Губин Андрей Тереньтьевич 28 страница

Бежав с офицерами в Румынию, Афоня через два года пожелал вернуться на родину. Таких пожелавших румынские власти сажали за колючую проволоку. Просидев за проволокой год, Мирный вернулся в Россию, но домой сразу не попал. Его родители и жена получили от него письмо и дивились непонятному обратному адресу: Ростов-на-Дону, исправительный дом, камера вторая. Через три года казака выпустили, запретив жить в родных краях. Он подался на Волгу. Там просидел с весны до осени у стен сельсовета с такими же, как и сам, пока им не сказали добрые начальники:

- Тикайте, хлопцы, до дому, вы нам тут не нужны!

Афоня тайно вернулся в станицу, скрывался в подвале. Жена его жила справно, держала пару быков, корову, работника. Эмигрант отъелся на домашних харчах, жена продала быков и корову, и на эти деньги Афоня купил халупу в глухой станице. Но перевезти семью не успел - нового жителя приметили, вызвали куда надо, установили, кто он, и выслали в Нарымский край.

Через пять лет он освободился, но опять с запретом показываться в родной станице. Он выбрал себе жительство на берегу Днепра. Аришка собралась продавать хозяйство и ехать к милому друженьке. И в эти дни вышла Афанасию Нестеровичу полная амнистия: живи, где хочешь, казак, все тебе отпускается - Афоню доедал туберкулез, "червячки такие в легких", объясняла Аришка. Он приехал в станицу и даже не узнал, что попал в кулаки, - прожив дома неделю, Афанасий преставился. Пришлось вычеркнуть его из списков.

Дня через два начали ломать церкви, чтобы построить из них школы. Рыдали толпы верующих, рушились шпили, кресты, стены, ночью на свалке сжигали старинные иконы. Люди выносили лампады на камень и служили всенощные. Утром приходили рабочие с ломами и кирками, сметали камни-престолы, а ночью опять траурно пели молящиеся. Пантелеймон, Богородица, Георгий, Сорок Мучеников и Златоуст превратились в груда развалин. Милиция стояла тройным кольцом, и все же были жертвы. Оставалось сломать церковь Марии Египетской и Николаевскую церковь, построенную еще в редуте. Верующие предлагали властям выкуп за эти две церкви. Стансовет не согласился. Но церкви тем не менее остались.

В Марии Египетской подвижничал молодой священник отец Илья. Рукоположенный московским патриархом, он отказался от прибыльных и высоких должностей в цитадели русского православия - в Загорской Троице-Сергиевой лавре и пожелал пострадать за веру в казачьей станице. Пострадать здесь было легко, что видно и на примере председателя стансовета - впоследствии Горепекина будет писать неграмотные доносы на Михея, будто его радением оставлены в станице две церкви, а верующее метили в председателя из-за угла камнем и ножом.

Худой, бледнолицый, с бунтарской бородкой отец Ильи сильно поднял веру в нашей станице. Жил он очень бедно, мзды не принимал, питался постными щами и проточной водой. Безбожники побивали его камнями на улице - он смиренно крестил их, врывались пьяные в алтарь - он, не поднимая глаз, продолжал молиться.

Когда рабочие пришли ломать деревянную церковь Марии Египетской, вышел отец Илья. Рабочий замахнулся киркой, священник подставил ногу. Закричали люди. Смущенные рабочие остановились. Бледный священник мочился. В церковь набивался народ, кричал, что запрется и подожжет себя, как в древние годы.

Михей, Быков и другие решили: от моления сразу людей не отучишь, пусть лучше молятся открыто, чем в подполе, ибо путь секты ведет к антигосударственному мышлению. Потом, когда сознание прояснится, сломают и эту церковь. А пока надо оставить хоть одну.

Кровь отца Ильи отвратила ломающих и от Николаевской церкви. Несколько дней рабочих не присылали. Но тогда же Михей Васильевич получил предписание горсовета за подписью Горепекиной, обязывающее стансовет снести старое казачье кладбище, землю которого передать артели имени Карла Маркса для застройки.

Земля дорогих могил - под свинарники! Такое не может исходить от Советской власти! Это контрреволюция, сигнал к мятежному восстанию станиц! Горепекину, зачислившую Михея в христиане, Михей не мог зачислить в белые. В ее лице он открыл новых врагов - невежество, тупоумие, косность, догму.

На старом кладбище лежит немало Старицких, Есауловых, Мирных, Горепекиных, Гетманцевых... Рядом с могилами Есауловых древний склеп с посеребренным горельефом молодого усатого генерала от артиллерии с нерусской фамилией. Гробнице сто лет. Он ему никто, этот генерал, и все же чем-то дорог, привык к нему с детства Михей и, проходя мимо, всегда остановится на минутку, что-то подумает, вспомнит...

Земля дорогих могил!

Пришли рабочие, ударили ломами, полетела земля с желтыми казачьими черепами, истлевшими клинками, могильный пепел. За оградой молча перекатывалась огромная толпа - порох, а вот уже спешит тлеющий фитиль Анисим Лунь.

- "Время строить и время разбрасывать камни!" - закричал он.

В рабочих полетели палки, булыжники-голыши. Милиция вынуждена достать револьверы. В этот момент на кладбище влетел всадник на огненно-рыжем коне - Михей Есаулов, привез и зачитал народу постановление горкома партии и стансовета: кладбище закрыть, сохранять тридцать лет, после чего срыть. Толпа медленно разошлась, разжимая кулаки.

Через неделю Горепекина напомнила Есаулову: ломать Николаевскую церковь. Не тут-то было! Михей уже в глухой обороне. Стансовет вынес постановление: обязать Архитектурный надзор охранять первую церковь станицы как памятник зодчества. По декрету. Горепекиной он процитировал слова Энгельса о том, что силой корчевать религию - значит укреплять ее, она отомрет лишь в борьбе с наукой. Горком партии, и на этот раз поддержал решение стансовета.

"Из змеиных шкур собранная, - вспомнил Михей слова станичников о Горепекиной. - Залила она людям за шкуру сала".

Февронью Горепекину от должности освободили. Михея, которому поклонялась некогда, теперь считала личным врагом. Где могла, говорила, почему предстансовета так отстаивал Николаевскую церковь: в правом притворе, под иконой Главы Иоанна Крестителя на блюде, привинчены семь мраморных досок с золотыми именами георгиевских кавалеров станицы - была там и фамилия Есауловых. До Михея доходили слухи, что он якобы якшается с братом Спиридоном, злейшим классовым врагом, поставив родственные связи выше классовых. Но Михей уже не здоровался и с женой Спиридона.

Спиридон Васильевич вернулся с исправления тихо, без песни, и жил в совхозе незаметно, работая скотником. Вновь приглашали его петь в казачьем хоре - не пошел, отпелся. Бывать в станице он мог лишь с разрешения начальника ГПУ Сучкова. Нужда на разрешение одна - повидаться с родными.

Роднее Глеба у Спиридона никого нет - брат. Увидев Спиридона, Глеб бросал свои дела, вел гостя в свой "кабинет", доставал бутылку, ставил закуску, и братья часами беседовали, вспоминая прошлое, сталкиваясь с настоящим и задумываясь о будущем. Водка подогревала братские связи, они тихонько пели и плакали, но подлинной близости между ними не было - разные люди. До того разные, что Спиридон предлагал брату продать свое хозяйство и поступить работать в совхоз. Отсидевший "червонец" в тюрьмах и лагерях, Спиридон гораздо тоньше разбирался в людях и событиях, чем Глеб. Пророчествами он не занимался, но, как когда-то Михей, советовал брату не наживать богатства, а идти в ногу со временем - вступать в артель, если не примут в совхоз.

Рассказывал, какие перемены начинались по всей стране.

Глеб Васильевич становился мрачен. Опускались руки. Самостоятельных хозяев теснили новые порядки. Не стало прежней, нэповской воли. Что-то назревало. В чихирне поговаривали о конце света. Вспоминали, как привольно жилось в старину: хлеба - сколько засеешь, леса - сколько нарубишь, а теперь и рыба перевелась в речке, и скот пошел мелкий, и нету пути-дороги в жизни.

Глеб прислушивался к разговорам, смотрел на огни в стансовете, не гаснущие до утра, думал о словах Спиридона и уловил: какая-то петля вьется для единоличников. Он стал задумываться о смысле жизни, припоминал молитвы, больше клал поклонов, чтобы господь не подумал, что он отрошник, подпевал на левом клиросе, а когда занемог старшина хора, временно был регентом. За отменное богоугодие мир пригласил его на нелегкую должность церковного старосты. Отказался - велик соблазн, душу можно сгубить: в руках старосты казна из доброхотных пожертвований на храм. Угодник принял на себя часть тяжкого креста - помогал старосте, обходил толпу верующих с луженым блюдом, собирал деньги на процветание попранной христовой веры. Праведной рукой отделял серебро от меди, бумажки от серебра. Медь честно ссыпали в церковный ящик. Предлагали толику и отцу Илье - священник не понял их, продолжал питаться "акридами и диким медом". Да и верно, деньги-то сатанинские - на новеньком советском полтиннике рабочий в фартуке энергично замахивается молотом.

В храме душа светлела. Две стены занимали картины жизни вечной. Суетное покидало мирянина. Не проходила лишь одна тревога: вот помирать придется, не откупишься, а долг какой-то так до сих пор и не получен. Снова листает амбарную книгу. Кувыркаются в голове имена, лица, вещи, растягиваются, как в кривом зеркале, чудовищными гримасами.

И снится сон: листает талмуд, а горные облака поднимают его ввысь над многогрешной станицей. Идет по пухлой мякоти, похожей на белое волокно сырой подсолнечной шляпки. Мелькнули сатанинские хари, полыхнуло пламя, как из известковой печи. Выскочил человек и стремится убежать. "Стой! кричит самостоятельный хозяин. - Плати долг!" Глеб догоняет человека, поворачивает за плечи. Это фанерный, символический рабочий с молотом, на груди буквы МОПР. Рабочий поднял прямоугольный палец, прислушался. Слышит и Глеб отдаленное траурное пение. Высоко на плечах плывет гроб. На солнечной осенней синеве лицо матери. Древняя заунывная песня чисел, трав и планет, песня страдающего мироздания. Гроб несут мертвецы. Долг получать не с кою. Запел и Глеб - и проснулся.

Ветер качал зеленую плошку луны. О стену дома грузно терлись ветки кленов. Над горами полыхнула зимняя молния, осветив зубы волчицы. И мысль-молния расписалась в мозгу: обратить скот, зерно, деньги в недвижимость, в дома близ минеральных источников, оформив их на подставных лиц. Голодные годы забыты. Нарастив мясо на кости, люди потянулись к нарядам, болезни стали лечить, завязывался жирок. Курорт с мировым именем оживал. Возникал старинный курсовой промысел - сдача комнат. Минеральная вода течет безостановочно из львиных пастей. Она ничего не стоит, хотя содержит в себе редкие элементы - натрий, цинк, железо, медь, йод, стронций, серебро, золото... Итак, построить дом недалеко от источников, и станет он фильтром, отцеживающим благородные металлы из тихого подземного океана, на котором стоят город и станица.

Советская власть пошла в поход за хлебом, - выявить кулаков, которым формировали эшелон на узловой станции. Хлеб уходил от Советской власти стремительно. Рыли ямы, ссыпали в них зерно, сверху ставили временные нужники с подвешенной бочкой. Набивали зерном перинные чехлы. Прятали в навозные кучи. Глеб спешно сшил длинный мешок, привязал за лапы волчицы, спустил в печную трубу пудов сорок, а топить стали в старой хате.

Часть пшеницы перевезли к Синенкиным - коммунаров не тронут.

Подъехали к Есауловым на пяти подводах - первый хлебороб в станице. У Глеба сидел за чарочкой гость, Спиридон. Узнавший в заключении все законы, он спросил у активистов комсода ордер на право обыска. Ордера не было - и так все ясно. Разговаривать со Спиридоном не стали, но на карандаш взяли до первой волны. А зерна у Глеба не много - пудов шестьдесят на прокорм да на семена. Активисты отметили: колода у стельной коровы в муке, на пальцах хозяина перстни с камнями. Дом как игрушка, наверху золотая волчица определили этот дом члены комсода под правление новой артели. Нечего цапкаться с кулаком - забрали хлеб из амбара, не подохнут! Собаки как львы, видать, мясом кормят. Ну, ничего! День приближается!

Снегом заметает баз. Глеб обошел владение, поласкал Зорьку, повечерял, залез на печь, отделанную метлахской плиткой. Зерно из трубы вынули, можно топить. Мария в кунацкой горнице поит Ивана собачьим жиром от чахотки - потому и не призван Иван в Красную Армию. Сын Антон служит, пишет письма с границы. Митька, стервец, никак не хочет учиться, по скотине удался, на лето хочет пойти в подпаски. Мария жалуется Ивану:

- Тоска заела, Ваня...

Глеб млеет на горячих кирпичах, как дед, помалкивает. Хлеборобам пути нет. Ладно. С весны начнет возить камень на два дома на курсу. Один запишут на Ивана, другой на Антона. Так-то оно верней. Но тоска окутывала и хозяина. Коммуны не только окрепли, но появилось уже новое страшное слово "к о л х о з".

ПЕРЕД ЦВЕТЕНИЕМ САДОВ

Вдруг пахнуло на Михея алым шелестом знамен, разворачивающихся из пыльных чехлов. Овеяло сталью и порохом оружия. Скрипнули двери цейхгауза - на полках длинные ряды седел. Полынный ветер атак, блеск сабель, раскаты пушек...

Может, оттого, что шел днем по станице незнакомый молодой командир Красной Армии с шашкой и револьвером на поясе. Шел, как из восемнадцатого года. Как в бессмертие шел. И показалась его шашка Михею чудным видением боевого прошлого. И затосковал комполка но своему клинку, что попал в плен на красный бархат музея. И достал из кармана свой серебряный кольт и нацепил прямо, открыто, шагая в стансовет.

В стансовете заседает комсод. От дыма не продохнуть. Весел председатель Михей Васильевич, рубашка наглажена, сапоги и в темноте блестят. За два месяца полторы тысячи бедных дворов записались в колхозы. Четыре с половиной тысячи - середняки - тоже мимо колхоза не пройдут. Двести тридцать семь дворов - кулаки. А потом правильная, человеческая жизнь единой дружной семьей, без боли, унижений, голода, слез, попреков, зависти.

Правда, у Горепекиной какие-то другие соображения о числе кулаков. Косится на нее председатель. Уже прямо говорит, что от таких людей партии урон. Но пока ее не выключили из комсода. Ждали - с минуту на минуту должен приехать особоуполномоченный по высылке из станицы вредных элементов. По времени должен вернуться из отпуска и секретарь горкома партии Быков. Но в десять вечера в стансовет прибыли начальник горотдела ГПУ Сучков, второй секретарь Овчинникова и другие члены комиссии по раскулачиванию.

Сучков сухо поздоровался с членами комсода и объявил, что проводить операцию назначен он, и показал инструкцию, полученную из края. Он сообщил, что Быков переведен на работу в порт Игарку.

Горепекина после отставки в горсовете считала себя обойденной, незаслуженно забытой, старалась угодить Сучкову. Тот, видя это усердие, поручил ей готовить списки кулаков, помимо стансовета. Горепекина решила вернуть себе авторитет беспощадной борьбой с кулачеством. На беду станичникам, кулаками она считала всех, кто не записывается в колхозы, а в первые дни записывались неохотно даже бедняки, не могли сразу отрешиться от вековечного уклада крестьянской жизни, который был хоть и труден, но обжит, понятен.

Известно, мудрость не плоды рабства, а цепи рабства падают не враз случается, звери не уходят из открытых клеток, а освободившиеся преступники тоскуют по своим камерам. Русские помещики из просвещенных и человеколюбивых строили своим крепостным крестьянам каменные деревни взамен убогих, смрадных, деревянных - крестьяне оставались в черных избах, а в новые дома ходили до ветра.

Некий просветитель привез крестьянам английский плуг - легкий, продуктивный - вместо тяжелой, маломощной, отжившей свой век сохи. Крестьяне испробовали плуг и признали его превосходство. Потом из толпы вышел дедушка, по-видимому, олицетворяющий национальную мудрость народа, и не без умысла спросил просветителя: "Откедова этот плуг?" - "Из Англии". "Хлеб англичане у нас покупают?" - "Да". - "А у кого будем покупать мы при эфтом плуге?" Смех деревни докатился аж до ушей батюшки царя, одобрившего отказ мужиков от плуга как здравое проявление истинно национального православного русского духа.

Прикинув по спискам комсодов, сколько в станице неколхозников, Горепекина доложила начальнику: кулаков в станице около пятисот дворов. Сучков, не советуясь с горкомом партии и стансоветом, сообщил эти данные в край, и цифра вернулась в станицу как непререкаемая инструкция, оспорить которую в станице не могли.

- Мне непонятно, - побелел предстансовета, - как определили число кулаков где-то в другом городе? Кто давал сведения?

- Мудруешь, товарищ Есаулов, - ответил круглолицый, спокойный Сучков. - Умнее партии и органов хочешь быть. Спущен нам план: раскулачить в первом потоке пятьсот дворов - и точка. Тебе же легче, если и ошибка, то не твоя. Яйца кур не учат.

- Ты партию сюда не замешивай. Партия сказала ясно: ломай хребет классовому врагу, организуй хлеборобов в колхозы. А может, у нас не пятьсот кулаков, а больше?

- Сколько?

- Наша комячейка подсчитала: двести тридцать семь.

- Плохо считали. По какому признаку?

- По скотине, батракам, хлебу...

- Партизанишь, орденоносец. Не знаешь классовую математику. Добавляй: дом под железом - раз, участие в белых - два, царская служба - три, родственники - четыре...

- В белых я не участвовал, а по трем признакам выходит, и я кулак - с меня и начинать! Казаки все служили царю - и против царя ходили. Титушкин богач, а хата у него под камышом, в белых не был, родственник комдив Золотарев. А у Синенкиных хата под железом - недавно покрыли, отец по дурости три недели атаманил!

- Классовый признак налицо.

- А это какой признак: Федька Синенкин красный пулеметчик, брат его Антон красный комендант, сестра коммунаркой была...

- Товарищ председатель, сколько у тебя в станице не вступили в колхоз? Около пятисот. Они и есть враги Советской власти. Другое дело, если крупный единоличник добровольно вступит в колхоз со всеми потрохами, его трогать не следует.

Намек, что ли, на Глеба? Но с Глеба Михей и начинал список. Одна тетка Михея поссорилась с сестрой, тридцать лет не разговаривала с ней, а умирая, выказала последнюю волю: чтобы сестра к гробу не подходила, "а то встану!". Та же кровь в Михее, та же в Глебе. Михей отходчив, но не в главном. Сколько мог, он нянчился с Глебом, теперь кончено.

- Я не согласен, товарищ Сучков, это беззаконие. Буду писать в крайком партии, а нужно, и до ЦК дойду!

- Твое дело, - сказал Сучков, - но запомни: срок одна ночь. Поскучнев, Сучков напомнил еще: - Признак пятый: организация контрреволюционных мятежей, эмиграция...

Михей дал телеграммы в крайком и в Москву. Но тем временем комиссия продолжила список, составленный стансоветом.

Спиридон Есаулов попадал по пятому признаку, но он отбыл наказание дважды, и Сучков вычеркнул его. Но вписать все же пришлось: Спиридон, донесли, оказал сопротивление, когда забирали хлебные излишки во дворе Глеба Есаулова.

Двести тридцать девятым пошел Аввакум Горепекин - дочь предложила выслать: верит в бога, хлеб прятал, служил в полицейской сотне.

Двести сорок: отец Илья - служитель культа.

- Монах Иона, в миру Дрюков.

- У него ни кола ни двора, - вступился Михей.

- Он из казаков, - сказала второй секретарь, миловидная женщина. Казачество враждебно в массе как класс.

- Нет, товарищ Овчинникова, - спорит Михей, - у Маркса такого класса не обозначено. Казаки - сословие. Родной папаша товарища Сучкова служил в конной жандармерии.

Записали. Туда же Маврочку Глотову: блудом действует, спирт домашний гонит, дом под железом.

- Наполовину под железом, наполовину под соломой, - сомневается Сучков, тайный любовник Маврочки.

- Враг и наполовину - враг! - режет Горепекина.

- Силантий Глухов - писать: религиозен, сын белоэмигрант - убийца Коршака.

- Петька Забарин - служил у Шкуро: писать.

Предложили выслать бывших красногвардейцев, которые после гражданской войны женились на женах погибших белых. Овчинникова против. Михей тоже, он объясняет:

- Жена человеку не родня, кровь разная. Жен менять можно, а детей, братьев, матерей не сменишь - это и есть родня.

- Писать: белогвардейских женок приветили!

- Может, тогда и Ваню Летчика писать? - вспылил Михей. - Пишите для счета! - Хлопнул дверью. Постоял в темноте, поговорил с белоногим своим скакуном, покурил - вернулся.

За ночь не управились. Утром мальчишка-рассыльный принес телеграмму из крайкома - раскулачить триста, а не пятьсот дворов.

Михей аж засмеялся: шалишь, товарищ особоуполномоченный, есть правда на земле!

Но и триста не набиралось по настоящему классовому признаку.

Активист Оладик Колесников громко выкрикивал старинные казачьи фамилии.

Записывали проявивших себя на деникинской службе.

Набралось еще несколько зажиточных, кулацких дворов, скрывающихся за невзрачными стенами хатенок под соломой.

Вновь брали амнистированных Коршаком в двадцать первом году донесли, что Советской власти они не радуются.

- А кто ей радуется? - брякнул во дворе стансовста богатый нищий Гриша Соса.

Взяли и его - не каркай.

Попали в список частные промысловики, пекари, сапожники.

Вписывали и толчь, до революции не наедавшуюся хлеба, но разжиревшую при нэпе.

Глеб Есаулов вписан один, без семьи. Оладик Колесников предложил:

- Высылать и Марию - пупок утонул в пузе! В золоте, ровно жидовка!

- А вы ей смотрели в пупок? - неожиданно зло спросила Клара Арамовна Овчинникова, и Оладика прогнали вон.

- Писать, конешно, - сказала Горепекина. - Дочь белого атамана, жена кулака, дом под цинком, трактор...

- Богатая биография! - согласились члены комиссия.

Тогда Михей рассказал, что Горепекина спасала от расстрела Глеба, и, возможно, не без выгоды, - бить так бить, решил Михей. Сучков вынужден был отстранить ее от работы, а бюро горкома партии тут же исключило ее из партии - преступление велико, Горепекина хлопала губами, слова пересохли, заплакала от обиды. Стала писать донос на всех сразу - и на Сучкова, и на Михея, и на Овчинникову.

Двести девяносто девятый номер заполнили - базарный сторож Серега Скрыпников, вспомнили: брат у него служил в волчьей сотне.

Михей уже не спорил.

Кого писать последним? Все боятся ошибиться на последнем номере, курят одну за другой, мотают головами, а сроки давно вышли, паровоз гудки подает.

За пятнадцать лет борьбы за Советскую власть, и все в первой шеренге, - устал Михей Васильевич. Может, где и легко переходили к новой жизни, но только не в казачьих станицах. Михею лично царь Николай золотил путы - сумел порвать. Много непокорных казачьих голов срубила шашка Михея. Многих красных товарищей проводил он последним залпом на Братском кладбише. А молодые деревца в сквере опять сломали станичники. "Мне служить еще, как медному котелку!" - бодрился председатель, а котелок-то уже истончился.

И шибанула хмельная казацкая гордость. Встал председатель нашей станицы, откинул с плеча, как перед боем, бурку золотистой шерсти, сказал:

- Трехсотый - Есаулов Михей Васильевич, царский хорунжий, дед был есаулом, помощником атамана, один брат белый полковник, другой кулак, дом под черепицей, в контрреволюционных мятежах, правда, не участвовал... Кто за, прошу поднять руки!

Оцепенел комитет. Всхлипнула Катя Премудрая. Мягко обнял за плечи председателя Петр Солонцов, председатель горсовета, шахтер из Горловки, чем-то похожий на Быкова:

- Ты, Михаил Васильевич, не все сказал. Командир красного полка, кавалер ордена Красного Знамени, коммунист, лично известный Кирову, Орджоникидзе.

Михей задрожал, сдерживая слезы, выбежал из комнаты.

- Товарищи, - поднялся Сучков. - Заседание комиссии по раскулачиванию объявляю закрытым - повестка дня исчерпана. Всем объявляю благодарность. Поздравляю с победой над последним классовым врагом, с победой новой, коллективной жизни. Было ясно: или мы кулака, или он нас. Лучше мы его...

Прошла ночная гроза. Над Машуком горела заря. Освеженная дождем земля паровала, ожидая плуга. Михей пригласил Петра Солонцова позавтракать у него. Они медленно шли по улице, Михей с конем в поводу, покачиваясь от усталости, в пыльных сапогах, мятых рубашках, заросшие щетиной чернорабочие революции.

- Началось! - предупредил Иван хозяина-отца.

Часть добра успели ночью разнести по родным и знакомым. Библию, предназначенную Спиридону, отдали на сохранение матери Коршака, троюродной тетке Глеба. Митьку отвели к Синенкиным - и туда же воз барахла.

На заре пришли члены комсода и милиция. Собак бесили люди с винтовками, и хозяин отпустил их на волю. Ванька цепным псом кидался на комитетчиков, путал ходы, незаметно бросил в колодезь ключ от большого сундука.

По улицам гнали вереницы арестованных с мешками на плечах. В хатах вой, крик. Скотина мычит голодная, непоеная.

Почему-то Марию повели раньше Глеба, - зарыдав, они поцеловались, как на смерть. Он успел ей передать тугую пачку денег, мешок с харчами и одежей. В калитке она оглянулась еще раз - на дом, на Глеба, на Ивана.

- Хороша! - смачно сказал на Марию молодой следователь, наган на столе. - Тайгу рубить будешь!

На том допрос и кончился.

Глеб, оказалось, должен расписаться под описью его имущества. Чтобы он не переживал при описи, его примкнули пока в подвале, но он видел все через вытяжное окошко, доносились голоса.

- Нагольных тулупов пять...

- Крытые шубы - четыре...

- Стаканов тридцать восемь...

- Вот это контра!..

Его беспокоила Зорька, подходил ее час. Зорьку записали в колхоз. Пока решали, куда ее вести, она отелилась. Иван принял телка и с вилами наперевес встал в дверях сарая. Оладик, мечтающий о корове, опасливо зашел сбоку и закричал на Ивана, подстрекая комитетчиков, как на волка:

- Тюлю!

Но на Оладика прикрикнули комитетчики:

- Дурак! Скотина не виноватая! У нее м е с т о еще не вышло!

По документам Иван числился приемным сыном Глеба, но все знали, что он работник. Все же как подкулачника его увели под замок.

Молотилку, трактор, дом, амбары, конюшни описали скоро. А сотни всяких узелков, посудной мелочи, инструмент, сбрую до вечера не перечислили. Эшелон якобы уходил завтра, поэтому на ночь Глеб остался в подвале. Ни еды, ни воды ему не давали, и он пил рассол из бочки с солеными помидорами. Милиция ушла утром же, видя, что все в порядке, а члены комсода разбились на группы. Та, что осталась во дворе, показалось Глебу, изрядно приложилась к его винным запасам.

На рассоле он замесил известку с алебастром и наново замазал швы тайника, взяв часть золота, осталось несколько монет и маузер - ничего не оставить: значит, сюда никогда не вернешься. Вытяжное окошко в подвале делали сначала широким, но потом Глеб, не любивший больших входов, заложил его, сузил. Теперь бесшумно разобрал кирпичи и вылез на волю.

Ночь чужая и злая. Низко рвутся клочья душных электрических туч, цепляющих колокольню. У ворот спит парнишка с берданкой на коленях. Угарная ночь давит. Беззвучные, дальние молнии на миг озаряют пасть и сосцы бронзовой волчицы на крыше. Бывший хозяин тихо прокрался в коровник. В кармане сапожный нож, кусок бритвенно острой косы. Зорька обрадованно замычала, гордясь телком, и шутя боднула хозяина - она любила брухаться, схватывалась даже с бугаями. Теленок неумело перебирал струнками ног. Ощупал - телочка. Почесал шею Зорьке, она довольно вытянула морду. Достал нож. В глазах: Мария, оглянувшаяся в калитке. Мать, оторванная от детей. Тогда и телочку решать надо. И бросил нож. И наложил корове сена. И раздоил ее на пол, и подвел телочку к вымени с молозивом.

Незаметно, задами пришел к Синенкиным. Они перепугались, по горе сроднило их. Митьку будить не стали - поцеловал его спящего на прощанье. Федор отдал зятю свою красноармейскую шинель, что в те годы равнялась пропуску, и старый мандат делегата губернской комсомольской конференции просил только обязательно выслать назад. Написали от руки еще одну бумажку, поставили печать пятаком, состригли Глебу прекрасные черные усы, дали хлеба на дорогу.

Махнул к Синему яру. Балками вышел к полустанку, чтобы вскочить на поезд. Ночь еще в силе, но какой-то свет раздражал его. Оглянулся - столб пламени, пожар. Станица спит мертвым сном. Должно, кулаки сжигаются.

Красная ночь.

Белогорбым верблюдом остался вдали Эльбрус. Песчаные степи. Унылые барханы. Ржавые взгорья. Бурые бородавки войлочных юрт кочевников. Косматый старец Каспий, одногодок Эльбруса, гонит отары барашков глодать соленые берега.

Глеб на крыше вагона. И тут теснота. Начиналась одиссея кулаков. Видя шинель Глеба, рядом примостился рослый красноармеец - на границу с побывки возвращается. Шла проверка документов. Красноармеец показал, а у Глеба и спрашивать не стали - видно, вместе едут бойцы. Словоохотливый попутчик рассказывал о басмачах, тиграх, змеях, предложил разделить солдатский ужин - сухари, сгущенное молоко, рыбу и кипяток. Нет, спасибо, Глеб есть не хочет.

Только на второй день напился горьковатой воды у водокачки и вспомнил шипучие родники станицы, и защемило сердце - что впереди? Страх, неизвестность, погоня, каторга - все, кроме самостоятельной жизни.

Подвыпившие бородачи на вагоне пели:

По уральским горам я скитался

И аральскую жизнь испытал...

С ними не смешивался - нашли время петь. Накрылся с головой шинелью. Уголок полога, от носа до груди, его дом - здесь кони с белыми гривами, его семья, и он, как Гулливер, играет с ними пальцами, загоняет игрушечные стада, распахивает десятки десятин.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒