Джеймс Герберт 4 страница

Он снова ощутил неловкость и быстро проговорил:

— Вы сказали, ваш отец скоро будет дома?

— Да, к обеду. Я тоже иду домой, так что можем пойти вместе, если хотите.

— Прекрасно. Это далеко? — спросил Эш, просто чтобы поддержать разговор.

— Не очень. Подождите, я только положу эти цветы, и мы пойдем.

Он смотрел, как она пробирается между могил, ее движения соответствовали ее имени[3], белая рубашка и голубая юбка ярко выделялись на фоне серых прогнивших надгробий. Немного отойдя, Грейс остановилась и, наклонившись, положила букет, потом выпрямилась, но осталась стоять, склонив голову, словно в молитве.

Возвращаясь назад, она спугнула сидевшую на могильной плите бабочку, и та запорхала вокруг, белая и нежная в солнечных лучах. Эш увидел, что женщина улыбается, а ее губы словно что-то говорят. Бабочка сделала два круга вокруг нее, а потом улетела прочь и исчезла в высокой траве на краю кладбища.

Грейс Локвуд улыбалась Эшу и рассматривала его с таким интересом, что он едва не смутился.

— Я никогда не встречала охотников за привидениями, — сказала она приблизившись. — Я их представляла совсем не такими.

— Вы думали, я буду в кепке или, может быть, в черной шляпе.

— По крайней мере, с бородой. Да, и с Библией под мышкой.

— Извините, что разочаровал вас.

— Не разочаровали. — Она кивнула в сторону деревни. — У вас уже было время посмотреть наши места?

— Я видел кое-что по дороге сюда. Необычно. Удивительно, что у вас тут нет туристов.

— Иногда они нас находят, хотя мы сознательно держимся подальше от экскурсоводов.

— Могу понять, почему. Слит несомненно привлек бы многих, особенно американцев и японцев. Они бы влюбились в истинный кусочек старой Англии.

— Мы ценим свой покой. — Она посмотрела ему через плечо, словно обеспокоившись. — Мы чуть ли не прячемся, и здешние жители тоже стараются хранить секрет.

— Секрет?

— То как здесь прелестно. У нас тесная община, мистер Эш, и, как правило, гостеприимство не распространяется на чужих.

Он робко улыбнулся:

— Могу это подтвердить. Даже хозяин гостиницы в «Черном Кабане» будто бы не обрадовался, что я сниму у него комнату.

— Вы остановились там?

Эш кивнул.

— Том Джинти — хороший человек. Сначала кажется немного грубоватым, но вполне дружелюбен, когда познакомишься.

Эш воздержался от замечания, что при упоминании имени преподобного Локвуда дружелюбие Джинти осталось лишь внешним, и сменил тему:

— Эти цветы — родственнику или другу?

Вопрос застал ее врасплох.

— О, это моей матери. Она умерла в прошлом году. Так пойдемте?

Она направилась к воротам, и Эш на шаг отстал.

— Мне очень жаль, — сказал он, ненавидя эти общие слова.

— Жаль, что спросили или что моя мать умерла? — Очевидно, она тоже не любила общих слов. Грейс обернулась к нему, и ее улыбка смягчила упрек. — Меня тогда не было дома — я два года работала в Париже, в Музее Клюни — и вернулась через час после ее смерти. Отец не понимал, насколько она больна, а то вызвал бы меня раньше.

Эш воздержался от выражения соболезнований.

— И что вы делали в музее?

— Вы знаете Музей Клюни?

Он покачал головой.

— Раньше это был средневековый монастырь, а теперь там хранится одна из величайших в мире коллекции средневековых произведении искусства и древностей. Шпоры, пояса целомудрия, скульптуры, фигурки из слоновой кости, бронза, ювелирные изделия — самые разнообразные и очаровательные предметы старины. К сожалению, многие из них нигде не описаны и не вошли в каталог, и моей работой было выяснить их историю, включить в определенный исторический контекст. В зимние месяцы там почти не бывает посетителей, и легко работать среди драгоценностей, когда тебя никто не беспокоит.

— Вы специалист по таким вещам?

— Когда училась, я особенно интересовалась средневековьем. Это было интересное время.

— Верю вам на слово. Но почему во Франции? Думаю, наше собственное средневековье вполне заняло бы вас здесь.

— В нашей стране слишком много историков и слишком мало рабочих мест, мистер Эш.

— Просто Дэвид, мисс Локвуд.

— Тогда просто Грейс. В Париже я несколько лет посещала музеи и картинные галереи — мои родители всегда поощряли меня к путешествиям, — но когда я открыла серию гобеленов — они называются «Дама с единорогами» — в Музее Клюни, они заворожили меня. Они так завлекают, так приковывают к себе... — Она прервалась. — Вы знаете их?

Непринужденно засмеявшись, Эш признал, что никогда даже не слышал.

— Впрочем, верю вам на слово, что это нечто особенное, — добавил он.

Они подошли к воротам, и Эш открыл их перед Грейс.

— О, они не просто особенные, — ответила она, заходя в тень навеса. — Но во время моих посещений музея я поняла, насколько он отстал в своей хронологии и документировании, и предложила свои услуги. Это было немного нескромно, но я неплохо говорила по-французски и имела соответствующую квалификацию. И согласилась на низкое жалованье, так что, наведя некоторые справки, музей предложил мне годовой контракт.

— Вы, наверное, обрадовались.

— Не то слово — я была в восторге. Первый год прошел хорошо, и мой французский быстро улучшался. Было столько работы, и, конечно, все время обнаруживались новые древности. Многие присылали прямо к нам, за обладание другими музею приходилось торговаться. Мне продлили контракт еще на два года, но, как я уже сказала, в прошлом году моя мать заболела, и мне пришлось вернуться.

— Но вы, конечно, могли бы вернуться в Париж.

Ее лицо было в тени, но Эш заметил перемену в ее голосе.

— Я нужна отцу здесь.

Она вышла на свет за воротами, и под теплыми солнечными лучами ее печаль будто усилилась.

— Вы голодны, мистер Эш... Дэвид?

— Немного.

«И я бы не отказался от еще одной рюмки», — подумал он про себя.

— Что ж, до дома не далеко. — Грейс указала в противоположную от деревни сторону и направилась туда. — Вы не разделите с нами ленч? — спросила она, когда Эш догнал ее.

— Спасибо. Я думал, викарий живет ближе к церкви Св. Джайлса.

— Ближе, чем раньше. Мои предки были изначальными владельцами здешнего поместья, а также духовными поводырями общины. По сути дела, семейство Локвудов на протяжении многих поколений являлось частью истории Слита. Вы знаете, что такое «скуарсон»?

— Боюсь, что нет.

— Это термин восемнадцатого века, когда местный помещик являлся и приходским священником.

— Должно быть, мощное сочетание.

— Да. Возможно, даже слишком. — Она посмотрела куда-то вдаль и снова заговорила лишь через несколько мгновений: — Теперь мы бедное поколение Локвудов, и мой отец имеет влияние на местное общество лишь как викарий. Это не много для нынешних дней и нашего века, — добавила она с улыбкой. — Я неполный день работаю в местном муниципалитете, это дает некоторый приработок. И занимает время.

— Вы сказали, что викарий живет ближе к церкви, чем раньше, — напомнил Эш, все еще озадаченный этой фразой.

— Извините, я отвлеклась. Локвуд-Холл раньше стоял в центре собственных владений, но лет двести назад поместье сгорело. Мы с отцом живем там, где раньше был гостевой дом при въезде во владения.

— Да уж, существенная перемена обстоятельств.

— Не совсем. Локвуды утратили свое богатство задолго до рождения моего отца. И я не привыкла ни к чему иному.

Судя по ее улыбке, Грейс не чувствовала сожаления.

— Я уверен, ваш отец пользуется тем же уважением со стороны здешних жителей, — сказал Эш и подумал: «Даже если местный содержатель гостиницы, кажется, не очень любит викария».

— О, я не думаю, что Локвуды были очень популярны. Им приходилось поддерживать порядок в приходе и нести слово Божье.

— Да, я заметил в деревне колодки и позорный столб.

— В прежние дни были наказания и похуже.

— Не могу представить, что в таком местечке было много злодеев.

— Теперь, возможно, нет, но в прошлом Слит, несомненно, видел другие времена.

— Нынче утром в «Черном Кабане» мне показали ваших шалберников.

— Шалберников? Честное слово, вы быстро все узнаете.

— Это слово употребил хозяин гостиницы.

— Да, у нас тоже есть свои браконьеры и воры, плюс обычные деревенские чудаки.

— Устраивающие шабаши ведьмы, сатанисты — такого рода?

Она рассмеялась.

— Что вас заставило спросить об этом?

— Просто генеральная линия расследования — изолированное общество и все такое прочее.

— Мы не изолированы. Правда, здешние жители склонны не пускать чужих в свой круг, но даже это начинает меняться.

Они уже вышли за пределы церковного участка, перед ними лежала ровная дорога. Впереди раскинулись леса и холмы, поблизости виднелось лишь несколько домов.

— Как меняться? — спросил Эш, закинув пиджак на плечо и засунув руку в карман брюк.

— Молодежь уезжает, ищет работу в городе или переезжает в Лондон. Даже детей нынче возят на автобусе в городскую школу.

Он остановился.

— Но по пути сюда я проходил мимо школы. Я слышал, как дети поют.

Она тоже остановилась.

— Вы слышали? Нет, это, наверное, играло радио в одном из коттеджей.

— Пение доносилось из школы, — упорствовал Эш. — Когда я проходил мимо, дети пели какой-то гимн.

— Вы ошиблись, — не уступала она, и в ее светлых голубых глазах виделось больше, чем замешательство: в них был явный признак тревоги. — Слитская начальная школа уже два года как закрыта. Там никого не бывает.

Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...

Эллен Преддл сидела у окна, тишину в крохотной комнатке нарушал лишь звук соприкасающихся спиц. Ее пальцы проворно работали, на коленях лежал недовязанный детский джемпер, на скамеечке рядом — клубок красной шерсти.

Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...

Это была немая литания — хотя ее губы двигались в беззвучном ритме, сосредоточенность ее ума на недопущении черных мыслей была сродни церковной службе. Но когда ее глаза отрывались от вязания, то становились рассеянными, ничего не видящими, и мысли возвращались к мрачным раздумьям о том, что лучше забыть.

— О, Саймон, — бормотала она, и позвякивание спиц прекращалось; она клала руки на колени.

Солнце с неистовой яркостью проникало через закрытое окно, заставляя седые пряди в голове сверкать серебром. О стекло еле слышно бился мохнатый шмель, и его жужжание перешло в сердитый гул, когда он усилил свои попытки преодолеть невидимый барьер. Побежденный, шмель отлетел назад — к цветникам, и от сладкого нектара садовых цветов, его танец усложнился, гнев забылся.

Эллен вздохнула. Какой хороший мальчик был Саймон! Такой невинный. Но почему он не приходит уже три дня? Или она что-то не так сделала?

Он сердится на нее? Она закусила нижнюю губу и напряглась, сдерживая переполнявшие грудь рыдания. Не надо плакать. Плач расстраивает Саймона. Тем не менее, туман застилал ее глаза. Эллен моргнула, прогоняя слезы. Слеза скатилась по щеке, пощекотав кожу, и Эллен быстро вытерла ее тыльной стороной руки.

Она посмотрела на вязанье у себя на коленях. Саймон любил красное. Он всегда говорил, что этот цвет наполняет его чувством счастья. Счастья? Разве ее бедняжка знал когда-нибудь счастье? Только когда они были вдвоем, вместе, играли, ухаживали за своим садиком, даже когда ходили за покупками. И по-детски шутили, хихикали вместе, вместе смотрели телевизор, вместе... вскоре это счастье стал омрачать поворачивающийся в двери ключ. Лицо Саймона изменялось, оно становилось испуганным, чуть ли не безумным при звуке шагов на лестнице. Пока ключ искал скважину, он неотрывно смотрел на дверь, а потом, когда дверь начинала открываться, прижимался к матери. Как они ненавидели эти моменты, когда он входил в комнату, наполняя ее подлой вонью виски и сигарет и отвратительным запахом немытого тела! Как им хотелось убежать и спрятаться от его порока и грязи! Как...

Резким движением она снова взялась за спицы, прогоняя из головы ужасные воспоминания.

Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...

Даже после смерти отца маленький Саймон боялся. Он по-прежнему смотрел на входную дверь со страхом в глазах, когда слышал снаружи звук, хотя она заверяла его, что отца нет, что он больше не будет их беспокоить, что теперь они поистине остались вдвоем; Вместе... Но оставались кошмары, шаги по лестнице, когда там на самом деле никого не было, никто не крался в его комнату мучить его, проделывать эти ужасные вещи...

Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...

Брось это, Эллен! Забудь все. Он умер. Теперь остались только она и Саймон. Что бы ни говорили другие, во что бы ни верили. Что они знают? Они думают, что Саймон покинул ее, но нет, он никогда ее не покинет, ее Саймон. Он слишком любит свою мамочку. Она объяснила тогда священнику, но он только отругал ее, сказал, что это не правда, что Саймон... что Саймон...

Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...

Ее проворные пальцы работали все быстрее, быстрее, за их движением было не уследить. Ряды были забыты, форма стала бессмысленной.

Но где же Саймон теперь? Сегодня? Вчера? Позавчера? Почему он не вернулся? Неужели он осудил... осудил...

...Меня?..

Позвякивание спиц прекратилось. В комнате снова стало тихо.

Разве он мог осудить... свою мать? О, Саймон, то была не моя вина, я же не знала... не понимала того... что твой отец... делал... с тобой...

Она вернулась к вязанию, ее движения замедлились, словно руки налились свинцом.

Одна... лицевая... одна... изнаночная... одна... спустилась...

Звук на лестнице.

Она повернула голову. Прислушалась.

Он снова пришел. Но звук доносится сверху, не с лестницы, — обычный, самый обычный повседневный шум.

Эллен начала подниматься с кресла.

Красный клубок шерсти соскользнул со скамеечки и покатился по полу, разматываясь. Эллен посмотрела на потолок. Звук, такой явственный, такой... такой нормальный, повторился. Звук воды. Вода тихо плескалась.

Саймон любил играть в воде.

Саймон любил купаться в ванне.

До последнего раза...

Она выронила вязанье, спицы звякнули последний раз, упав на пол.

— Саймон?.. — тихо, неуверенно позвала она.

Снова легкий всплеск.

Эллен шагнула к лестнице.

— Саймон, ты вернулся?

На губах заиграла улыбка, такая же неуверенная, как и голос.

Эллен продолжила свой путь к лестнице, глядя вверх, страстно надеясь увидеть на площадке умершего сына. Но нет, конечно, нет, его там нет. Звук доносился из ванной. Саймон в ванной, резвится в воде, как всегда резвился.

Она ступила на первую ступеньку. На другую.

— Саймон? — на этот раз погромче повторила Эллен, и ее шаги ускорились.

Она споткнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за верхнюю ступеньку. Подняться наверх не заняло много времени, и через несколько мгновений Эллен стояла на маленькой площадке, выходящей к спальням и ванной.

Дверь в ванную была приоткрыта.

В ванне был Саймон. В ванне был Саймон. На том самом месте, где... невозможно допустить такое... где он...

— Саймон!

Плесканье прекратилось.

— Саймон. — На этот раз она прошептала его имя. — Я иду к тебе.

Улыбка, уже более уверенная, вернулась к ней.

Эллен подняла руку, чтобы открыть дверь в ванную, но сдерживала свое нетерпение, чтобы не напугать мальчика — испугавшись, он может вновь исчезнуть, раствориться в воздухе, как раньше.

Она тихонько надавила на дверь.

И закричала, увидев, что нечто ужасное, темное, нагнувшись к ванне, частично заслонило собой крохотную белую фигурку и держит ее под водой своими обугленными руками.

Преподобный Эдмунд Локвуд казался ниже из-за ссутуленных плеч и изможденности, оставившей тени под глазами и на щеках. Глядя на священника, стоящего у окна гостиной и смотрящего на лес, Эш заключил, что в прошлом он, несомненно, представлял собой внушительную фигуру, ростом священник был гораздо выше шести футов. Наружность преподобного говорила о его глубокой внутренней убежденности. Зачесанные за уши волосы представляли собой смесь седого и черного и подчеркивали высокий лоб, а нос, по-видимому, был когда-то сломан, поскольку крючком загнулся немного вправо. Отец имел мало сходства с дочерью, если не считать глаз, но и они были несколько светлее. Они также показались Эшу такими пронзительными, что ему стало не по себе под их пристальным взглядом, когда Грейс представляла его отцу. Исследователь отвел глаза, возможно, испугавшись, что священник разглядит в них цинизм.

При рукопожатии он удивился отсутствию силы в руке священника, но потом заметил его деформированные, покрасневшие и распухшие от артрита суставы. Наверное, всякое усилие причиняло преподобному Локвуду ощутимую боль.

Эш сидел на комфортабельном раскладном диване перед большим кирпичным камином с длинной решеткой, заваленной старыми высохшими поленьями. В комнате было прохладно и пахло пыльными книгами и старой кожей. Запах кожи исходил от двух изношенных кресел, их обивка исцарапалась и местами порвалась. Вдоль низкого потолка шли балки, а посреди комнаты толстый столб поддерживал верхний этаж.

— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил Эш и полез в карман пиджака.

Преподобный Локвуд вздрогнул, обернулся к нему, словно на время забыл о присутствии исследователя, и резко ответил:

— Я бы предпочел, чтобы вы воздержались.

Рука Эша замерла, и он холодно посмотрел на священника. В это время в комнату вошла Грейс Локвуд с подносом, на котором стояли кофейник и чашки. Ленч перед тем был довольно постным — салат с ветчиной и несколько сортов сыра, — и беседа велась такая же постная. У Эша сложилось впечатление, что священнику не до еды, однако во время ленча тот не дал вовлечь себя в обсуждение слитских призраков. Даже когда все перешли в гостиную, викарий, казалось, не хотел касаться этой темы, и Эш первым заговорил о таинственных явлениях, рассказав о песнопениях, доносившихся, как ему показалось, из заброшенной деревенской школы. Локвуд подошел к одному из освинцованных окон и посмотрел на улицу, лицо его еще больше омрачилось.

Грейс заметила, как Эш засунул сигареты обратно в карман.

— Вы хотели закурить, Дэвид? — Она многозначительно улыбнулась, посмотрев на отца. — Я поищу для вас пепельницу — мы держим ее для гостей.

Поставив поднос на маленький кофейный столик, она снова вышла. Викарий нахмурился, провожая ее взглядом, но в его глазах отражалось добродушие.

— Вы действительно возражаете? — еще раз спросил Эш, делая упор на втором слове.

— Пожалуй, нет, — ответил Локвуд, и его черты немного смягчились. — Простите меня за дурные манеры, мистер Эш. Боюсь, это дело повлияло на меня больше, чем я хотел признать.

Он отошел от окна и опустился в кресло напротив исследователя. Изношенная кожа застонала под его весом.

— Думаете, я могу налить кофе? Мои руки нынче стали неуклюжими.

Эш нагнулся к столику между креслами и налил две чашки.

— Черный, — сказал викарий, когда Эш потянулся к кувшинчику со сливками.

Когда сутулый священник взял протянутый Эшем кофе и зажал блюдце между указательным и большим пальцем, другой рукой придерживая чашку, его скрюченная рука тряслась.

— То песнопение, что вы якобы услышали из школы, — вы узнали его? — спросил он, усевшись обратно в кресло.

— Я не разбираюсь в церковных гимнах, — ответил Эш, пригубив свой кофе. — Впрочем, он звучал знакомо. Где-то я слышал его раньше.

— Припомните какие-нибудь слова?

Эш на мгновение задумался, потом медленно покачал головой:

— Забыл. Теперь я даже не уверен в мелодии, хотя знаю, что раньше слышал этот гимн. А почему вы спрашиваете?

— Я подумал, насколько старым он мог быть.

— Знаете, я думал об этом за ленчем. Может быть, Грейс была права, и он доносился откуда-то по радио. Сегодня жарко, и кто-то мог открыть окно.

Викарий улыбнулся, но не поднимал глаз, глядя себе в чашку.

— Здравый смысл всегда ищет рациональных объяснений. Это способ избежать умственных страданий.

Эш слишком хорошо понимал истинность сказанного, но ничего не ответил. Вернулась Грейс со стеклянной пепельницей и поставила ее на столик рядом с подносом.

— Пожалуйста, чувствуйте себя свободно, — сказала она Эшу, прежде чем подойти к окну. — Я открою, пока отец не начал жаловаться. Бог знает, почему окна закрыты в такой чудесный день.

Она подняла шпингалет и распахнула раму. Снаружи подуло сладким ароматом жимолости, и вскоре он выветрил затхлый запах гостиной. Эш наблюдал за Грейс в профиль, как она сделала глубокий вдох. Грейс закрыла глаза, ее грудь натянула ткань футболки, на губах заиграла полуулыбка.

Эш вытащил из пачки сигарету и закурил, подавив легкое чувство вины за то, что загрязняет свежий воздух, которым только что наслаждался.

— Мистер Эш почти убежден, что это было радио, а не голоса призраков из начальной школы, — сообщил преподобный Локвуд, когда дочь повернулась к нему.

Грейс предпочла, чтобы ответил сам Эш.

— Не знаю, — сказала она.

— Но вы сами сначала так подумали, — напомнил он.

— Да, но потом я вспомнила о других происшествиях, которые недавно случились в Слите. Если бы вы знали о них, чудесный хор не показался бы вам столь удивительным.

— Так давайте начнем.

Эш вытащил из кармана миниатюрный магнитофон и пододвинул его к Грейс и ее отцу.

— Если не возражаете, я бы хотел записать наш разговор. Это избавит от необходимости во время разговора впопыхах делать пометки.

Грейс кивнула, но викарий смотрел с сомнением.

— Не скажу, что люблю такие штуки, мистер Эш, — сказал он.

— Это будет строго конфиденциально. Все сказанное в этой комнате, останется между нами — вами, мной и Институтом экстрасенсенрики.

— А вам можно верить?

Грейс была смущена прямотой отца:

— Институт много раз имел дела с церковью, отец. Его репутация зависит от щепетильности в подобных делах — так же, как и от беспристрастности. Мы уже говорили об этом перед моим обращением к мисс Маккэррик.

Тон викария остался ворчливым и по-прежнему выражал сомнение.

— Ну, ладно. Но я так и не уверен, что это правильно.

— У нас нет выбора.

Ее голос был тверд, лицо решительно.

Вмешался Эш, включив магнитофон и проговорив:

— Можно мне начать с вопроса, почему вы не обратились в Институт через иерархов церкви?

Колебаний не последовало:

— Я не хотел, чтобы на данном этапе в дело оказался вовлечен кто-то третий. Архиепископ будет обо всем проинформирован в зависимости от результатов ваших поисков. Зачем вы прибыли, не знают даже прихожане.

— Они скоро догадаются, когда я начну расспросы и расставлю оборудование. Может быть, в процессе расследования мне даже придется вызвать подмогу из Института.

— Мы решим эту проблему, когда столкнемся с ней. Но даже тогда весть, зачем вы приехали в Слит, не должна выйти за пределы самой деревни.

Эш покачал головой:

— Я не могу этого гарантировать. Люди сплетничают, а сплетни разлетаются.

— За пределы этого прихода — редко.

— Значит, Слит — изрядная диковина.

Грейс и ее отец молчали, и Эш перевел взгляд с одного на другую.

— Хорошо, верю вам на слово, — сказал он. — Во всем, что касается меня и Института, это строго секретное расследование. Однако мы не можем ручаться за остальное общество.

— Это понятно.

Эш затянулся сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу и поставил магнитофон на кофейный столик. Потом объявил время, дату, место и назвал имена присутствующих в комнате.

— Расскажите о первом видении, — обратился он к викарию.

— Насколько я понимаю, вы под этим подразумеваете первое появление призрака, — сказал преподобный Локвуд, и когда исследователь кивнул, продолжил: — Это случилось вскоре после того, как одна из моих прихожанок, женщина, которая много перенесла в жизни, потеряла своего единственного сына.

— Нельзя ли чуть поточнее? — деликатно попросил Эш. — Когда именно умер этот мальчик?

Локвуд обернулся к дочери.

— Саймона похоронили три недели назад, — ответила за него Грейс. — Он умер за неделю до того.

Лицо Эша выразило вопрос.

— Его нельзя было похоронить раньше, пока не установили причину смерти. Видите ли, он утонул в ванне. Нужно было выяснить, почему это произошло.

Эш осведомился о возрасте мальчика, а потом быстро сопоставил даты смерти и похорон. Он записал все это, прежде чем задать следующий вопрос:

— Смерть произошла при подозрительных обстоятельствах?

— Нет, больше никто не был замешан. Заключение патологоанатома таково, что мальчик играл в ванне и, возможно, задержал дыхание под водой — вы знаете детей, особенно когда они остаются одни. Вероятно, он не дышал слишком долго и потерял сознание.

Эш прищурился:

— Это довольно странно.

— Коронер вынес вердикт о смерти от несчастного случая. Никаких свидетельств противного не было.

— А мать...

В голосе преподобного Локвуда послышался еле сдерживаемый гнев, словно скептицизм исследователя исчерпал терпение священника:

— Эллен Преддл в сыне души не чаяла. Она любила его, как никого и ничто на свете.

— Вы сказали, что эта женщина многое перенесла. Может быть, слишком многое? Мальчик мог плохо вести себя, вывести ее из равновесия, когда жизнь была для нее особенно невыносима. Она могла поддаться секундному порыву. А с другой стороны, бывало, что мужчины убивали свою семью, а женщины душили детей из ложного представления о том, что должны защитить своих любимых от неприглядных реальностей жизни.

Гнев не покидал викария:

— Мне хорошо известны подобные трагедии, мистер Эш, но смерть мальчика не подпадает под эту категорию. Эллен Преддл и ее сын Саймон были счастливы в последний год жизни мальчика — по сути дела, гораздо счастливее, чем когда-либо раньше. — Гнев отчасти исчез из голоса Локвуда. — Видите ли, отец мальчика был жестокий порочный человек и гнусно обращался с женой и сыном. Молю Бога простить меня за эти слова, но когда Джордж Преддл в прошлом году умер, единственным наследством, что он оставил семье, были покой и счастье.

— А как умер он?

— Несчастный случай на ферме. Совершенно ужасная смерть. — Викарий поставил недопитую чашку с кофе на столик и согнулся в кресле сцепив руки перед собой и положив на них лоб. Он вздохнул, прежде чем снова поднять голову: — Полагаю, вас интересуют все подробности?

Его нежелание говорить было очевидно.

Ответ Эша прозвучал бесстрастно:

— Я скажу вам, если вы начнете говорить лишнее. — Но, увидев удивление на лице Грейс, раздражение на лице священника, он быстро пояснил: — Когда расследование касается сверхъестественного и аномального, лишние знания порой мешают, а не помогают — они могут подменить кое-что, что исследователь должен открыть сам или даже заранее определить его точку зрения. И теперь, учитывая это, поскольку, по всей видимости, призраки обитают не в одном месте — если меня правильно проинформировала моя коллега мисс Маккэррик — мне понадобится больше исходной информации, чем обычно.

— Понятно, — сказала Грейс и добавила: — Ваш кофе стынет.

Эш улыбнулся и потянулся к чашке.

Взгляд преподобного Локвуда по-прежнему выражал тревогу:

— Я буду помогать вам всеми средствами, мистер Эш, но должен поставить вас в известность, что сотрудничество с Институтом экстрасенсорики — это целиком идея моей дочери. Я не хотел в этом участвовать.

— И какую вы видите альтернативу?

— Не уверен, что понял, что вы хотите сказать.

— Я полагаю, вы не хотели информировать и вашего епископа. Так что же вы собирались предпринять? Вы надеялись, что эти проявления в конце концов исчезнут сами собой, до того, как в дело окажется вовлечено много людей?

Локвуд уклонился от ответа:

— Так вы в самом деле считаете, что это призраки?

— Я не говорил этого. И должен подчеркнуть, что в девяти случаях из десяти институтские расследования выявляют не более чем исключительные природные обстоятельства или жульничество, не имеющие ничего общего с духами.

— И все же в одном случае из десяти?..

— Даже об этих случаях можно спорить. Они таинственны, но это не значит, что мы имеем дело со сверхъестественным.

— Мы поняли вас, Дэвид, — сказала Грейс, подойдя и забрав у отца чашку. — Тебе долить, отец?

Не дожидаясь ответа, она налила из кофейника горячего кофе. Викарий взял чашку и откинулся в кресле; казалось, он пребывал в смятении. Грейс пододвинула кресло с прямой спинкой поближе к магнитофону.

Эш вывел викария из задумчивости:

— Вы собирались рассказать мне, как умер муж Эллен Преддл.

Прежде чем заговорить снова, Локвуд отхлебнул кофе.

— Вы когда-нибудь видели, как горит стог сена, мистер Эш?

— Я думал, стога сена — это предметы из прошлого. Неужели на фермах и сегодня по-прежнему складывают стога?

— Это Слит. Некоторые фермеры здесь предпочитают старые методы. Иногда стог загорается изнутри. Снаружи вы можете увидеть небольшие язычки пламени и дым, много дыма; но настоящий ад внутри, выгорает самая сердцевина стога. Там невероятный жар, просто невероятный, и в конце концов все вдруг вспыхивает.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒