Провинция 4 страница

Однажды он выбрал для своего бенефиса ничего особенного не представляющую пьесу ни в литературном, ни в каком другом отношении. Лучшей не было, и поэтому ему пришлось остановиться на ней. Не ожидая на нее сбора, он придумал фортель, который, по его убеждению, должен был возбудить интерес среди не только театральной, но даже и далеко не театральной публики. Незадолго до бенефиса он начал усиленно посещать общественные собрания, большие рестораны и прочие места, где бывает много народу. Везде, конечно, встречались его знакомые, с которыми он вел приблизительно такой разговор.

Он сидит за столом унылый, грустный, видимо погруженный в размышления. К нему подходят и спрашивают:

— Что, Петр Иванович, не веселы? О чем это задумались?

— Есть, батюшка, о чем задуматься. Скоро бенефис…

— Ну, так что же?.. Слава Богу… Будете с деньгами… Возьмете, по обыкновению, полный сбор…

— Как-то его еще возьмешь? — уныло говорит Зубров и загадочно вздыхает: — эх-хе-хе!

— Что же пьеса, что ли, плохая?

— Что пьеса?! Пьеса такая, какой никто еще не видывал никогда! Вот какая удивительная вещь!.. Но тут дело в другом…

— В чем же другом? Что такое? Расскажите, Петр Иванович.

— В чем?! А в том, что допустят ли ее сыграть хоть один-то раз?! Вот в чем!

— Почему так? Разве в ней есть что-нибудь особенное?

— А вот что особенное… Я не отвечаю за то, что если мы ее сыграем, и останемся живы!.. Я уверен, что на другой же день весь театральный комитет сошлют в Сибирь, цензоров закуют в кандалы, а актеров сдадут в арестантские роты, либо расстреляют… Вот что будет!

— За что же все это? — с ужасом переспрашивает собеседник, проникаясь искренним сочувствием к бенефицианту, положение которого обрисовывается действительно незавидным.

— А за то, что в этой пьесе все роли написаны на известных, высокопоставленных общественных деятелей. Тут вы встретите графа N., князя Z., барона X. и многих других.

— О, да это преинтереснейший будет спектакль! Пожалуйста, оставьте мне две ложи на три или четыре кресла. Я многим передам об этом: вероятно, все захотят побывать на этом представлении. Если еще мест понадобится, не оставьте своею любезностью.

— Хорошо… хорошо… только вы торопитесь, а то ведь в один час все билеты расхватают, — озабоченно предупреждает бенефициант.

На этот раз Зубров своими рассказами возбудил такое волнение в обществе, что слухи дошли до власть имущих, и те, во избежание могущих быть недоразумений, не допустили так ловко рекламируемой Зубровым пьесы к представлению, и Петру Ивановичу пришлось наскоро взять на бенефис какую-то старую пьесу и удовольствоваться половинным сбором.

Нечто подобное, но окончившееся благополучнее, было с другим его бенефисом, когда он ставил известную впоследствии пьесу Чернявского «Гражданский брак». Название пьесы магически подействовало на сбор. Все полагали найти в ней нечто глубокоидейное и претенциозное, на самом же деле это было весьма посредственное произведение с чрезвычайно невинным содержанием, не имевшим ничего общего с гражданским браком, в строгом смысле его значения для общества.

В день бенефиса, во время репетиции, в театр пришло известие, что представление пьесы должно быть отложено. При этом один экземпляр ее потребовали для передачи какой то важной министерской особе, высказавшей желание лично просмотреть «Гражданский брак» и удостовериться в возможности ее появления на сцене. Зубров был в отчаянии; нужно было возвратить из кассы все деньги, и несколько дней предстояло провести в тревожном ожидании результата. Вскоре пьеса была возвращена, и бенефис Зуброва состоялся, все-таки, при полном сборе.

Зубров долгое время состоял членом театрально-литературного комитета, на заседаниях которого он исправно присутствовал, внимательно прислушиваясь к прочитываемым пьесам, мысленно выбирая в них себе роль. При постановке новых и при возобновлении старых произведений он был постоянно ажитирован, выжидая себе роли, которая неминуемо должна была принести ему поспектакльный доход. Только ради денег он и гнался за ролями…

Когда Островский доставил в дирекцию свою комедию «Доходное место», Зубров завистливо сказал на репетиции некоторым из товарищей:

— Нынче в Островском мы не поиграем…

— Почему?

— А потому, что нынешним летом Бурдин, Горбунов, Васильев и Нильский в Нижнем Новгороде гостили.

— Ну так что ж?

— A то, что нам в этой пьесе не играть!

— Почему? Разве в ней нет ролей?

— Роли-то есть… да только не для нас… Если вы не знаете, так я вам поясню: Бурдин и вся компания в Нижнем-то вместе с Островским жили, ну, он там на барках и поделился с ними… Они там на барках все роли и разобрали… Вот что!

Ненормальная жизнь с бессонными ночами и беспрерывные кутежи расстроили преждевременно здоровье этого прекрасного актера, хорошего товарища и умного человека. Ни ежегодные заграничные поездки, ни лечебные курорты не могли восстановить его расшатанный организм. Силы ему так изменили, что незадолго до смерти он собрался совсем покинуть театр, в виду чего был чествуем тесным кружком артистов за кулисами театра, с поднесением подарка и приличными случаю речами. Но он не дождался отставки и умер на службе, оставив по себе добрую память в товарищах, друзьях и публике.

XXXII

К. Г. Бродников. — Служба в провинции. — Театральное агентство. — Его режиссерство в балаганах. — Домашняя жизнь Бродникова. — Бродников, как погребальный церемониймейстер. — Похороны актера Пронского. — Природный юмор Бродникова. — Поминальный обед с шампанским. — Болезнь Бродникова. — Его отъезд в Крым. — Смерть в одиночестве.

К числу оригинальных и остроумных личностей бесспорно нужно отнести и Константина Григорьевича Бродникова, долгое время занимавшего неопределенное амплуа в труппе Александринского театра. Он умер, но память о нем, как о незаурядном остряке, до сих пор еще жива среди бывших его сослуживцев.

Как актер, он обладал весьма ограниченными способностями, но был очень притязателен на хорошие роли, в душе тяготился недостаточностью своего образования, однако никому этого не высказывал, стараясь казаться начитанным и умудренным житейским опытом. О своей непривлекательной наружности Бродников имел ложное понятие, претендовал на успех у прекрасного пола, к которому питал неравнодушие, свою чуть ли не чрезмерную полноту называл «солидностью», свои крошечные постоянно моргавшие глаза находил «выразительными», а о совершенно плешивом черепе своем старался умалчивать, не находя в нем ничего утешительного. От его красных, всегда влажных рук дамы приходили в ужас, но он этого не замечал.

Сцену Бродников положительно обожал, хотя встречал на ней более терниев, чем роз. Начав свою артистическую карьеру с юных лет, он долгое время подвизался в провинции, а в 1866 году пристроился к Александринскому театру на небольшое содержание, которого, впрочем, при его уменьи ограничивать свои нужды и желания, было вполне для него достаточно. Свои ресурсы Константин Григорьевич дополнял небольшим заработком «театрального агента», т. е. он занимался рекомендацией и поставкой актерской братии на провинциальные сцены, за что получал известную мзду. Благодаря этому комиссионерству, от него частенько можно было слышать такие фразы, для непосвященного весьма странные:

— Вы спрашиваете: где Игреков? Тю-тю! Он через меня попал в Сибирь… Блаженствует в Иркутске и очень доволен своей участью…

Или:

— Ну, наконец-то, я выжил из Петербурга Икса! Местом его временного пребывания я избрал Рыбинск. Пусть отдохнет на Волге от столичных треволнений…

Как-то, проходя с Бродниковым по Дворцовой набережной, я спросил его между прочим:

— Как вы поступили на Императорскую сцену?

— О, это очень сложная история! — ответил Константин Григорьевич.

— Как сложная? Почему?

— Да-с, весьма сложная! — повторил он и, указывая на Зимний дворец, многозначительно произнес: — Вот это здание внушило мне мысль во что бы то ни стало попасть на службу в дирекцию.

— Как так?

— Я должен был сделаться казенным актером всенепременно, иначе пришлось бы иметь приезд ко двору.

— Какой приезд?

— А с ружьем на плечах… вот как тому часовому на углу. Ведь я должен был идти в солдаты, а это человеку с возвышенными идеями не легко. Что было делать? как избегнуть этой участи? Думал-думал и надумал поступить в театр. Это был единственный якорь спасения. Как к дирекции пристроился, так, конечно, моментально от солдатчины освободился. Тогда это было очень возможно.

Кроме казенной службы и актерского комиссионерства, Бродников занимался режиссерством в любительских спектаклях и очень часто ставил феерии и драматические представления в балаганах на Марсовом поле, где обыкновенно устраиваются народные гулянья на масленице и пасхе.

Мне как-то случилось проходить по этому полю в то время, когда в балагане Малафеева шла репетиция какой-то трескучей пьесы под управлением Бродникова. Он с такой энергией и так зычно кричал на участвующих, что голос его раздавался буквально по всему плацу.

— Эй, вы, черти! — орал он. — Опять прозевали выход? Коим дьяволом вы заняты? Где вас сатана носил?!.. Куда прете? Назад! Вам нужно в преисподнюю идти, а вы на небеса залезаете?!. Осатанели, проклятые?!.

Бродников всегда жил своим хозяйством и окружал себя комфортом, конечно, не превышавшим его материального достатка. Занимал он небольшую квартирку, имевшую весьма симпатичный вид, благодаря кокетливому убранству и уютности. Оставаясь на лето в городе, он с приходом первых весенних дней говаривал многим:

— Поздравьте меня с новосельем! Сегодня я перебрался на дачу.

— Как? Когда же вы успели? — удивленно заметит ему кто-нибудь. — Да ведь я не дальше как вчера вечером был у вас.

— У меня-с скоро… Выставил нынче утром раму, открыл окно, поставил на него горшок с геранью да клетку с канарейкой — вот вам и дача. Теперь наслаждаюсь, воздухом и зеленью.

Но самым любимым занятием Бродникова было устройство похорон. Он еще и в провинции питал неодолимую страсть к погребальному церемониймейстерству. И нужно отдать ему полную справедливость: никто не мог устраивать так дешево и вместе с тем так торжественно похороны, как он. В этом Бродников не имел соперников, и ни одни артистические похороны не обошлись без его участия, да не только артистические, но даже очень многие из знакомых, приглашали его быть главным распорядителем печальной процессии.

Вспоминая иногда про свою провинциальную жизнь, Бродников любил хвастнуть успехами в качестве «факельщика», как в шутку его называли товарищи. Так, однажды, повествуя мне о смерти какого-то провинциального актера, он между прочим сказал гоголевским языком:

— Да и вообще много талантов привелось мне зарыть в землю. Чуть кто, бывало, окочурится, сейчас ко мне курьеры: Иван Александрович ^[29], пожалуйте департаментом управлять. Ну, я и начинаю тотчас же хозяйничать… Таким-то образом на своем веку я много на тот свет переправил…

Случилось мне, при неизбежной помощи Бродникова, хоронить нашего товарища, актера П. П. Пронского. И вот тут-то мне пришлось воочию убедиться в его распорядительских способностях и подивиться его энергии и юмору, который бил в нем неиссякаемым ключом вообще всегда, при исполнении же печальных обязанностей похоронного распорядителя в особенности. Его переговоры с гробовщиком были так оригинальны, что следовало записывать их на месте, чтоб сохранит в целости их неподражаемый колорит. Уж не говоря о том, что Бродников начал торг с суммы втрое меньшей, нежели спросил гробовщик, но он придирался положительно ко всему. Требовал на осмотр себе глазет, стружки, позумент и пр.

— Какой же это у тебя, братец, глазет? А? — недовольным тоном замечал Бродников, делая презрительные гримасы. — Это не глазет, а грошовая кисея… дрянь… непрочная…

— Помилуйте, первый сорт, лучшая-с… износу не будет…

— Через нее только клюкву для морса выжимать: ты покажи-ка что-нибудь поплотнее… А что у тебя за стружки? Лучины какие-то… На твоих стружках полежать, так заноз не оберешься…

— Тоже-с первосортные, сосновые.

— Ты со мной лучше и не толкуй. В жизни своей с вашим братом мне много приходилось иметь дела, и меня не проведешь. Этому товару я знаю цену лучше, чем хлебу… Бери половину того, что просишь, и по рукам! Тоже вот насчет лошадей и балдахина, чтоб все было в порядке и хорошо… А коли не возьмешь, что даю, отправлюсь к другому, хоть, например, к Зотову или Шумилову, и любой из них за эти деньги мне рысаков отпустит, которые твоим-то одрам всегда нос утрут…

Точно так же Бродников торговался и спорил при заказе похоронных поминок, и, даже церковные расходы не обошлись без скидки, которую он настоял долгим и упорным увещанием церковного старосты.

Пронский похоронен на Стародеревенском кладбище. Его прах перевозили через Неву, по спуску, проложенному от Гагаринской улицы к часовне Спасителя, что на Петербургской стороне. Был сильно морозный декабрьский ^[30] день; глубокий снег затруднял шествие… Когда процессия спустилась на Неву и медленно потянулась по льду, я предложил Бродникову сесть со мной в сани и опередить кортеж, чтобы ранее приехать в церковь и встретить уже там вместе с духовенством останки покойного. Он согласился, и мы отправились вперед. Поравнявшись с колесницей, Бродников привстал в санях и крикнул усталым факельщикам, едва передвигавшим ноги по глубокому снегу:

— Чего заснули?.. Веселее, веселее маршируйте! Олухи!!!

Несмотря на несоответствующую обстановку, я не удержался от смеха, а Бродников как ни в чем не бывало продолжал путь, оставаясь серьезным и насупившись…

После похорон Пронского, согласно его предсмертному желанию, я устроил обед в Мало-Ярославце, на котором присутствовали его друзья и товарищи. На похоронном обеде этом, вопреки обычаю, но опять-таки по завещанию покойного, было шампанское, Надо было видеть, с какой изумительной неутомимостью хозяйничал тут Константин Григорьевич.

— Да будьте, господа, без церемонии, — усовещевал обедавших Бродников, — пейте на доброе здоровье. Недаром же о вас покойничек заботился…

Как и следовало ожидать, обед с шампанским бал очень сомнительным поминальным обедом. После шипучей влаги спал гнет с присутствующих, и многие почувствовали себя в приятном настроении, когда слезам и печали не уделяется внимания.

В конце обеда актер В. Г. Васильев, теперь тоже покойный, развеселил все общество каламбуром, на которые он был большим мастером.

Сотрапезники начали приставать к драматургу Н. А. Потехину с просьбой, чтоб он сказал какую-нибудь речь о покойном. Тот долго отнекивался и в оправдание свое повторял:

— Извините… я не могу… положительно не могу… мне это трудно, так как это неожиданно… я не готовился… я не готов… Ей-Богу, не готов…

Однако, в конце концов, он принужден был уступить настойчивому требованию компании и произнес экспромптом что-то весьма похвальное для виновника поминального обеда.

Когда же он кончил, привстал со своего места Васильев и громко произнес:

— Господа, вы все приставали к Николаю Антипьевичу, требуя от него речи. Он предупреждал вас, что не готов. Теперь позвольте мне убедительнейше просить вас: не вздумайте с тем же приставать и ко мне… Я вас предупреждаю, что я тоже ничего не могу говорить, потому что я г-о-т-ов…

Возвращаюсь опять к герою этой главы, Константину Григорьевичу Бродникову.

Схоронив таким образом множество людей, сам он, по странному стечению обстоятельств, не был похоронен с тою дружескою заботой, которую проявлял ко всем умиравшим товарищам.

Простудившись зимою в балагане, где режиссерствовал, он занемог тяжкой болезнью: у него образовалась горловая чахотка. Бродников начал быстро хиреть, похудел и в короткое время изменился до невероятности. Такой сильный ход болезни принудил его отправиться на поправку в Крым, где он после недолгого пребывания в Ялте и скончался.

Кто его хоронил и распоряжался погребальной церемонией, кажется, до сих пор остается неизвестным. Даже могилу его долгое время не могли отыскать…

XXXIII

И. Е. Чернышев. — Его актерское дарование. — Капустник у Леонидова. — Занятие Чернышева литературой. — Отношение Мартынова к Чернышеву — «Испорченная жизнь». — Распри Самойлова с Васильевым. — Любовь Чернышева. — Болезнь и смерть. — Г. Н. Жулев.

С Иваном Егоровичем Чернышевым, имя которого уже не раз упоминалось в этих записках, я был в близких приятельских отношениях, несмотря на разность наших лет. Он был значительно старше меня, что, однако, нисколько не мешало ему водить со мною компанию еще в то время, когда я находился в театральном училище. Но большего удивления наша дружба заслуживала тем, что мы имели совершенно противоположные вкусы и характеры. Чернышев любил кутежи и даже пьянство, находил удовольствие в либеральничаньи по отношению к начальству, старался разыгрывать из себя авторитетного вершителя судеб театра и нещадно казнить всех окружающих, кто не входил в число его друзей. В этом отношении он был и несправедлив и чрезмерно строг.

Я всегда уважал в нем умного человека и талантливого драматурга и искренно радовался его авторским успехам, в особенности, когда его «Отец семейства» и «Не в деньгах счастье», благодаря гениальной игре Мартынова, не сходили с репертуара и вызывали бурю восторга в зрителях. Так же и он не раз доказывал мне свое участие при моих дебютах на Александринской сцене.

Как актер, Иван Егорович никогда не выделялся из ряда посредственностей. Играл он по большей части злодеев, в роде Мещеряка в известной драме Полевого «Ермак Тимофеевич».

Чернышев не признавал заслуженных актеров и относился к ним крайне непочтительно. Это было его слабостью. Каламбуры и водевили П. A. Каратыгина игнорировал и при всяком удобном случае позволял себе публично глумиться над ним. Точно так же и Сосницкого он всегда осыпал насмешками. В суждениях о своих товарищах, в особенности старших по летам и выслугам, он никогда не стеснялся выбором выражений и однажды в этом сильно покаялся, после одного из бестактных своих писем. Дело было так. В старые годы актеры имели обыкновение собираться в первый день великого поста к Л. Л. Леонидову, на так называемый «капустник». Леонидов славился своим хлебосольством и гостеприимством, почему у него всегда было шумно и людно. Его «капустник» обыкновенно затягивался до поздней ночи, время пролетало незаметно, и все присутствующие выносили приятнейшее впечатление. Конечно, постоянно говорилось много речей, читалось много стихов и, кроме того, гости имели право петь и плясать в полное свое удовольствие. В один из таких чистых понедельников собралась у Леонидова почти вся драматическая труппа во главе с самыми старейшими ее представителями. Среди завтрака, когда веселый тон общества казался ненарушимым, является провинциальный актер, стяжавший славу знаменитого чтеца, Никитин. Хозяин встретил его ласково и радушно, однако, не упустив случая попенять за опоздание, из-за чего, мол, много пропустил интересного. Никитин на это ответил извинением и мотивировал свою задержку визитом к больному товарищу Чернышеву, с которым он одновременно учился в театральном училище.

— Он шибко хворает, — прибавил Никитин, — при больших усилиях поднимается с постели и ужасно хандрит. Однако о сегодняшнем вашем торжестве он не забыл и прислал со мной к вам товарищеское письмо. Позволите ли прочесть?

Конечно, как хозяин, так и гости, немедленно дали свое разрешение, ожидая услышать что-нибудь веселое, остроумное или вообще интересное. Но каково же было всеобщее удивление, когда Никитин, уже ранее где-то возбужденный винными парами, с явным удовольствием и присущим ему подчеркиванием, начал докладывать обществу нечто возмутительно желчное, переполненное клеветой и бранью на всех присутствующих. Говоря об искусстве и об его настоящем положении, Чернышев почти каждому из артистов наговорил дерзостей и обидных нелепостей. При упоминании имени Сосницкого он вместо «ветеран сцены» насмешливо написал «ветеринар сцены» и все прочее в этом же духе.

Письмо Ивана Егоровича так ошеломило всех, что никто не прервал Никитина, который, окончив чтение, немедленно стал разглядывать все еще продолжавших недоумевать слушателей.

Раньше всех, нашелся ответом П. А. Каратыгин, который, сказал, обращаясь к присутствующим:

— Господа, что сейчас нам довелось слышать, не должно нисколько нас оскорблять. Это письмо писал человек больной. Но поразительно то, как мог решиться прочитать его человек здоровый!?

Актерский праздник омрачился… Однако, на другой день Чернышев спохватился и прислал Леонидову письмо с извинением, в котором приносил чистосердечное покаяние. Угрызения совести долго мучили его, и он впоследствии неоднократно высказывал сожаление о своем необдуманном поступке.

По натуре Иван Егорович не был злым, по в силу многих неблагоприятных обстоятельств он иногда являлся таковым, благодаря чему имел много врагов. Его загубила страсть к вину, которой он предавался за последнее время неудержимо. Эта страсть изуродовала его характер, притупила нервы, помутила рассудок…

Заниматься литературой Чернышев начал со школьной скамьи. Еще будучи воспитанником театрального училища, он сочинял пьесы, и одна из них в то же время попала на подмостки Александринского театра. На, вызовы публики автор выходил в казенной курточке.

A. Е. Мартынов питал привязанность к Чернышеву и много помогал ему, как драматургу, своими советами и указаниями, которыми с благодарностью пользовался Иван Егорович, в свою очередь обожавший Александра Евстафьевича. Мартынов его пьесы брал для своих бенефисов и играл в них главные роли, благодаря чему они имели большой успех. Лучшего Боярышникова в комедии «Не в деньгах счастье», отца в драме «Отец семейства» и Ладышкина в «Женихе из долгового отделения» нельзя себе представить.

Уже после смерти Мартынова, Чернышевым была написана комедия «Испорченная жизнь», впоследствии сделавшаяся известною и репертуарною как в столице, так и в провинции. Ее постановка на Александринской сцене сопровождалась большими для автора неприятностями, которые только после долгих хлопот удалось ему одолеть. Главные роли в этой пьесе он назначил В. В. Самойлову и Павлу Васильеву, но так как Самойлов не выносил Васильева и не играл с ним в одних пьесах, то, конечно, и на этот раз он не пожелал сделать исключения. Василий Васильевич наотрез отказался от участия в «Испорченной жизни», хотя роль обманутого супруга ему очень понравилась. По этому поводу Чернышев долгое время пререкался с Самойловым и в конце концов настоял таки на том, что Самойлов в его комедии играл вместе со своим закулисным врагом, Иван Егорович достиг этого одной фразой, удачно вклеенной в письмо к Самойлову, самолюбие которого было ею затронуто, что и требовалось доказать. Только таким решительным образом автор и мог достигнуть успеха. Магическая фраза, задевшая за живое Самойлова, была такова: «Неужели, Василий Васильевич, вы не хотите играть в моей комедии, потому что боитесь соперничества Васильева?»

— Что? Я боюсь… соперничества?… — запальчиво воскликнул Самойлов, вслух негодуя на Чернышева. — Я ничего, никого не боюсь, а не только какого-то шкалика…

«Шкаликом» он часто называл за глаза Васильева.

Последние годы жизни Чернышева были омрачены чуть ли не беспросыпным кутежом. Он и вообще-то никогда не отказывал себе в этом удовольствии, но тут к простой «привычке», присоединился «резонный мотив»: Иван Егорович имел неосторожность влюбиться в премьершу N. N., которая мало ему сочувствовала, Эта безнадежная любовь была для него роковой. Он предался пьянству, желая заглушить в себе порывы лучшего из чувств, но вместо ожидаемого облегчения нажил «водянку», которая и свела его в могилу.

Умер он в жалкой обстановке, создавшейся случайно. Он жил в комнате, которую нанимал от хозяйки. Во время его тяжкой болезни эта хозяйка вздумала переменить квартиру и переехала с прочими жильцами на другую, оставив умирающего Чернышева на произвол судьбы. Впрочем, оставила ему на подержание старую потасканную клеенчатую кушетку, небольшой стол и пару табуреток. Когда я пришел поклониться его праху, то к своему удивлению нашел его не на столе, а на кушетке, хотя после его смерти прошло около суток.

Родных у Ивана Егоровича не было, похоронами его заведовали два-три самых близких приятеля, из которых мне памятнее всех бывший наш актер, известный в литературе под псевдонимом «Скорбного поэта», Г. Н. Жулев. На погребении Чернышева я не мог быть вследствие постигшей меня болезни, но один из присутствующих рассказал мне про оригинальную выходку друзей покойного, резкими штрихами характеризующую актерский быт.

Заведовавшие похоронами Чернышева условились отправить прах покойного на Смоленское кладбище накануне погребения, но об этом не предупредили кладбищенское начальство, благодаря чему им чуть-чуть не пришлось возвращаться с мертвецом обратно домой. И только после многих хлопот неумелым распорядителям удалось оставить почившего товарища под сводами часовни на ночь.

Перед отправлением процессии на кладбище кто-то предложил купить цветов и украсить ими гроб.

— Что за цветы! — возразил Жулев: — они ему не к лицу.

— Нет, очень к лицу. Человеку, встречавшему на своем жизненном пути только тернии, хоть на смертном одре нужно быть окруженному розами.

— Эта идея не выдерживает критики, — опять воскликнул Жулев: — уж если чем можно украсить покойника, так только виноградом. Он любил виноградный сок и виноградное вино, а потому более приличествует осыпать его тело гроздьями этой восхитительной ягоды.

Все согласились, что мысль «Скорбного поэта» оригинальна. Тотчас же накупили чуть не с полпуда винограда и уложили его картинными группами вокруг усопшего, причем лицо его совершенно утопало в этой необычайной зелени.

На другое утро, перед началом отпеванья, сторожа открыли гроб и пришли в изумление от невиданного убранства. Призвали они дьякона для разрешения их сомнений относительно возможности погребения покойника с ягодами. Дьякон тоже выразил удивление и, пожимая плечами, спросил у распорядителей:

— Что это, господа, за овощная лавка?

— Вместо цветов, — ответил Жулев.

— Очень неудачная замена, допустить которую я не смею. Украшать виноградом покойника — ведь это нечто языческое! Уж не сектанты ли вы, Боже вас упаси?

— Нет, не сектанты. Мы положили покойнику то, что он любил при жизни. Почивший в больших дозах употреблял вино и был далеко не сентиментален, так что цветы для него были бы иронией. После зрелого размышления мы пришли к заключению, что лучше всего обложить его вином в пилюлях…

— Очень это хорошо, поступлено по-товарищески, но допустить сего я не в праве. Позвольте сию минуту вынуть весь виноград. Я даже попрошу вас отдать его для доброго дела.

— Для какого доброго дела? Куда он годится?

— У меня есть сироты. Они с удовольствием помянут им новопреставленного Иоанна.

Конечно, его желанию иступили, и когда весь виноград был выбран из гроба Чернышева, дьякон разрешил перенести покойника из часовни в церковь.

Вот при какой обстановке похоронили одного из талантливейших драматических писателей, загубленного воспитанием и безалаберною театрально-провинциальною жизнью.

XXXIV

Начало знакомства с A. Н. Островским. — Воспоминания из далекого прошлого. — Московская труппа. — A. А. Григорьев. — И. Ф. Горбунов. — Первый успех. — Мечты об актерстве. — Торжественный спектакль в 4-й гимназии.

Знаменитого драматурга Александра Николаевича Островского я знал с моего юношеского возраста. Моя первая встреча с ним произошла в первой московской гимназии, где я воспитывался. Вспоминая об этом эпизоде, не могу не остановиться на его подробностях, тем более для меня драгоценных, что им я обязан своим настоящим положением и карьерой.

С самого детства, как я себя только запомню, ни к чему не был я так привязан, как к театру. Никакие игры и развлечения не занимали моего воображения так, как тогдашний Московский Малый театр и его незабвенные артисты. Более богатой талантами труппы нельзя себе и вообразить: Щепкин, Садовский, Живокини, Самарин, Шумский, Сергей Васильев, П. Г. Степанов, Никифоров, Полтавцев, Дмитревский, A.Т Сабурова, Львова-Синецкая, Никулина-Косицкая, Колосова, Медведева, Е. Н. Васильева, Акимова, Кавалерова и др. были в полной силе своих дарований.

Однако, несмотря на то, что театр был моею мечтою с детства, я не смел и надеяться посвятить себя сцене прежде окончания курса в гимназии, а затем и университета. Такова была воля родителей. Но судьба распорядилась иначе, и в этой же самой гимназии, после четырех проведенных в ней лет, состоялся мой первый дебют, после которого вскоре я имел возможность пристроиться к театру и очутиться в водовороте петербургской театральной жизни. Случилось это неожиданно, и вот какие обстоятельства предшествовали этому.

Однажды, на рождественских праздниках, наш преподаватель законоведения Аполлон Александрович Григорьев (впоследствии известный критик) затеял устроить в гимназии домашний спектакль при исключительном участии воспитанников. Не долго думая, он выбрал для представления только что явившуюся и имевшую огромный успех новую комедию Островского «Не в свои сани не садись» и, кроме того, один акт из драмы Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», в которой главную роль Минина взялся исполнить сам. Не допуская к участию посторонних, Григорьев и женские роли роздал воспитанникам. На меня, как на страстного любителя сцены, указали устроителю спектакля старшие ученики. Благодаря их лестной рекомендации, я получил две роли: Маломальского в комедии Островского и выходную, в несколько слов, роль какого-то нижегородского парня Петрова, в драме Кукольника. Главная роль Авдотьи Максимовны в комедии была поручена самому красивому гимназисту кн. Урусову, который, вначале согласившись на исполнение ее, впоследствии стал ею тяготиться, что было видно из его манкирования репетициями. За отсутствовавшего Урусова мне приходилось читать роль Авдотьи Максимовны, и это я делал, кажется, настолько успешно, что после третьей репетиции Григорьев стал уговаривать меня играть вместо Урусова. Сначала я решительно отказался от этого, не желая так же, как, вероятно, и мой предшественник, изображать страдающую, влюбленную героиню, но потом, соблазнившись предложением Аполлона Александровича в награду сыграть еще третью роль Бурдюкова в «Тяжбе» Гоголя, согласился на его предложение.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒