Губин Андрей Тереньтьевич 30 страница

Станица лежала внизу, просматриваемая от края до края. По ту сторону уходили в гору такие же, как и здесь, черно-белые пашни и зеленя. Под холодком Толстого бугра и Пикета синел снег. Выше и дальше, резко и как попало, белели грани Главного Кавказского хребта. На одной высоте с хребтом перемешалось белое руно застывших, как на гравюре, облаков. Надо всем этим - над пашнями, горами и облаками - неправдоподобно высоко вздымалась исполинская масса Эльбруса.

Любуясь неоглядной панорамой, Антон сжался от незнакомого нового облика Бештау, на вершине которой побывал в детстве. Беспощадно четко рисовались на лазури неба сине-серые контуры железной шершавости. Одиноко и светло под Острым бугром. В долине под Машуком длинная туманная полоса. От безжизненности Бештау веет диким, не поддающимся разуму хаосом, непокоренностью. Чудилось, что горы еще красноватые под пеплом вулканов, в неостывшей окалине магмы.

Антон представил, как ярко и сумрачно освещали Кавказ факелы вулканов в доисторические времена. Как нехотя отступало море. Надвигались ледники. Потом тут ревели бронтозавры. Бились с южными мамонтами саблезубые тигры. В этих же балках сутуло ходили обезьяно-люди. Их пещеры завоевали племена охотников на зубров и медведей. Это же солнце освещало шалаши первобытных кузнецов и пастухов. Тут справляли кровавые обряды, хранили огонь в глиняных сосудах, изобретали лук, колесо, топор...

Нет, не угасли горы. В их звериных складках навсегда залег запах серы и гари. Бесчисленные орды людей прошли здесь, где снежные горы соседствуют с знойными пустынями, лесные дебри - с плодородными полями, а солнце тропиков - с лютым северным бореем. И неспроста в преданиях земных народов возникали тут картины рая, земли богов и героев, и тысячи лет племена тянулись сюда, где высится гора, треть ночи освещаемая солнцем.

В легендарный мрак уходит прошлое Кавказа. Боги Олимпа сражались здесь со старыми богами-титанами Аргонавты плыли сюда за золотым руном. Эльбрус - темница Прометея. Следы Великого переселения народов здесь на каждом шагу. Цари Кавказа упоминаются в Ветхом завете как нечто древнее. Жизнь здесь била ключом, когда еще не было ни Рема, ни Ромула, ни их матери-волчицы. В языке осетинов - когда-то азов, отсюда "Азия" - до тысячи слов, родственных по корням немецким. Есть свои Нибелунги. Есть эпос, подобный гомеровскому. Герой и бог северных саг Один долго скитался по Кавказу, прежде чем обосновался в шхерах и фиордах Скандинавии.

Предки Антона заселили этот рай, в котором и ад свободно уместился со всем огневым хозяйством. А серо-синяя железность гор, их пугающая неподвижность, словно сознающая свою силу, остались. Грозно торчат из земли далеко разбросанные обломки скал. За ними и поныне мерещатся спины панцирных чудовищ, оголтелый вой первых веков жизни, неповторимо ужасных. Это чудо, что разум человека не затемнили пещерные ночи одиночества, ночи звериного бытия, ночи, озаренные взрывами эльбрусской лавы.

Три самых величественных близнеца природы окружают человека от начала. Звездное небо, синее море, белые горы. Созерцание их делает человека или поэтом, или сводит с ума. Потому что это пути вечного стремления человеческой души - ввысь и вдаль. Так не манит и так не угрожает ничто.

В стране безмолвия так не бывает тихо, как в горах, поражающих равнодушием. Горы - страшнейшее создание природы. Горы равнодушны. Их жестокость не похожа на откровенный гнев океана или на затаенную вражду космоса. В ураганы море гибельно. Горы прекрасны и привлекательны. Но достаточно начать восхождение, чтобы заглянуть в каменные глаза смерти. Горы всегда спят и, спящие, подстерегают человека. Поселиться в горах могли только безумцы, бросившие вызов Вселенной. Словно гонимые на гибель, вечно стремились сюда поколения, оставляя в земле кости, мечи, черепки.

Никому не сгибались в угоду. Ютились над синими безднами. Пили железную воду - и сердца у них стали железными.

Антон свернул к колхозному птичнику, увидев мать. Михей добился для Марии реабилитации, и она стала колхозницей. Поговорили о том, о сем, об отце, что был в бегах, о дяде Спиридоне, песни которого любил Антон. Мария, Антон и Митька жили с семьей Федора Синенкина в старой из синего камня хате под железом и не ладили с невесткой - жена Федора хотела быть полноправной хозяйкой на своем подворье. Мария считала, что Антон по этой причине хочет уехать учиться, и уговаривала сына остаться в станице.

- Снимешь квартиру в городе и работай себе баянистом.

- Нет, поеду учиться.

- Ты же с мальства играл на свадьбах, и лезгинку умеешь, и барыню, чего ж тебе учиться?

- Я, мама, песни пишу, музыку к словам.

- Мотив? - догадалась мать.

- Да. Одну мою песню на границах поют.

- Ты ее мне перепиши и напой.

- Выучусь, заберу вас с Митькой в большой город, хватит вам всех обстирывать да в навозе копаться. Вы-то нарзан хоть пьете?

- Некогда, - улыбнулась Мария.

- Вот казачество! Все им некогда! Люди за тыщи верст едут сюда пить воду! И руки у вас, как у амбала в порту.

- Рабата такая. Это ты, сынок, в армии отвык, тебе и страшно. А я скажу - или приснилось мне, или выдумалось? Будто шла я степью горькой, жаркой, серые коршуны, пыль, сушь, тоска. Долго шла. И вдруг зелень, пруды" белые дома, флаги на воротах. Усадьба колхозная. Это мы ездили в один кубанский колхоз за опытом. Все там новое, все по-другому. И я будто новая. Что, чего - не пойму, а дышится легче, даже засмеешься без причины, а работа, сам говоришь, не легкая, мой сынок. Как во сне.

- Было и у меня такое, - говорит сын. - Первый год служил я не на заставе, а на отдельном секретном посту. Время скучное, двое нас, пограничников, горы семь верст в небо, вода шумит, да барсы ночами воют. И хоть дружили мы с Османом, тяжко без людей. Перевели нас на заставу - тут веселее, хотя службы и строгости прибавилось. А когда повезли нас на парад и мы шли по городу батальоном - вот точно ваша усадьба с флагами: такая радость в душе, такой огонь кипит, что я тогда и сочинил первый марш. Это от жизни, от людей зависит, а не потому, что вы пруды и новые дома увидали.

- Сказать я не умею. Есть и у нас и пруды, и сады, а вот что-то там показалось мне другим. Может, потому, что клуб у них голубым покрашен, да еще поле как бархатное, на нем ребята ногами мяч гоняют.

- Что же, у вас краски голубой нету? - засмеялся Антон. - Красьте и вы. Не в краске дело, а что живете с людьми вместе.

- Михей Васильевич звал меня в партию...

- Вступайте, женщины теперь везде впереди.

- Смех - я же малограмотная, тайком учусь по Митькиным книжкам.

- Сам-то Митька был двоечник!

- Он по скотине бешеный. Веришь, любую корову подоит, кони ему покоряются, а как уроки делать, так и заскучает. Не идет ему грамота. Только и удался - быкам хвосты крутить.

- Бить его некому! Вот я до него доберусь! А вам попрошу план в стансовете, за лето сделаем хату, будете жить отдельно от Федора.

У Марии навернулись слезы. Страшно ей уходить от своих, от родимого гнезда. Она горой стоит за родных, всю отдает себя, но как вода в сухой песок, уходит ее доброта к родственникам - разрушение старой семьи, распад родственных связей совершались неостановимо, как и разрушение частной собственности и старого государства. Рождалось новое общество людей, объединенных работой, соседством, взглядами, а не только кровными узами. Кинулся как-то и Михей Васильевич спасать свой род, да лишь посмеялся - и время не то, и люди изменились, и близка им не станица и круг родных, а вся Россия, открывавшаяся кому вольно, кому невольно. Сам Антон уже мало знался с двоюродными, а троюродных и не знал. Новые у него товарищи, новая родня.

- Что ж мы в новой хате будем делать двое с Митькой? - говорит мать. - Вот кабы ты не уезжал, а женился и жил бы с нами.

- А есть невесты?

- У Бойченкиных, сестра Гаврюшки, что в артистах, в отпуск приехала. Такая расфуфыренная, ровно слизанная, по кораблю работает... чертежница, что ли. Вот бы и жена тебе.

- Ну давайте сватать.

- Так посмотреть же вам надо друг дружку, познакомиться.

- Чего смотреть! Я вам верю!

Тут только мать улыбнулась, поняв в сыне неистребимое казачье шутовство. И все же вздохнула:

- Девка, как капустный вилок, тронь - и скрипнет. Огурец в пупырышках.

- Зовут-то ее как? - продолжает шутить сын.

- Ювелина, - с трудом вспомнила мать.

- Эвелина, - поправил сын.

- Ага, дома ее кличут Евой.

- Знатное имя, жаль, я не Адам!

- Может, сходим к ним в гости? - воспрянула мать. - Фонечка Бойченкина моя подруга.

- Сходим. Или я не казак?

- Ну?

- Женит меня шашка острая!

- Правильно! - крикнул подъехавший со спины Михей Васильевич. Соскочил с коня легко, будто серебро на висках накладное, а морщины на лбу от шашек времени случайны. - Во какого орла воспитала нам Красная Армия, Мария Федоровна! У него и родинка, как у твоею братца Антона. Раньше бы взяли кавалера в гвардию. Вот все зову к себе в колхоз заместителем - не идет.

- Учиться поеду, Михей Васильевич.

- Учиться - это дело, - погрустнел председатель колхоза. Разлетаются наши орлы из станиц по белому свету, тесно им у нас, а нам, старым пенькам, уже не вырваться от земли, тут и свекуем. Ну, что ж, скачи дальше, лихое племя... Да только и нас, хлеборобов, в будущем помяните добрым словом.

И тогда горы показались Антону ниже колена, а обветренные лица матери и Михея как из светлой бронзы.

В конце лета Антона вызвали в консерваторию. Он попросил в колхозе коня, шагом поехал проститься с родными местами. Напился из тех горных родников, в которых пили его деды, поехал к матери.

Птичник - в зеленой прохладной балке. Рядом старый сад с канавами, в которых снуют в воде раки. И в самые тихие часы деревья тут шумят, не смолкая, - в балке постоянное русло горного ветерка.

Мария сильно изменилась за последнее время. Расцвела в конце бабьего века. Любовь ее кончилась сама собой. Между ней и Глебом непереходимая вода. Кончается все. Устает железо. Песня их спета. Звал он ее к себе, куда-то в Среднюю Азию, не поехала от родных могилок. Сватались к ней пожилые женихи - не пошла, перед сынами совестно. Когда-то барыня Невзорова назвала ее гадким утенком. Теперь лебедь выросла. Одинокая лебедь. Помятая колесами Глебовой арбы.

Долго шли мать и сын по замирающей степи. Он, одетый в городской костюм, вел коня в поводу. Она всплакнула и просила писать почаще. Ему казалось, что старость матери была раньше, давно, в голодные годы, а теперь проступала молодость, и он подбадривал ее, намекал, что и ей еще не поздно замуж выйти. И лишь когда вскочил в седло и мать по-старинному обняла шею коня, хоть конь тот оставался в колхозе, сын увидел в ней жалкое, покорное, бабье. А когда издали оглянулся, на кургане стояла высокая женщина, будто из царства склоненных деревьев привыкала жить прямо, не сгибаясь.

Ясный месяц садится, заливая порядки домов зеленым светом. Яркие и редкие, как всегда при месяце, звезды. Густо квакают на музге лягушки. Серо, печально, безлюдно. Налетит ветерок, поиграет листьями верб, журчит вода в мельничной Канаве. Должно, скоро светать будет, а председатель колхоза еще не ложился - опять прозаседали.

Мирно гудят жернова, перемалывая зерно нового урожая. Казаки первыми прославили свои колхозы большим хлебом. От маслобойни плывет сладкий аромат подсолнечного масла и горячего жмыха. И скоро окутает станицу самый вкусный запах утренней зари - от уставших за ночь пекарен. И хлеба вволю, и сквер у клуба взялся, вода в колодцах прибывает, строятся новые школы, учреждения, растут новые люди, и есть у председателя думка распахать, раскорчевать, очистить от камышей пойму Подкумка от Белых до Синих гор, сделать землю садом.

Под "шумом" замерли парочки - неугомонные, а потом в степи на работе дремать будут! У хворостяной запруды серебряное озеро. Михей Васильевич прищуривает глаза, чтобы берега озера расплылись вширь, видит в пригорной станице флаги на мачтах, паруса, море... И почему это клапаны в сердце не стальные, чтобы дожить до коммунизма!

Новое побеждало необоримо, но еще дремали револьверы, на чердаках таились клинки, еще "мужик" или "татарин" в иных устах звучали презрительно. Семнадцать станичных колхозов вытеснили извечное единоличное хозяйство. Но еще не все единоличники смирились с этим.

В ту зеленую кавказскую ночь молодой механик МТС Сергей Стрельцов, недавно приехавший на жительство в станицу с женой из Рязани, залег во дворе охранять картошку - цвела она, "как молоко", уродила сам-двадцать, и воры подкапывали ее. Не знал механик, что не за картошкой - за ним охотились враги колхозов и пришлых мужиков. Узкогрудого веселого парня, казалось, полюбили все. Он охотно помогал нуждающимся семьям вспахать огород трактором, катал на нем ребятишек, без всякой мзды чинил станичникам часы, швейные машины, потеснив в этом деле Федора Синенкина. Ложась в картошке, не взял и дрюка, думал руками проучить воров, а руками он поднимал тракторное с шипами колесо.

Враждебно шуршит бузина. Мяукают кошки. В четвертую стражу Сергей видит: тихо переходят речку - на светлом звездном пологе горбатые тени. Сергей встал и крикнул. Тени побежали на крик, шурша ботвой. Блеснули топоры или лопаты. Сергей кинулся к хате: "Тося, давай наган!" - хотя никакого нагана у него не было. Жена успела открыть дверь. Жену зарубили сразу, а Сергея оглушили.

Очнулся механик у гаража МТС, где стояли тракторы. Убийцы взяли в кармане механика ключ, но замок был с секретом, приказали:

- Отмыкай!

Стрельцов собрал всю силу, рванулся и метнул ключи в бурьян. Схватка продолжалась долго. Наконец механик затих.

За двумя гробами шло полстаницы. Близко к гробу шли Михей Есаулов и Февронья Горепекина. Она осуждающе смотрела на председателя - не всех врагов выслали в коллективизацию, вот их работа!

Новое побеждало неодолимо, но лишь в борьбе.

ГИЛЬОТИНА МИХЕЯ ЕСАУЛОВА

На целебные воды вашей станицы прибыл подкрепить здоровье известный воин гражданской войны комдив Иван Митрофанович Золотарев, давно проживающий под самой Москвой. Встретили его оркестром духовой музыки, цветами, стихийным митингом - шутка дело, с самим товарищем Ворошиловым держит регулярную дружбу!

Больше других радовался приезду комдива Михей Васильевич, бывший комполка дивизии Золотарева. Была даже тайная мысль у Есаулова: склонить старшего друга и командира вернуться на жительство в отчий край, на родимую землю. Растрогался и Золотарев, целуя раннюю седину Михея, а на казачьем гульбище по случаю встречи настоял, чтобы Михей сидел с ним по правую руку. Много соли поели вместе да и окаянной воды - солдатского спирта - немало выпили еще на германской, а революция навек сроднила и побратала их. Десять братьев таких, как Глеб, Михей отдаст за дружбу с комдивом. Есть тому и внешние причины. В Ногайской степи белые посекли красный отряд. Виноватым определили Михея. Решили его потратить, израсходовать в назидание другим и во имя грядущего.

Услыхал об этом Золотарев, два коня загнал под собой, успел, уже заряжали ружья исполнители, отвел от Михея смерть, а главное позор.

Весело пировали старые друзья. Михей запевал старые песни, в пляс пускался. Золотарев важно пушил серые буденновские усы с темными подусниками и ласково оглядывал свое гнездо, выросших орлят. Прибыл он в дорогом бостоновом костюме - гражданском, а на пиру сидел в военной кавалерийской форме, при орденах и оружии. А орденов у него два, что тогда равнялось бессмертию. Орлята наперебой старались услужить своему красному атаману.

Вскоре, однако, с одним, самым любимым орленком, комдиву пришлось сцепиться насмерть, как со злейшим врагом. С бывшим своим заместителем. С председателем нашей станицы Михеем Есауловым.

Иван-Митрофанович прибыл на поправку здоровья в наркомовский санаторий, в отдельный домик с резными завитушками, под сенью вековых каштанов. В народе домик называли д а ч е й С т а л и н а - Сталин отдыхал там однажды. Скушновато Золотареву в домике, одному, но что поделаешь! Зато питаться отдельно от всех отдыхающих Иван не захотел - в домике своя кухня. Пожелал ходить в общую столовую, а того не учел, сколь губителен курортный воздух, насыщенный сладкими миазмами коварного Амура. "Тут воздух такой!" - говорили отдыхающие, имея в виду неизбежный на курорте флирт, а иные врачи считали флирт в числе лечебных факторов здоровья.

Сей опаснейший бог Амур, родной братец смерти, однажды жестоко подшутил над сединами советского генерала; за обеденным столом герой оказался в обществе молодой городской женщины в узкой юбке, с проворными глазками и вкусно жующим ротиком. Лучше бы ему с белой сотней Спиридона Есаулова один на один повстречаться. Туда-сюда, тары-бары-растабары словом, выиграла она сражение скоро. А тут, как на грех, то экскурсия к Медовым водопадам, то культпоход в театр, где смазливые актерки оперетты изрядно бацали канкан, румбу и кукарачу.

Ну ладно, бес в ребро, погуляли и забыли. Так нет же - и она прилипла к нему намертво, узакониться хочет. Иван о том не думал, но выпустила баба древнее верное жало - женить на себе мужика: глазки строит другим кавалерам, те, как мухи на мед, слетаются на нее, и она потом сообщает Ивану, что ей серьезные предложения делают то моряки, то летчики, герои того времени. Ивана это заедало. Да и он против тайных свиданий и потаенных объятий. И в горячке решил все по-честному оформить. То есть старую семью порушить - при двух сынах полярниках и жене, дрябленькой Авдотье Николаевне, которая не раз вытаскивала супруга из когтей смерти, выхаживала, кормила, стирала, детей на ноги ставила, и по той причине, конечно, до любви была уже непонятлива.

- Сдурел дед! - посмеялись главные станичники, когда Иван Митрофанович таиться перестал.

Один летчик пер напролом, нахрапом на Тамару, однажды после кино увел ее гулять в темные аллеи, Ивана чуть не хватил К о н д р а т и й. Ссора с Тамарой закончилась тем, что он сделал ей официальное предложение и теперь они вместе гуляли на людях, совершали полезный терренкур в парке, вечерами бывали на танцах, хотя летчик, как налетчик, продолжал свои бешеные атаки. Иван не разумел ни вальса, ни танго, лезгинка становилась эстрадным фольклором, как и все староказачье, и Золотарев важно поглаживал пушистые усы в сторонке, пока молодые жгучеусые парни кружили в танцах балдеющую от счастья Тамару.

Стало быть, Золотареву и гнездо новое вить. Тамара согласна остаться здесь, на родине героя, где ему такой почет и уважение, а это не последнее для нее: она ему молодость свою и красу отдает - он, значит, ответно обязан выплатить ей компенсацию. Обратился Иван Митрофанович в стансовет с просьбой выделить ему п л а н - участок для застройки дома. Дело законное, каждый гражданин имеет право, а он к тому же - не каждый. И годы его почтенные - за шестьдесят.

Председатель стансовета Михей Есаулов в душе теперь противился просьбе старика, но закон не всегда согласуется с душой. Учитывая вес и заслуги просителя, план выделили отличный, с готовым садом бывших кулаков. Помогли и материалами для дома. Пока дом строился, Золотарев жил в гостинице, а Тамара поехала на родину за вещами - провожать ее до ближайшей станции опять-таки увязался нахрапистый летчик, прилип, как банный лист к ж... Сначала, правда, Иван поселился у Михея, но какая это жизнь - как на рентгене перед врачом раздетый. Он Михею толкует, что и в опере поют - любви все возрасты покорны, а Михей, будто мамай, морду кривит на сторону, а то еще моду взял спрашивать: скоро ли Авдотья Николаевна пожалует в станицу, никакого понимания в человеке, как сбесился, так и остался головорезом старых казачьих времен, хоть и прошел красную школу гражданской войны, никакой культурности в нем не оказалось. Пытался Иван образумить Михея:

- Помню, любили тебя бойцы, а сейчас друзей у тебя не густо. Игнат Гетманцев не глядит на тебя, а был ты ему как брат.

- Это я на него не гляжу. Он же орден в карты проиграл, вместе с гимнастеркой.

- Резон. Но все равно: нетерпимости в тебе много. Ты людей понимай. Они же из мяса и костей, а ты думаешь, что из меди и чугуна - такие только на памятниках бывают. Вот у тебя книжка в доме о Французской революции. Там и картина: Робеспьер на трибуне Конвента.

- Ага. Неподкупным его называли.

- Всех дружков уложил он под нож гильотины, пока и его голова не покатилась в корзину, а власть через это захватили буржуи. Ты это имей в виду. Я и покрупнее тебя людей знаю, и тоже там идет грызня, а польза от этого мировому капиталу.

- Движения без борьбы не бывает.

- Ты момент учитывай. Россия весь двадцатый век по колено в крови ходит. Не вечно же быть буре-урагану, люди тянутся к тихим берегам ну хотя бы для воспроизводства народа, не будешь же рожать под пулями.

- Смотря какие это берега! Как бы назад твоя люди не поплыли, к старым берегам, где буржуи окопались.

- Злой ты человек, Михей, ни себе, ни другим не даешь передышки.

- Неверно гутаришь, Иван Митрофанович, это враги не дают нам передышки, понимают, что каждый час работает на нас, а им могила роется. А тебя я понимаю: заморился ты. Ну что ж, отдохни. Право на это ты заслужил. А я недавно еще одного дружка лишился: он в крайкоме партии на хороших людей дела нехорошие стряпал, я и прихлопнул его, как слепня на шее коня. Но ты не горюй за меня, Иван Митрофанович, через эту потерю я много новых друзей заимел.

- Это кого же?

- А я и не знаю их в лицо - они по всему миру раскиданы, рабочий класс, что борется с капитализмом. Так гуртом и одолеем вражью силу, а потом и поговорим о тихих берегах.

- Задор твой люблю. Война твое ремесло. Ты в Испанию не просился? Могу протекцию сделать.

- Хватает и тут фронта. Поживешь - увидишь. Включайся и ты - я тебя рекомендовал членом стансовета.

Дом Иван выбухал вроде санатория - о восьми комнатах, в два этажа, не считая жилого цокольного и такого же, оборудованного под жилье, чердака с окнами. Нехорошо глянул при встрече на комдива председатель стансовета, но поздороваться надо. А потом и вовсе отошел Михей Васильевич - опять с ласковыми словами к Золотареву, но в ласке той, чувствовал комдив, коготки просветительства и морали, а сказано: яйца курицу не учат.

В летний зной из Закавказья, Азербайджана ехали сюда тысячи курортников, диких, попить водички минеральной, отдохнуть, пожировать. Требуется им жилье. Дошла очередь и до комнат Золотарева. А чего им стоять без толка, нехай живут люди, за деньги, конечно. И в самый сезон хозяин даже и свою комнату сдал, перебравшись в сарайчик в глубине двора. Одно только не по душе хозяину: у постояльцев ты уже как слуга - то свет им почини, то белье меняй, а то и уборную вымой.

Дальше - больше. В детстве Иван батрачил, был пастушонком при конских табунах, германскую сломал в кавалерии, гражданскую прошел на рысях да галопом, и поэтому кони для него не пустая забава.

И завел Иван тройку прекрасных скакунов из чистой любви коллекционера животных, у которых побольше, чем у собак, оснований называться другом человека.

Жизнь в станице простая, крестьянская. Отчего же и пару коровок не держать - молочко хозяин любил свежее, не с базара. А молодой хозяйке тоже дюже интересно показалось разводить разных там курей-гусей, хотя и подвизалась до этого Тамара совсем в иной области и думала, что булки изготовляют в магазине. Ясно, за птицей, коровами, конями уход нужен умелый. Пришлось нанять конюха с женой скотницей. Тут привалила силища яблок, груш, ягоды разной. Иван посадил в саду сторожа с берданом - не сам же сядешь как, пугало, - да и собачек кусачих завел, видом пострашнее, чтобы люди мимо не ходили и не соблазнялись фруктой.

Обидно Михею, что в горячие дни в колхозах не хватает рабочего тягла, а рядом на лугу три коня без дела валяются. Но не станешь же просить строевых, под седло, коней в хомуты, да и как доверит их хозяин в чужие руки! Заметил и другое. Михей: кони не только паслись, но и на овес себе зарабатывали, - то ли по инициативе конюха, то ли владельца - обслуживали частный сектор: кому сено, кому дрова, кому овощи на рынок отвезти.

Новая семья Ивана не велика, натуральный продукт хозяйства сами не поедали, приходилось продавать сало, масло, яйца. Цену копейке Иван знает с мальства, в жизни и малым пайком довольствовался, с хлеба на квас перебивался, с первой-то семьей.

А молодая так и поджигает старика: не хочу быть столбовою дворянкой, подавай ей на ужин золотую рыбку, мать честная, - автомобиль, вот чего захотелось Тамаре для полноты красивой и изящной жизни. Чтобы на Черное море не поездом ехать, хоть и в отдельном купе международного вагона, а собственным транспортом, как это давно принято в культурных странах. Да и в станице надо форс держать - Иван-то не пешка, о нем в книжке написано!

Автомобили в тридцатые годы были редкостью и у государства. Но Золотареву пошли навстречу.

Пришлось и на шофера тратиться, зарплату ему положить, да повыше казенной, ибо сам товарищ Золотарев хорошо владел только стременами да поводьями. Траты же надо возмещать, и по возможности с прибылью - это и без политэкономии каждому дураку ясно: прибыль еще никому не мешала, и не в горшке-макитре ее копить, и не в чулке, а вписывать в малую серенькую книжицу, сберегательная называется, и полеживает себе прибыль эта в государственном банке да пенится понемногу.

Сколь коварен нещадный бог Амур, разящий насмерть! А и он уступает более владычливому божеству, с виду не грозному, работящему, богу собственности, частной, или, как ее стали называть, л и ч н о й - лишней, шутил Михей Васильевич, разгадавший того бога давно. Сидеть сложа руки Иван Митрофанович не привык. Давно нудился в Подмосковье, мудровал там на грядках да собак свору вырастил. Это же лучшее упоение жизни: труд на земле, в травах, цветах, ручьях, пчелах, и какое же это великое счастье строить дом. И руки Ивана дорвались до настоящего дела. С зари до зари гнет горб на своем подворье - в затрапезных штанах, ч и р и к а х на босу ногу, и уже молодому шоферу Виталию новая нагрузка: Тамару Эрастовну в театр сопровождать, охранять от разных летчиков. Самому не до того - то фрукты прелой много набралось и надо обратить ее в винцо, то пчела приперла немалый взяток на пасеке, присоседившейся у колхозной люцерны. Набегала тучка на чело хозяина: кому это все достанется? Сыновья не ответили на его письма. Новые наследники пока не завязывались. Жизнь дается только раз, а надо бы дважды, а кому и трижды. И тогда руки опускались - отгремит полковой оркестр на похоронах Ивана, и приведет Тамара сюда нового хахаля, или стансовет захапает его добро...

Автомобиль все больше использовали как грузовичок. Виталий в хозяйстве вроде приказчика. Он и приказал, посоветовал переделать слегка машину. Сиденье оставили только спереди, а заднюю часть хитроумный мужик кузнец Сапрыкин растянул и углубил как кузов. Вид, понятно, утерялся, зато входит в кузов до тонны полезного груза.

А станичный Робеспьер не дремлет, помня возглас из революционной книжки: "Ты спишь, Робеспьер!" Коршуном кружит над новоявленным Глебом Есауловым в красном обличье - не Демуленом, не Дантоном. И действует не по душе, а по закону. Навел у юристов справку: нет такого гражданского права в республике - держать единоличнику грузовой автомобиль, каким бы легковым он ни выглядел с виду. Да и другое не нравится председателю стансовета. Золотарев, например, на заседании Совета не является. Сперва это было понятно: большой человек, он имя свое как знак, как символ отдал стансовету, славой своей осенил станицу. Теперь же, когда Золотарев из орла превратился в домашнего петуха, Михей поставил вопрос ребром: не ходящих на заседания вывести из членов стансовета к чертовой матери. Не вышло это у Михея - руками и ногами замахали на него в партийном комитете: и думать не моги трогать такую фигуру!

Ладно. Выбрился предстансовета, начистил коня и сапоги и влетел во двор командира, в гости наконец пожаловал - ведь обмывать новый дом не явился, игнорируя тогда личное приглашение Ивана, напечатанное с вензелями в типографии. Золотарев рад гостю - пора им опять сдружиться, кавалерам одного знамени. Сели в чистой горнице с генеральским ковром во всю стену. Потягивают цимлянское - кровь донских атаманов, раньше только князья пили такое. Прислуживает за столом Петровна, мать убитых в гражданскую войну красногвардейцев. С того и повел Михей:

- Чего ты тут окусываешься, Петровна? Или мы без рук, сами не нальем, не положим? Или дела тебе дома нету, а нету - в бригаду иди, там с дорогой душой встретят!

- Мне, Васильевич, и тут хорошо, слава тебе, господи, сыта, трешница в день идет, Тамара Эрастовна платья старые отдала, а в бригаде палочки пишут.

- Какие платья? - изобразил негодование Михей.

- Обнакновенные. Одна с палбархата, другая крепдешиновая, утюгом чуток прижаренные, а так еще крепкие. И за стирку идет отдельно.

- Сама хозяйка не стирает, что ли?

- Чего ты привязался к ней, Есаулов? За этим прискакал? Ты ведь неспроста по гостям ходишь, все вынюхиваешь, выискиваешь, все враги тебе мерещатся - с большого перепугу, что ли? Не мылься - бриться не будешь: все по закону - как инвалид имею прислугу.

- Четверо у тебя работников. А жена с лица не слиняла бы обслужить мужа.

- А это забыл: белые на меня вдесятером наваливались. Ой, не советую я тебе, Михей, дружбу нашу старинную рушить, ой, не советую, большой урон нанесешь ты мне: крылья я тебе пообломаю и дюже горевать по тебе буду, ты мне сынов родных дороже - наливай-ка полней!

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒