев). Дома Эмили брала на себя главный труд по приготовлению пищи, гладила для всех одежду, а когда состарившаяся Тэбби уже не могла работать, именно Эмили пекла хлеб для всей семьи. Проходя мимо кухни, частенько можно было увидеть, как Эмили замешивает тесто и одновременно, глядя в раскрытый учебник, учит немецкий. Как бы ни увлекала ее учеба, это не сказывалось на качестве хлеба – он всегда получался легким и вкусным. Никого в доме не удивляло, что книги часто оказывались на кухне: отец учил девушек теоретическим предметам, а тетушка давала практические наставления по части домашнего хозяйства. Делать что-либо по дому сестры считали всего-навсего долгом любой женщины. Однако, бережно относясь ко времени, они часто находили несколько минут, чтобы почитать, при этом приглядывая за выпечкой, и им удавалось делать два дела одновременно лучше, чем королю Альфреду.

Шарлотту, пока ее здоровье оставалось в порядке, вполне удовлетворяла жизнь у мисс Вулер. Она искренне любила свою бывшую учительницу, а теперь коллегу и подругу. Ученицы тоже не были ей совсем чужими: некоторые из них приходились младшими сестрами ее однокашницам. Даже если дневные труды могли утомить однообразием, то вечером всегда выпадало два-три счастливых часа, когда Шарлотта могла посидеть вдвоем с мисс Вулер, иногда до поздней ночи проводя время в тихих и приятных разговорах или даже в молчании, поскольку каждая чувствовала: любая ее мысль или замечание найдет немедленный отклик у собеседницы и потому им не надо заставлять себя «поддерживать разговор»93.

Мисс Вулер делала все от нее зависящее, чтобы предоставить мисс Бронте возможность отдохнуть. Однако было очень трудно убедить Шарлотту принять приглашения и провести субботу и воскресенье в гостях у Э. или Мэри, куда можно было добраться от школы пешком. Мисс Бронте считала, что позволить себе отдохнуть денек – значит отступить от своего долга, и с упорством настоящего аскета отвергала любые предложения развеяться, нарушая тем самым важное для сохранения здоровья равновесие телесного и душевного. Это подтверждает письмо от Мэри, на которое я уже ссылалась. Вот фрагмент из него:

Спустя три года (после их совместного обучения в школе) я узнала, что она устроилась учительницей к мисс Вулер, и посетила ее там. Я спросила, зачем она так надрывается за столь малые деньги, в то время как могла бы вполне обойтись без этого? Ведь после того, как она купила одежду для Энн и для себя, у нее ровным счетом ничего не осталось, хотя она и рассчитывала кое-что скопить. Шарлотта признала, что положение ее совсем не блестящее, и спросила, как же ей быть? Я не нашлась ничего ответить. Похоже, у нее не было других интересов, кроме того, что диктовал ей долг, и в свободное время она просто сидела в одиночестве и «придумывала». Впоследствии она рассказала, что как-то раз засиделась в гардеробной, пока не стало совсем темно, и вдруг как бы охватила одним взглядом всю комнату и испытала приступ страха.

Нет никаких сомнений, что именно этот случай мисс Бронте припомнила, когда описывала ужас, охвативший Джейн Эйр. Вот что она написала в романе:

И вот, созерцая эту белую постель и тонувшие в сумраке стены, а также бросая время от времени тревожный взгляд в тускло блестевшее зеркало, я стала припоминать все слышанные раньше рассказы о том, будто умершие, чья предсмертная воля не выполнена и чей покой в могиле нарушен, иногда посещают землю… <…> Всеми силами я старалась отогнать от себя эту мысль, успокоиться. Откинув падавшие на лоб волосы, я подняла голову и сделала попытку храбро обвести взором темную комнату. Какой-то слабый свет появился на стене. Я спрашивала себя, не лунный ли это луч, пробравшийся сквозь отверстие в занавесе? Нет, лунный луч лежал бы спокойно, а этот свет двигался; пока я смотрела, он скользнул по потолку и затрепетал над моей головой. Теперь я охотно готова допустить, что это была полоска света от фонаря, с которым кто-то шел через лужайку перед домом. Но в ту минуту, когда моя душа была готова к самому ужасному, а чувства потрясены всем пережитым, я решила, что неверный трепетный луч – вестник гостя из другого мира. Мое сердце судорожно забилось, голова запылала, уши наполнил шум, подобный шелесту крыльев; я ощущала чье-то присутствие…94

Мэри продолжает:

После того случая она стала воображать мрачные и пугающие вещи. С ней ничего нельзя было поделать: Шарлотта все равно продолжала об этом думать. Она не могла забыть этот мрак, не спала по ночам и имела отсутствующий вид днем.

Разумеется, такое состояние пришло не сразу, и эти строки не следует принимать за описание состояния ее здоровья в 1836 году. Но даже тогда в ее письмах сквозило некоторое уныние, напоминавшее письма Купера95. Примечательно, насколько глубоко впечатлили Шарлотту его стихотворения. Я полагаю, что его строчки она припоминала чаще, чем слова кого-либо еще из поэтов96.

По свидетельству Мэри, все они читали поэму Купера «Отверженный» и так высоко ее ценили, как будто она была написана о них самих.

Шарлотта как-то раз сказала, что Брэнвелл так считал. Конечно, его угнетенное состояние духа стало результатом его заблуждений, однако само по себе оно мало отличалось от приступов уныния, преследовавших Шарлотту. Оба страдали не только душой, но и телом. Она, конечно, замечала, что ее состояние не меняется, и догадывалась о причинах. Религиозное смирение было в ней сильнее, чем в людях мало испытавших, и ее советы уповать на Господа подразумевали, что это приносит утешение; однако она не навязывала никому свои советы. Однажды я рассказала о том, как один человек спросил меня о моей вере (имея в виду обратить меня в свою), и я ответила, что это не касается никого, кроме меня и Бога. Эмили (помню, она в тот момент лежала на ковре перед камином), услышав мой рассказ, воскликнула: «Верно!» – и это было единственное ее высказывание по религиозным вопросам, которое мне доводилось слышать. На Шарлотту, если она чувствовала себя неплохо, религиозные мысли не навевали уныния. Если же она чувствовала себя неважно, угнетенное душевное состояние возвращалось. Вам, вероятно, встречались подобные случаи в жизни. Есть люди, которые не борются с трудностями; они просто забывают о них, когда позволяет здоровье, желудок или какой-нибудь другой орган, причиняющий беспокойство тем, кто ведет сидячий образ жизни. Я слыхала от нее осуждения соционизма97, кальвинизма и множества других «измов», несогласных с доктриной англикан. Меня всегда удивляло, что она разбирается в подобных вопросах.

10 мая 1836 года

Твое письмо, переданное вместе с зонтиком, меня сильно удивило. В нем виден такой интерес к обстоятельствам моей жизни, какого я была не вправе ожидать ни от кого на земле. Не буду разыгрывать лицемерку: я не смогу ответить на твои милые дружеские вопросы так, как тебе хотелось бы. Пожалуйста, не обманывай себя, воображая во мне те достоинства, которых нет. Моя дорогая, если я была бы похожа на тебя, я обратила бы лик свой к Сиону, хотя предрассудки и заблуждения иногда и омрачали бы сияющую картину перед моими глазами, – однако я не ты. Если бы ты только знала мои мысли, поглощающие меня мечтания, те пламенные картины, какие временами порождает мое воображение, заставляя меня чувствовать отвращение к пошлому обществу, то тебе пришлось бы пожалеть меня и даже, может быть, испытать ко мне презрение. Но я знаю, ценю и люблю сокровища, которые дарует нам Писание. Я ясно вижу сияющую Стену Жизни, но, когда я склоняюсь, чтобы зачерпнуть чистой воды, она избегает моих губ, словно губ Тантала98.

Я благодарна тебе за столь любезные и частые приглашения в гости. Ты приводишь меня в смущение. Отказать тебе я не в состоянии, но и принять их выше моих сил. Как бы там ни было, на этой неделе я не смогу приехать, поскольку мы сейчас находимся в самой mele99 повторений. Я выслушивала ужасный пятый раздел, когда принесли твое письмо. Однако мисс Вулер говорит, что мне надо в следующую пятницу навестить Мэри, – она обещала мне это на Троицу, – и, значит, в воскресенье утром мы увидимся с тобой в церкви, и тогда, если тебе будет удобно, я могла бы остаться до понедельника. Вот какое смелое предложение! Мисс Вулер подвигла меня на него. В этом сказывается ее характер.

Милая, добрая мисс Вулер! Какими бы однообразными и утомительными ни были обязанности, которые исполняла Шарлотта в школе, с ней всегда была ее доброжелательная и внимательная подруга, убеждавшая ее не упускать возможности немного развлечься. И во время летних каникул 1836 года другая подруга Шарлотты – Э. – приехала в гости в Хауорт. Это предвещало счастливое для обеих время.

Далее последует ряд писем – недатированных, но несомненно написанных в том же году чуть позже; и нам снова придется вспомнить о нежном и меланхоличном Купере.

Моя дорогая, дорогая Э.,

я только что прочитала твое письмо и не могу унять дрожи от волнения. Я никогда не получала такого письма: это свободное излияние доброго, нежного, щедрого сердца. <…> Благодарю тебя от всей души за доброту. Я не буду больше воздерживаться от ответов на твои вопросы. Я действительно хотела бы стать лучше, чем я есть сейчас, и иногда молю Господа сделать меня лучше. Я мучаюсь угрызениями совести, чувствую раскаяние, временами меня посещают видения священных, невыразимых явлений, о которых я ничего не знала раньше. Все это может прекратиться, и я останусь в полной тьме, но я умоляю милосердного Искупителя: если это только рассвет Благодати, то пусть она воссияет в полную силу. Пожалуйста, не вводи меня в заблуждение, не говори, что я уже достигла добродетели: я только желала бы этого. О, как я ненавижу свою прежнюю ветреность и самоуверенность! Увы, я и сейчас не лучше, чем была. Я пребываю в состоянии ужасной, мрачной неуверенности и предпочла бы сделаться седовласой старухой, стоящей на краю могилы, если это помогло бы мне примириться с Господом и спастись благостью Сына Его. Я никогда не забывала полностью об этом, но истина была скрыта от меня, и теперь покрывающие ее тучи сгущаются все сильнее и я все больше падаю духом. Ты утешаешь меня, моя милая, и порой – на мгновение, на малый атом времени – мне кажется, что я могла бы назвать тебя своей сестрой в Духе, но проходит волнение, и я снова чувствую себя столь же несчастной и беспомощной, как раньше. Сегодня вечером я буду молиться так, как ты просила меня. О, только бы Всемогущий был милостив ко мне! Я смею надеяться, что он снизойдет к моим молитвам, ибо ты укрепишь мои нечистые слова своими чистейшими просьбами. Все суета и смятение вокруг меня: приходится заботиться о деньгах и об уроках… Если ты меня любишь, пожалуйста – пожалуйста, пожалуйста! – приезжай в пятницу: я не сомкну глаз, ожидая тебя, а если ты обманешь мои ожидания, я буду плакать. Как мне хотелось бы, чтобы ты почувствовала ту дрожь восхищения, которую испытала я, когда, стоя у окна в столовой, увидела… как он пронесся мимо и перебросил твой маленький сверток через ограду.

Рыночный день в Хаддерсфилде был важнейшим событием в Роу-Хеде. В этот день девочки, обежав дом и миновав рощу с тенистой аллеей, могли увидеть отца или брата, отправлявшегося в повозке на рынок, и помахать ему вслед. Шарлотта Бронте, стоявшая у окна, где ученицам стоять запрещалось, увидела, как белый сверток, брошенный сильной рукой, перелетает через ограду, в то время как человека, его бросившего, увидеть было нельзя.

Я очень устала после тяжелого дня <…> и теперь присела написать несколько строчек моей дорогой Э. Прости меня, если я говорю бессмыслицу, мой ум совсем утомлен и дух подавлен. Сегодня выдался ненастный вечер, ветер издает непрерывный протяжный вой, и это подавляет меня еще больше. В такие дни и в таком настроении я всегда стараюсь найти утешение в какой-нибудь спокойной и безмятежной идее и сегодня вызываю в воображении твой образ, который всегда успокаивает меня. Вот ты сидишь передо мной, как наяву: прямая и спокойная, в своем черном платье и белой шали, с лицом бледным, как мрамор. Кажется, ты сейчас заговоришь со мной. Если нам суждено разлучиться, если жребий судил нам жить вдалеке друг от друга и никогда не встретиться снова, даже в старости, то я смогу все же воскрешать в памяти молодость, и какое же грустное счастье это будет – вспоминать о подруге юных дней! <…> В моем характере много такого, что делает меня несчастной, много чувств, которые ты не сможешь разделить и которые почти никто не понимает. Я вовсе не горжусь такими особенностями и стараюсь скрыть и подавить их, насколько это в моих силах, однако они порой вырываются наружу, и те, кто их замечает, не могут не презирать меня, да и сама я потом еще долго ненавижу себя. <…> Я получила твое письмо и то, что к нему приложено. Не могу понять, что заставляет тебя и твоих сестер тратить запасы своей доброты на такое создание, как я. Я столь многим обязана им: пожалуйста, передай им это. Обязана и тебе – и за письмо больше, чем за подарок. Первое доставило мне радость, второй почти причинил боль.

Нервное возбуждение, часто посещавшее Шарлотту во время пребывания у мисс Вулер, похоже, снова стало беспокоить ее в описываемое время. По крайней мере, сама она пишет о болезненной раздражительности, которая, разумеется, представляла собой всего лишь временное недомогание.

Ты была очень добра ко мне в последнее время, и я благодарна за то, что ты перестала подшучивать над моей несчастной чувствительностью. Эти шутки раньше каждый раз заставляли меня вздрагивать, словно от прикосновения к горячему утюгу. Действительно, явления, которых никто не замечает, ранят меня и вливают в мою душу яд. Я понимаю, что такие чувства нелепы, и стараюсь скрывать их, но они жалят меня еще безжалостней за свое сокрытие.

Попробуйте сравнить это состояние ума с той тихой покорностью, с которой Шарлотта признавала себя ни на что не годной или соглашалась, когда соученицы замечали, что она некрасива, – всего три года назад.

Со времени нашей последней встречи жизнь моя проходила однообразно и без перемен. Ничего, кроме учения, учения и учения с утра и до ночи. Наибольшее разнообразие в мое существование внесло твое письмо, а также чтение новых книг. Из последних надо упомянуть «Жизнь Оберлина»100 и особенно «Семейные портреты» Ли Ричмонда101 – она увлекла меня чрезвычайно. Прошу тебя, одолжи ее у кого-нибудь немедленно или даже укради. И с особым вниманием прочти «Воспоминания Уилберфорса»102 – это краткое повествование о недолгой и лишенной событий жизни; я никогда его не забуду, ибо оно превосходно не только по части литературного стиля и детальным описаниям, но и по простоте рассказа о жизни молодого, талантливого и искреннего христианина.

Примерно в это время школа мисс Вулер переехала из прекрасного, открытого свежему ветру дома в Роу-Хеде в другое место – Дьюсбери-Мур, всего в трех милях от первого. Эта резиденция была расположена в низине, и воздух там казался куда менее чистым и бодрящим – особенно тем, кто вырос в горной деревне Хауорт. Шарлотта сильно переживала из-за этого переезда, волнуясь не столько за себя, сколько за сестру Энн. Более того, Эмили решила поступить на место учительницы в школу, находящуюся в Галифаксе, где занимались почти сорок учениц. «Со времени ее отъезда я получила всего одно письмо, – жаловалась Шарлотта 2 октября 1836 года, – и оно содержало ужасное описание ее служебных обязанностей: тяжелый труд с шести утра до одиннадцати ночи, с перерывом всего на полчаса. Боюсь, она не выдержит такого рабства».

Когда сестры встретились дома на Рождество, они подробно рассказали друг другу о своей жизни и обсудили те перспективы, которые могла им дать работа и полагающееся за нее жалованье. Они считали своим долгом освободить отца от бремени финансовой поддержки дочерей, если и не всех трех сразу, то по крайней мере двух старших. Из этого следовало естественное решение: Шарлотта и Эмили должны найти себе оплачиваемые занятия. Они понимали, что на наследство рассчитывать не стоит. Мистер Бронте получал скромное жалованье и в то же время был человеком щедрым и тороватым. Тетушка получала пятьдесят фунтов ренты, но после ее смерти эти деньги должны были перейти к другим родственникам, и племянницы не могли получить ее сбережения. Что же им оставалось? Шарлотта и Эмили пытались преподавать, но большого дохода это не приносило. Старшей повезло: ее работодательницей оказалась близкая подруга, а кроме того, Шарлотта была окружена знающими и любящими ее людьми. Однако жалованье оказалось столь незначительным, что из него нечего было откладывать на черный день, а имеющееся у Шарлотты образование не позволяло ей претендовать на что-либо большее. Малоподвижный и монотонный образ жизни, который ей приходилось вести, угнетал ее душу и пагубно сказывался на здоровье, хотя мисс Бронте, желавшая быть самостоятельной, едва ли призналась бы в этом даже себе. Куда хуже приходилось Эмили, этой неукротимой дикарке, которая чувствовала себя счастливой только рядом с родными бесконечными пустошами, – Эмили, не терпевшей чужих людей, но обреченной жить среди них, и не просто жить, но служить им, словно рабыня. То, что Шарлотта могла вытерпеть сама, казалось ей невыносимым по отношению к сестре. Так где же выход из этого положения? Когда-то ей казалось, что она сумеет стать художницей и зарабатывать на жизнь рисованием. Однако ее подвели глаза: зрение совсем испортилось, когда она взяла на себя скрупулезный и бесполезный труд, желая приблизиться к этой цели.

У сестер было обыкновение заниматься шитьем до девяти вечера. В это время мисс Брэнвелл обычно отправлялась спать и обязанности ее племянниц по дому считались оконченными. Тогда они откладывали работу и принимались ходить по гостиной туда и обратно – часто при погашенных из соображений экономии свечах. Их фигуры освещал только огонь камина, и они то выходили на свет, то скрывались в глубокой тени. В эти часы они обсуждали заботы прошедшего дня, строили планы на будущее, давали советы друг другу. В более поздние годы по вечерам в эти часы они обсуждали сюжеты своих романов. А еще позже только одна оставшаяся в живых сестра расхаживала по опустевшей комнате, с грустью вспоминая «дни, которые не придут назад». Но на праздновании Рождества 1836 года надежды и упования на будущее были еще сильны. Давным-давно сестры попробовали свои силы в писательстве, выпуская крохотный домашний журнальчик, – они вечно что-нибудь «выдумывали». Они писали также стихи и имели некоторые основания считать, что неплохие, но при этом понимали, что следует трезво относиться к себе и что их суждения о творчестве друг друга не могут быть объективными. Поэтому Шарлотта, как старшая, решилась написать письмо Роберту Саути. Мне кажется (на основании одного высказывания в письме, о котором я скажу позже), что она также просила совета у Колриджа103, однако мне никогда не попадалась хотя бы часть их переписки.

29 декабря письмо, адресованное Саути, было отослано по назначению. От волнения – впрочем, вполне естественного для девушки, которая решилась написать поэту-лауреату с просьбой высказать мнение о своих стихах, – Шарлотта использовала в своем послании ряд высокопарных выражений, и они, по всей вероятности, внушили адресату уверенность, что он имеет дело с весьма романтически настроенной юной леди, незнакомой с реальной жизнью.

Это письмо, похоже, было первым из нескольких смелых писем, отправленных из маленького почтового отделения в Хауорте. Обратные письма доставлялись в деревню в выходные по утрам, и не одно такое утро прошло в тщетном ожидании ответа. Сестры разъехались, и Эмили, вернувшаяся к своим тяжелым обязанностям, так и не узнала до отъезда, достигло ли письмо Шарлотты назначения.

В отличие от сестер, Брэнвелл не был обескуражен задержкой ответа и поступил похожим образом, отправив нижеследующее примечательное письмо Уильяму Вордсворту. Впоследствии, в 1850 году, когда фамилия Бронте стала известной и даже знаменитой, поэт передал это письмо мистеру Квиллинэну104. У меня нет оснований утверждать, что мистер Вордсворт ответил на это послание, однако можно предположить, что он посчитал письмо оригинальным, поскольку не только сохранил его, но и сумел припомнить, когда читающей публике было раскрыто подлинное имя Каррера Белла105.

Хауорт, близ Бредфорда, Йоркшир, 19 января 1837 года

Сэр,

весьма настоятельно прошу Вас прочесть приложенное к этому письму и высказать свое суждение. С самого рождения и до сего года, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я проживаю в отдаленной горной местности, где невозможно понять, кто ты такой и к чему пригоден. Я читал всю жизнь книги по той же причине, по которой ем или утоляю жажду, – из естественной потребности натуры. И я писал так же, как говорил, – повинуясь порыву и выполняя требования души. Не писать я не могу и как могу, так и пишу, – вот и все. Что же до моего самомнения, то оно не укреплено лестью, потому что до сего дня не более полудюжины человек на всем свете были осведомлены о том, что я пишу.

Однако теперь все переменилось, сэр, и я вошел в возраст свершений. Силы, которыми я наделен, должны вести меня к определенной цели, и, если я не знаю им цены, мне должно спросить других об их ценности. Однако в наших краях нет никого, кто мог бы мне помочь, и я не хотел бы терять время на развитие своего дара, если он ничего не стоит.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.