ДЗЭН В ИСКУССТВЕ СТРЕЛЬБЫ ИЗ ЛУКА 1 страница

ВВЕДЕНИЕ

Дайсэцу Тэйтаро Судзуки*

Одна из важнейших особенностей стрельбы из лука и всех остальных искусств в странах Дальнего Востока (особенно в Японии) состоит в том, что они не служат никаким прикладным целям и не созданы для чисто эстетического наслаждения. Их задача — развить сознание и привести его в соприкосновение с конечной реальностью. Так, стрелять из лука учатся не только для того, чтобы попасть в мишень; меч вынимают из ножен не для того, чтобы поразить противника; танцуют не для того, чтобы совершать ритмичные движения тела; все эти занятия направлены на достижение гармонии между сознанием и бессознательным.

* Дайсэцу Тэйтаро Судзуки (1869—1966), профессор буддийской философии в Университете в Киото; японский мастер дзэн; благодаря ему Запад познакомился с дзэн. Читал лекции в Колумбийском университете, Нью-Йорк. Высочайший авторитет в области дзэн-буддизма, автор многочисленных работ о дзэн.

Чтобы стать настоящим мастером стрельбы из лука, одного только владения техникой недостаточно. Технику должно превзойти так, чтобы умение стало «безыскусным искусством», возникающим из бессознательного.

Относительно стрельбы из лука это означает, что стрелок и мишень уже не являются противостоящими друг другу объектами, теперь они единая реальность. Стрелок больше не осознает себя как человека, перед которым стоит задача попадать в находящуюся перед ним мишень. Это состояние осуществляется только в том случае, когда человек освобождается от своего «я» и становится одним целым со своим чисто техническим совершенством. Это не имеет ничего общего даже с высочайшим уровнем мастерства и произрастает из явления совсем иного порядка, которое называется сатори. Это интуиция, но в корне отличающаяся от того, что мы привыкли понимать под этим словом. Назовем ее праджня-интуиция. Праджню можно определить как «трансцендентальная мудрость». Но и это не передает все содержащиеся в данном понятии оттенки, потому что когда праджня является интуицией, она тотчас включает в себя целокупность и индивидуальность всех вещей. Это интуиция, которая без всякой медитации осознает, что ноль бесконечен, а бесконечность — ноль; и это не символически или математически, а как непосредственно переживаемый опыт.

Поэтому сатори, говоря языком психологии, — преодоление пределов своего «я». С точки зрения логики — это синтез утверждения и отрицания, метафизически же — интуитивное постижение того, что быть значит становиться, а становиться значит быть.

В отличие от всех учений религиозного, философского и мистического порядка, дзэн никогда не исчезает из повседневной жизни и все-таки (при всех его прикладных возможностях и конкретности) выводит человека за рамки мирской тщеты и убожества.

В этой книге мы коснемся отношений между дзэн и стрельбой из лука и другими искусствами, такими как фехтование, икебана, чайная церемония, танец, а также изящные искусства.

Дзэн — это «ежедневное сознание», как сказал Басо*. Это «ежедневное сознание» есть не что иное, как «спать, когда устал, есть, когда проголодался». Как только мы задумываемся, начинаем размышлять и переходим на уровень понятий, изначальное бессознательное исчезает и появляется мысль. Мы больше не едим, когда едим, больше не спим, когда спим. Лук уже выстрелил, но стрела не летит к мишени, и мишень не стоит там, где она стоит.

* Басо, Мацу (? —788) — известный учитель чань (дзэн) в Китае.

Человек — мыслящее существо, но вершин он достигает, если не рассчитывает и не размышляет. После многолетних упражнений, направленных на освобождение от своей самости, нужно снова достичь «детскости». Если это удалось, человек и думает, и не думает. Он думает, как дождь, падающий с неба; он думает, как волны, носящиеся по морю; он думает, как звезды, освещающие ночное небо, как листья, которые распускаются под теплым весенним ветром. На самом деле это он сам и дождь, и море, и звезды, и лист.

* Басо, Мацу (? —788) — известный учитель чань (дзэн) в Китае.

Если человек достиг этой ступени духовного развития, то он дзэн-мастер жизни. Ему не нужны холст, кисти и краски, хотя он художник; не нужны лук, стрела и мишень, чтобы осуществить выстрел. У него есть тело и голова. Это инструменты, которые важны как форма его проявления. Его руки и ноги — кисти, а'вселенная — холст, на котором он рисует свою жизнь семьдесят, восемьдесят, девяносто лет. Эта картина называется «История».

Хойэн из Госодзана (ум. 1104) сказал: «Вот человек, который преображает пустоту пространства в лист бумаги, волны моря — в чернильницу, а гору Сумеру — в кисть и пишет пять слогов: со—ши—саи—рай—и. (Эти пять китайских слогов, если перевести их буквально, означают следующее: «Зачем первый патриарх пришел с запада» — тема, часто составляющая содержание мондо*. Это равносильно вопросу, что такое дзэн. Если его понять, тогда дзэн становится самим телом.) Перед таким человеком я расстилаю свой дзагу (один из предметов, которые носит дзэнский монах; его расправляют перед собой, склоняясь перед Буддой или наставником. —Д. Т. С.) и делаю низкий поклон». Может показаться, что все это — какая-то фантастика. Почему человек, который на это способен, достоин высочайшего почитания? Наверное, мастер дзэн сказал бы так: «Я ем, когда голоден, я сплю, когда устал». Но читателю покажется, что такой ответ не имеет ничего общего со стрельбой из лука. В лежащей перед вами чудесной книге профессор Херригель, немецкий философ, который работал в Японии и для постижения дзэн занимался стрельбой из лука, рассказывает о своем собственном опыте. Он знакомит западного читателя со странной и кажущейся недоступной формой восточного мировоззрения. Будем надеяться, что здесь вы найдете ответы на многие из появившихся уже сейчас вопросов.

* Мондо — так называемые вопросы-ответы, т. е. парадоксальные и алогичные беседы наставника и ученика.

Ипсвич, Массачусетс, май 1953

На первый взгляд может показаться, что разговор о дзэн (что бы мы под этим словом ни понимали) на примере стрельбы из лука принижает это учение. Даже если вы будете столь любезны, что согласитесь считать стрельбу из лука искусством, то вряд ли почувствуете желание выискивать в этом искусстве что-либо другое, кроме чисто спортивного умения. Человек должен быть внутренне готов получить сведения об удивительных достижениях японских лучников, преимущество которых в том, что они опираются на древнюю и до сих пор не утраченную традицию в обращении с луком и стрелой. В странах Дальнего Востока современное оружие серьезно потеснило старинные боевые средства лишь несколько поколений назад, навыки обращения с ними не пропали и до сих пор неустанно осваиваются в самых широких кругах. Может быть, вы ожидаете найти здесь описание особых методов, которые применяются в Японии, где стрельба из лука — национальный вид спорта? Подобное предположение в корне ошибочно. Для Японии стрельба из лука — это наследие предков, искусство и, как ни странно, ритуал. И, таким образом, под «искусством» стрельбы из лука понимаются не спортивные навыки, более или менее усваиваемые с помощью упражнений, а умение, истоки которого следует искать в духовной практике; цель его — выстоять в духовном поединке: в принципе, стрелок целится в самого себя и при этом, возможно, в самого себя попадает.

Безусловно, это звучит довольно загадочно. Неужели стрельба из лука — умение, от которого когда-то зависела жизнь, — не превратилась в один из видов спорта, а стала путем совершенствования духа? Зачем же тогда лук, стрела и мишень? Разве не есть это отречение от доблестного древнего искусства, подмена простого и ясного смысла стрельбы какой-то мистической заумью?

Следует подумать о том, что с тех пор как у этого уникального искусства отпала необходимость подтверждать свой статус в кровавых схватках, его духовная наполненность проявилась как никогда ранее, и домысливать здесь что-либо в наши дни нет никакой необходимости. Суть вовсе не в том, что сохранившееся по сей день искусство стрельбы из лука, который уже давно перестал быть оружием, превратилось в безобидное развлечение. «Великое учение» стрельбы из лука говорит совсем о другом. Согласно этому учению, стрельба из лука сейчас, как и прежде, — это вопрос жизни и смерти в той степени, в какой она является сражением стрелка с самим собой, что вовсе не жалкая подмена, а важнейшая основа битвы с реальным противником. Таким образом, только в сражении стрелка с самим собой раскрывается истинная сущность этого искусства, и отказ от приемов, которые когда-то требовались на поле боя, вовсе не означает сокрытия чего-либо значительного.

Тот, кто сегодня посвящает себя этому искусству, получает неоспоримую выгоду: он может избежать искушения соединить «великое учение» с практическими целями, — даже если он скрывает это от самого себя. Потому что доступ к этому учению — тут мастера всех времен едины во мнении — открыт лишь тем, у кого чистое, не-затемненное побочными намерениями сердце.

Ответ на вопрос, как японские мастера стрельбы из лука рассматривают и описывают сражение стрелка с самим собой, может показаться весьма загадочным. Потому что для них сражение состоит в том, что стрелок целится в самого себя — и не в самого себя, попадает в самого себя — и не в самого себя. Таким образом, он являет собой одновременно и целящегося, и цель — того, кто попал, и того, в кого попали. Или, как говорят мастера стрельбы из лука, стрелок, несмотря на все свои действия, становится недвижным центром. Тогда происходит самое великое: искусство становится безыскусным, стрельба превращается в не-стрельбу, в стрельбу без лука и стрелы, учитель снова становится учеником, мастер — новичком, конец — началом, а начало — совершенством.

Для жителей Юго-Восточной Азии эти таинственные формулы прозрачны и близки. Ну а мы, конечно, беспомощно разводим руками. И нам не остается ничего другого, кроме как попробовать разобраться. Даже для нас, европейцев, давно не тайна, что японские искусства восходят к общим корням — к буддизму. Это касается стрельбы из лука в той же степени и в том же смысле, что и живописи тушью, актерского мастерства, чайной церемонии, икебаны и боя на мечах. Все они, хотя и разные по форме, направлены на развитие в человеке той духовности,, которая в своей самой совершенной форме составляет своеобразие буддизма и которая отличает людей, совершающих священнодействие. Конечно, речь идет не просто о буддизме как об умозрении, который один только, благодаря наличию якобы доступной литературы, в Европе знают и даже как будто понимают, а о дхьяна-буддизме (в Японии он называется дзэн), который есть непосредственное переживание того, что, являясь безосновной основой бытия, не может быть постигнуто интеллектуальными средствами и что нельзя понять и трактовать даже исходя из явного и однозначного опыта: человек знает, не зная. И ради этого дзэн-буддизм прокладывает путь, который при методически отточенном погружении человека в себя должен привести его туда, где нет больше ни основ, ни методов: к глубинам души; более того, этот путь должен помочь ему слиться с ними в единое целое. А с точки зрения стрельбы из лука это означает, если дать довольно поверхностное определение, следующее: духовные упражнения, благодаря которым техника становится искусством и (если суждено) доходит до совершенства, превращаясь в безыскусное искусство, есть упражнения мистические, и, таким образом, смысл стрельбы из лука ни при каких обстоятельствах не может заключаться в достижении лишь внешней цели; самое главное осуществляется в самом человеке. Лук и стрела лишь внешние атрибуты, без которых можно обойтись, они только путь к цели, а не сама цель, они помогают сделать последний, самый главный шаг.

Исходя из вышеизложенного, ради более глубокого понимания сущности дзэн желательно придерживаться традиционных для дзэн-буддистов формулировок. И это вполне возможно. Д. Т. Судзуки в своих очерках о дзэн-буддизме («Essays on Zen-Buddhism») сумел доказать, что японская культура и дзэн связаны самым тесным образом, то есть японские искусства, духовные принципы самурайства, японский стиль жизни, моральные и эстетические нормы, а в некоторой степени даже и интеллектуальные особенности основаны на дзэн и, следовательно, не могут быть полностью поняты теми, кто с дзэн незнаком.

Серьезные работы Судзуки, а также исследования других японских ученых по праву привлекли к себе широкое внимание. Они доказывают, что дхьяна-буддизм, зародившийся в Индии, получивший свое полное развитие в Китае и воспринятый Японией, где до сих пор сохраняется в виде живой традиции дзэн, предлагает доселе неведомые способы человеческого существования, и возможность познакомиться с ними бесценна. Несмотря на все усилия специалистов по дзэн, доступные нам, европейцам, сведения о его сущности до сих пор оставались весьма скудными. Как будто сам дзэн препятствует проникновению в его глубины, все попытки приблизиться к нему уже через несколько шагов наталкиваются на непреодолимые преграды. Окутанный непроницаемой пеленой дзэн должен казаться самой удивительной загадкой, которую загадала нам восточноазиатская духовная жизнь: недоступной и все-таки невероятно притягательной.

Причину этой столь болезненно воспринимаемой недоступности в определенной степени следует искать в способе предъявления, который до сих пор использовал дзэн. Никакой здравомыслящий человек не будет требовать, чтобы последователь дзэн описал освободивший и изменивший его опыт или неподвластную мыслительному процессу Истину, исходя из которой он отныне живет. С этой точки зрения дзэн близок мистике чистого самопогружения. Если человека некому приобщить к мистическому опыту, самостоятельно он его не получит, как бы ни старался. Исключений из этого правила нет. И ему не противоречит тот факт, что существует огромное количество священных текстов дзэн. Они имеют свойство открывать свой глубочайший смысл только тем, кто усвоил весь основополагающий опыт и способен найти в этих текстах подтверждение тому, что он и так уже имеет и чем является. А когда к этим текстам обращается человек несведущий, они не только остаются безгласными (да и как можно вдруг, ни с того ни с сего, научиться читать между строк?), но и неизбежно ведут к непоправимому духовному заблуждению, даже если относиться к ним с почтительностью и преданным самоотречением. То есть дзэн, как и любая мистика, может быть понятен только тому, кто сам является мистиком и поэтому не поддастся искушению и не вознамерится добраться другим путем до всего, что скрывает мистический опыт.

Преобразованный через дзэн и просветленный через пламя Истины человек ведет существование, слишком убедительное для других, так что его нельзя не заметить. Поэтому оказалось бы верхом самонадеянности ждать от последователя дзэн откровений по поводу ведущего к цели. пути только потому, что кто-то из своих собственных побуждений стремится найти доступ к великой силе, у которой нет названия. Праздное любопытство не может предъявлять требования. Ни один мистик и, таким образом, ни один последователь дзэн не является с самого первого шага тем, кем может стать после совершенствования. Сколько он должен преодолеть и оставить позади, чтобы наконец познать Истину! Как часто во время пути его мучает безутешное чувство, что он стремится к невозможному! И все-таки это невозможное однажды становится возможным, даже само собой разумеющимся. Разве это не вселяет надежду? Тщательное описание этого длинного и трудного пути позволит, возможно, лишь спросить себя: хочешь ли ты в этот путь отправиться?

Но описания пути и его станций в дзэнской литературе почти нет. С одной стороны, это связано с тем, что последователи дзэн самым решительным образом отказываются давать какие бы то ни было инструкции к счастливой жизни. Ведь дзэн-буддист по собственному опыту знает, что никто не может вступить на этот путь без добросовестного наставничества опытного учителя и завершить его без помощи мастера. Но, с другой стороны, не менее важно и то, что его переживания, преодоления и превращения, пока они еще «его», необходимо осуществлять снова и снова, пока не будет уничтожено все, что «его». Потому что только так можно приобрести опыт, который в качестве «всеобъемлющей Истины» пробуждает его к жизни, больше уже не являющейся повседневно-личной. Он живет, уже не являясь более тем, кто живет.

Вот почему последователь дзэн избегает разговоров о самом себе, а значит, и о пути своего становления. Не потому что он считает нескромным говорить, а потому что он понимает это как предательство дзэн. Ведь даже решение рассказать про дзэн хоть что-то и так уже достаточно серьезное испытание. Как остерегающий пример он хранит воспоминание об одном из самых великих мастеров, который на вопрос, что же такое дзэн, промолчал, как будто не слышал. И тут вдруг он должен подвергнуться искушению и выступить с отчетом о себе и о том, от чего он освободился, как от ненужной вещи?

Но я, пожалуй, уклонился бы от своих обязанностей, если бы ограничил себя рядом парадоксальных формул и укрылся бы за оградой велеречивости. Моя цель — пролить свет на сущность дзэн, показав, как он проявляется в находящихся под его влиянием искусствах. Это не будет просветлением в фундаментальном для дзэн значении этого слова, но, по крайней мере, позволит понять, что должно быть нечто скрытое от нашего взгляда за пеленой тумана, нечто подобное зарнице, свидетельствующей о далекой грозе.

Рассматриваемое под таким утлом зрения искусство стрельбы из лука одновременно представляет собой предварительную ступень в изучении дзэн и позволяет на убедительных примерах сделать прозрачными явления, которые сами по себе не столь понятны. Если говорить о практике, то от каждого из названных выше искусств можно проложить тропинку к Пути Дзэн.

Но я надеюсь наиболее эффективно достичь своей цели, описав путь, который прошел ученик, занимающийся стрельбой из лука. Точнее, я хочу попробовать рассказать о длившемся почти шесть лет обучении, которое во время своего пребывания в Японии я прошел у одного из самых великих мастеров этого искусства. То есть я буду опираться на свой личной опыт.

Чтобы быть понятым хоть в какой-то степени — потому что даже эта предварительная ступень обучения таит в себе немало загадок, — мне придется подробно остановиться на всех преградах, которые пришлось преодолеть, и вспомнить все оковы, от которых нужно было освободиться, прежде чем проникнуть в дух великого учения. Итак, о самом себе я рассказываю только потому, что не вижу другого способа достичь поставленной цели. По той же самой причине я ограничусь описанием наиболее существенного, чтобы показать его максимально выпукло. Я осознанно отказываюсь от изображения событий, сопутствующих обучению, или сцен, отпечатавшихся в моей памяти, а самое главное — я не собираюсь воссоздавать образ мастера, сколь бы заманчивым это ни было. Речь должна идти только и исключительно об искусстве стрельбы из лука, рассказать о котором, как мне иногда кажется, на самом деле гораздо сложнее, чем овладеть им самому; и повествование должно дойти до той точки, откуда начинают просматриваться далекие горизонты, за которыми чувствуется дыхание дзэн.

Необходимо объяснить, почему я увлекся дзэн и решил познакомиться с искусством стрельбы из лука. Дело в том, что еще в студенческие годы я обстоятельно занимался мистикой, меня тянуло к ее секретам, хотя общая обстановка не очень к этому располагала. Но я все больше и больше убеждался, что способен воспринимать лишь внешнюю сторону мистицизма, и хотя мне удалось очертить круг того, что понимают под извечным феноменом мистики, я не сумел перешагнуть черту, которая, подобно высокой стене, окружает тайну. В обширной посвященной мистицизму литературе я не находил ответов на свои вопросы и, постепенно разочаровываясь и теряя мужество, пришел к выводу, что только отрешенный способен понять, что такое отрешение, и только отшельник, полностью и окончательно освободившийся от самого себя, может быть готов к единению со «сверхбожественным Богом». То есть я осознал, что нет и не может быть пути кроме как через собственный опыт и страдания и, пока эта предпосылка отсутствует, все досужие разговоры есть обыкновенное сотрясание воздуха. Но как становятся мистиками? Как достичь состояния истинного, а не мнимого отрешения? Существует ли дорога туда для человека, который отделен от великих мастеров пропастью столетий? Для современного человека, который вырос в совсем других условиях? Я нигде не находил хоть сколь бы то ни было удовлетворительных ответов на свои вопросы, даже если и слышал о ступенях и этапах пути, обещавшего привести к цели. Чтобы пройти этот путь, мне не хватало методических указаний, способных хоть в каких-то пределах заменить наставника. Но неужели подобных указаний, даже если бы они и существовали, оказалось бы достаточно? Вполне возможно, что в лучшем случае они могли бы привести лишь к готовности воспринять то, чего нет в самых лучших методиках, и дать понять, что мистический опыт нельзя накопить просто так, за счет одного только желания. Я стоял перед закрытой дверью и не мог не стучаться в нее снова и снова. Но стремление осталось, даже если и несколько потускневшее.

И вот однажды — к этому моменту я стал приват-доцентом — мне предложили преподавать историю философии в Императорском университете Тохоку. Я был рад возможности познакомиться с Японией и японцами уже хотя бы потому, что у меня появилась перспектива приблизиться к буддизму, а главное — к его мистической составляющей и практике самопогружения. Насколько я знал, там существует тщательно поддерживаемая традиция дзэн, не потерявшая своей актуальности и по сей день, отточенная за столетия система наставничества, и, что важно, есть учители дзэн, обладающие редкостным опытом «ведения души».

Едва я более или менее сориентировался в новых условиях, как тут же приступил к реализации своих планов. И сразу же столкнулся с заметным смущением и доброжелательными советами отказаться от этой мысли. Мне объяснили, что до сих пор ни один европеец серьезно не стремился воспринять дзэн, а так как в дзэн нет ни малейшего намека на такое понятие, как «обучение», то не следует ждать, что я получу удовлетворяющие меня сведения «теоретически». Я потратил немало времени, прежде чем мне удалось объяснить, почему я пытаюсь постичь не умозрение дзэн, а его духовную практику. Мне дали понять, что для европейца нереально проникнуть в эту явно чуждую ему область восточноазиатской духовной жизни, и порекомендовали изучить одно из японских искусств, которые тесно связаны с дзэн.

Мысль о том, что придется пройти этап предварительной подготовки, меня не испугала. Я был готов на любые жертвы, если только есть надежда шаг за шагом приблизиться к дзэн, и даже самый утомительный обходной путь огорчал меня гораздо меньше, чем полное отсутствие какого-либо пути. Но какому из перечисленных мною искусств отдать предпочтение? Моя жена без долгих колебаний решила учиться составлять букеты и рисовать тушью, мне же больше импонировало искусство стрельбы из лука, потому что я предполагал (как потом выяснилось, совершенно безосновательно), что тут может пригодиться мой опыт в стрельбе из винтовки и пистолета. Я попросил своего коллегу, профессора-юриста Содзо Комачия, который два десятка лет брал уроки стрельбы из лука и по праву считался в университете лучшим знатоком этого искусства, записать меня в ученики к своему наставнику, знаменитому мастеру Кэндзо Ава. Сначала мастер отклонил мою просьбу, обосновав свой отказ тем, что однажды его уже уговорили заниматься с иностранцем и в результате у него появился отрицательный опыт. Поэтому он не намерен повторять свои ошибки, пытаясь освещать бесперспективного ученика уникальным духом этого искусства. И только когда я заверил его, что мастер, который так серьезно относится к своему делу, может обращаться со мной как с самым младшим из своих учеников, потому что я хочу стрелять из лука не для удовольствия, а ради «великого учения», он взял меня в ученики, а заодно и мою жену, так как в Японии с древних времен принято обучать этому искусству и девочек: жена мастера и две его дочери тоже усердно тренировались. Итак, начались серьезные и строгие занятия, в которых, к нашей радости, принимал участие и господин Комачия, столь мужественно отстаивавший наши интересы и чуть ли не поручившийся за нас. Одновременно он выступал в качестве переводчика. Кроме того, мне представилась счастливая возможность вольнослушателем присутствовать на занятиях по искусству икебаны и живописи тушью, которые посещала моя жена. Сравнивая, сопоставляя и дополняя, можно было вплотную приблизиться к пониманию.

О том, что путь к безыскусному искусству не прост, нам пришлось узнать на самом первом занятии. Для начала мастер показал нам японские луки и объяснил, что их необыкновенная мощь связана с особенностями конструкции и с материалом, из которого их преимущественно изготавливали, то есть с бамбуком. Но гораздо важнее ему казалось обратить наше внимание на чрезвычайно благородную форму, которую принимает почти двухметровый лук, как только натягивают тетиву, то есть оснащают его для стрельбы. Совершенство этой формы проявляется тем отчетливее, чем сильнее натягивают тетиву. «Если она натянута в полную меру, то лук обретает космическую завершенность, — добавил мастер, — и именно поэтому важно научиться делать это правильно». Потом он взял самый лучший и тугой из собственных луков и в подчеркнуто торжественной позе несколько раз отпустил слабо натянутую тетиву. При этом раздавался звук, который невозможно забыть, если слышал хотя бы раз, настолько он своеобразен и так глубоко проникает в душу. Он был резкий и протяжный одновременно. С древности этому звуку приписывают тайную силу: якобы он изгоняет злых духов. И я прекрасно понимаю, почему все японцы в это верят. После сего чрезвычайно значимого вводного акта очищения и посвящения мастер предложил нам внимательно за ним наблюдать. Он вложил стрелу, натянул тетиву настолько, что я уже испугался, что лук не сможет подтвердить свою способность обретать космическую завершенность, и наконец выстрелил. Это действо потрясало своей красотой и, казалось, происходило без каких-либо усилий. Потом мастер дал указание: «Сделайте то же самое, но имейте в виду, что стрельба из лука не ставит своей задачей укрепление мускулатуры. Для натяжения тетивы не нужно использовать всю силу мышц, следует научиться задействовать только кисти рук, мышцы плеча остаются свободными, и кажется, что они не участвуют в процессе вообще. Только научившись этому, вы выполните одно из условий, при которых натяжение тетивы и выстрел становятся духовными». Мастер взял меня за кисти рук и медленно выполнил ими все фазы движения, которые нужно было повторять до тех пор, пока они не станут привычными. Уже при первой попытке слегка натянуть тетиву я понял, что мне приходится прикладывать заметные усилия. Европейский спортивный лук держат на уровне плеча, так что на него можно опереться. А лук японский, как только в него вкладывают стрелу, следует поднять на почти полностью вытянутых руках, так что кисти находятся выше головы. Таким образом, не остается ничего другого, кроме как равномерно разводить их в стороны, и чем больше они друг от друга отдаляются, тем ниже опускаются, совершив поворот; в результате левая кисть, которая держит лук, оказывается на уровне глаз, а кисть согнутой правой руки, которая натягивает тетиву, размещается над правым плечевым суставом, и почти метровая стрела своим острием лишь слегка выступает за внешний край лука (столь велико натяжение). В такой позе стрелок должен пребывать некоторое время, прежде чем наступит момент, когда можно произвести выстрел. Поскольку, чтобы натянуть те-тиву и удержать лук, мне приходилось затрачивать много сил, через несколько минут кисти рук начинали дрожать, а дыхание становилось все более и более тяжелым. Так продолжалось в течение нескольких недель. Процесс натяжения был очень трудным и, несмотря на усердные тренировки, никак не хотел становиться духовным. В качестве утешения я носился с мыслью, что здесь должна быть некая уловка, которую мастер по каким-то причинам скрывает, и направил свое честолюбие на то, чтобы до нее докопаться. Я упрямо продолжал тренировки. Мастер внимательно следил за моими стараниями и невозмутимо исправлял мою напряженную позу, хвалил меня за усердие, ругал за неэкономное расходование сил, но предоставлял полную свободу действий. Когда я натягивал лук, он снова и снова сыпал мне соль на раны, повторяя немецкое слово «расслабленней» (которое к этому моменту успел выучить), но оставался вежливым и не терял терпения. А потом настал день, когда терпение потерял я, созревший для того, чтобы признаться, что не могу натянуть лук предписаннымспособом.

«Вы не можете, — просветил меня мастер, — потому что неправильно дышите. Сделав вдох, опустите дыхание вниз так, чтобы брюшная стенка умеренно напряглась, и какое-то время удерживайте воздух. Потом максимально медленно и равномерно выдохните, чтобы после небольшой паузы еще раз быстро сделать очередной глоток воздуха, — продолжайте делать выдохи и вдохи, ритм которых постепенно определится сам. Если будете делать это верно, то почувствуете, что с каждым днем стрелять становится все легче. Потому что при правильном дыхании вы обнаружите источник вашей духовной силы, который будет тем изобильнее, чем свободнее будете вы сами». Для наглядности он натянул свой тугой лук и предложил мне подойти сзади и проверить мышцы его рук. Они и на самом деле были напряжены столь мало, как будто не выполняли вообще никакой работы.

Новый способ дыхания, сначала без лука и стрелы, я осваивал до тех пор, пока он не стал привычным. Некоторое смущение удалось преодолеть довольно быстро. Максимально медленномУ. но при этом непрерывному и постепенно иссякающему выдоху мастер придавал столь большое значение, что для тренировки и контроля соединил его с зуммером. И только когда с последней порцией воздуха звук замирал, можно было делать новый вдох. «Вдох, — сказал как-то мастер, — связывает и соединяет, при удерживании дыхания вы вызываете правильный ход вещей, выдох расслабляет и всё завершает, преодолевая любые ограничения». Но понять это в то время мы еще не могли.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒