Глава 19. марта. Воскресенье

Глава 19

2 марта. Воскресенье

С наступлением марта дожди кончились. Небо неприветливое, пронзительно синее в просветах между быстро плывущими облаками. Поднявшийся ночью сильный порывистый ветер беснуется на углах улиц, бьется в окна домов. Церковные колокола, словно тоже поддавшись этой внезапной перемене, оглашают округу отчаянным звоном. Им ржавым визгом вторит скрипучий голос флюгера, вращающегося под беснующимся небосводом. Анук, играя в своей комнате, напевает песенку о ветре:

Via I ' ban vent, v ' la I' joli vent

Via I 'ban vent, ma mieт 'appelle

Via I 'ban vent, v 'la I'j oli vent

ViaI 'bonvent,mamieт 'attend^{^[3]}.

Мартовский ветер – злой ветер, говаривала моя мать. И все же я рада ему. Он насыщает воздух запахами живицы, озона и солью далекого моря. Хороший месяц – март: февраль отступает в заднюю дверь, на пороге передней ждет весна. Месяц, сулящий перемены.

На протяжении пяти минут я стою одна на площади, раскинув в стороны руки. Мои волосы перебирает ветер. Плащ я забыла надеть, и моя красная юбка раздувается вокруг моих ног. Я – бумажный змей, подхваченный ветром. В мгновение ока взмываю я ввысь – поднимаюсь над церковной башней, над собой. Теряюсь на долю секунды, видя алую фигурку внизу на площади, одновременно тут и там. Запыхавшаяся, опускаюсь в себя и замечаю Рейно, глядящего на меня из высокого окна. Его глаза темны от негодования, лицо бледное – яркое солнце лишь чуть-чуть подцвечивает его кожу. Стиснутые в кулаки руки он держит на подоконнике перед собой, костяшки пальцев такие же белые, как лицо.

Ветер ударил мне в голову. Я весело машу ему и возвращаюсь в магазин. Знаю, он сочтет мой жест за вызов, но в такое утро мне все равно. Ветер прогнал мои страхи. Я машу Черному человеку в его башне, и ветер с ликованием рвет на мне юбки. Мною владеет исступление, я чего-то жду.

Перемены в природе отразились и на обитателях Ланскне. Они как будто тоже осмелели. Я смотрю, как они идут в церковь. Дети бегут, растопырив руки, словно бумажные змеи, подхваченные ветром. Заливаются яростным лаем собаки, просто так. Даже у взрослых лица раскрасневшиеся, глаза слезятся от холода. Каролина Клэрмон вырядилась в новое демисезонное пальто и новую шляпку; сын поддерживает ее под локоть. Люк мимоходом глянул на меня, улыбнулся украдкой, прикрывая лицо ладонью. Жозефина, в коричневом берете, и Поль-Мари Мускат идут под ручку, как влюбленные, но у нее лицо замкнутое, взгляд вызывающий. Ее муж свирепо глянул на меня через витрину и ускорил шаг, кривя губы. Мимо идет Гийом, уже без Чарли, но на запястье одной руки у него по-прежнему болтается поводок из яркого пластика. Без своего питомца он кажется потерянным и несчастным. Арнольд посмотрел в мою сторону и кивнул. Нарсисс остановился, проверяя, как поживает герань в кадке у моей двери, – потер один листок меж своих толстых пальцев, понюхал зеленый сок. Он хоть и суров с виду, но сладкое обожает, и я знаю, что позже он обязательно зайдет выпить чашку кофейного шоколада с шоколадными трюфелями.

По мере того, как горожане заполняют церковь, настойчивое дон! дон! колокола постепенно стихает. Рейно встречает своих прихожан в открытых воротах – уже в белой сутане, руки сложены на груди, вид озабоченный. Кажется, он опять посмотрел на меня, стрельнул глазами в мою сторону через площадь и при этом чуть напрягся, но, возможно, мне просто почудилось.

Я прошла за прилавок, налила себе чашку шоколада и стала ждать окончания службы.

Служба сегодня затянулась. Полагаю, с приближением Пасхи у Рейно возросли требования. Миновало более полутора часов, прежде чем из церкви стали выходить первые люди. Нагнув головы, стараясь казаться незаметными, они торопливо шли по площади. Нахальный ветер рвал на них шарфы и праздничные куртки, бесстыдно залезал под юбки, раздувая их колоколом. Арнольд, шагая мимо шоколадной, виновато улыбнулся мне: сегодня он воздержится от трюфелей с шампанским. Нарсисс зашел, как обычно, но был еще менее разговорчив – вытащил газету из кармана своего твидового пальто и уткнулся в нее, потягивая из чашки. Спустя пятнадцать минут добрая половина прихожан по-прежнему оставалась в церкви, – очевидно, они ждали своей очереди в исповедальню. Я налила себе еще шоколада. Воскресенье – растянутый день. Нужно проявить терпение.

Неожиданно я увидела знакомую фигуру в клетчатом плаще, выскользнувшую из приоткрытых ворот церкви. Жозефина оглядела площадь и, убедившись, что она пуста, кинулась к шоколадной. При виде Нарсисса она замешкалась у двери, но потом все же решилась войти. Руки, стиснутые в кулаки, она прижимала к животу, словно оборонялась.

– Я совсем ненадолго, – с ходу начала она. – Поль на исповеди. У меня всего пара минут. – Голос у нее резкий, настойчивый. Она тараторит: слова торопливо ложатся в ряд, как костяшки домино.

– Держись подальше от тех людей, – выпалила она. – От бродяг. Передай им, чтобы уходили. Предостереги их. – Ее лицо дергается от напряжения, ладони сжимаются и разжимаются.

Я смотрю на нее.

– Присядь, Жозефина. Прошу тебя. Выпей что-нибудь.

– Не могу! – Она энергично тряхнула головой. Ее взлохмаченные ветром волосы в беспорядке рассыпались по лицу. – Я же сказала: нет времени. Просто сделай так, как я говорю. Прошу тебя. – Она давится словами, задыхается и все время поглядывает на ворота церкви, словно боится, что кто-нибудь увидит ее со мной. – Он читал проповедь против них, – быстро и тихо произносит она. – И против тебя. Он говорил о тебе. Разные ужасы.

Я равнодушно пожала плечами:

– Ну и что? Какое мне дело?

Жозефина в отчаянии сдавила кулаками виски.

– Ты должна их предостеречь, – повторила она. – Скажи им, чтобы уходили. И Арманду тоже предупреди. Скажи ей, что сегодня в проповеди он упоминал ее имя. И твое тоже. И мое назовет, если увидит меня здесь, и Поль…

– Я ничего не понимаю, Жозефина. Что он может сделать? И вообще, при чем тут я?

– Просто скажи им, ладно? – Она вновь затравленно глянула на церковь, из которой выходили несколько человек. – Все, надо бежать. Мне пора. – Она направилась к двери.

– Жозефина, подожди…

Она обернулась. На ее лицо жалко смотреть. Я вижу, что она вот-вот расплачется.

– Опять повторяется то же самое, – говорит она надрывным несчастным голосом. – Как только мне удается с кем-то подружиться, он немедленно вмешивается и все портит. И теперь так же будет. Ты уедешь, ая…

Я шагнула вперед, намереваясь успокоить ее, но Жозефина отпрянула, отмахиваясь от меня неловким жестом.

– Не надо! Я не могу! Знаю, у тебя добрые намерения, но я… просто… я просто не могу! – Усилием воли она взяла себя в руки. – Пойми, я здесь живу. Вынуждена здесь жить. А ты – вольная птица, можешь поехать куда пожелаешь. Ты…

– И ты тоже, – мягко заметила я.

И тогда она посмотрела на меня, кончиками пальцев быстро коснулась моего плеча.

– Ты не понимаешь, – без обиды в голосе сказала она. – Ты – другая. Одно время я тоже думала, что могу стать другой.

Она повернулась. Возбуждение угасло в ней, сменившись выражением отрешенности, которое, как ни странно, даже красило ее. Она опять сунула руки в карманы.

– Прости, Вианн. Я, правда, старалась. Ты не виновата. – На мгновение ее черты ожили. – Предупреди людей с реки, – настаивала она. – Скажи им, чтобы они уезжали. Они тоже ни в чем не виноваты… просто я не хочу, чтобы кто-то пострадал, – тихо закончила она. – Ладно?

– Никто не пострадает, – сказала я ей, пожимая плечами.

– Вот и хорошо. – Она выдавила мучительную улыбку. – За меня не беспокойся. У меня все хорошо. Правда. – Опять та же натянутая, мучительная улыбка. Она стала продвигаться к выходу. В ее руке что-то блеснуло, и тут я заметила, что карман ее плаща набит бижутерией, а меж пальцев торчат помады, компактные пудры, ожерелья и кольца.

– Держи. Это тебе, – оживленно проговорила она, впихивая в мою ладонь горсть награбленных драгоценностей. – Бери. У меня этого добра много. – Улыбнувшись мне ослепительной чарующей улыбкой, она выскочила из шоколадной, а я стояла и смотрела, как из моей руки сыплются на пол, словно слезы, цепочки, серьги и яркие пластмассовые безделушки в позолоте.

После обеда мы с Анук отправились гулять в Марод. В лучах весеннего солнца лагерь речных скитальцев выглядит приветливым и жизнерадостным: стекла и краска блестят, на веревках, натянутых между судами, полощется на ветру выстиранное белье. Арманда сидела в кресле-качалке в своем тенистом палисаднике и смотрела на реку. Ру с Махмедом на крутом скате крыши ее дома латали худые места кровельной плиткой. Я отметила, что сгнивший карниз фронтона и щипцы заменены на новые и выкрашены в ярко-желтый цвет. Я махнула мужчинам в знак приветствия и присела возле Арманды на ограду палисадника. Анук убежала к реке искать своих новых приятелей, с которыми она познакомилась накануне вечером.

Вид у старушки утомленный, лицо одутловатое под широкими полями соломенной шляпы. На коленях лежит кусок материи с незаконченной вышивкой, но видно, что она к нему не прикасалась. Арманда коротко кивнула мне, но ничего не сказала. Кресло под ней незаметно покачивается – тик-тик-тик-тик. На тропинке под креслом спит ее кошка.

– Сегодня утром приходила Каро, – наконец произнесла она. – Полагаю, я должна чувствовать себя польщенной.

Она раздраженно вздохнула, опять закачалась. Тик-тик-тик-тик.

– Кем она себя возомнила? – вдруг вспылила Арманда. – Тоже мне Мария-Антуанетта! – Она о чем-то мрачно задумалась, раскачиваясь все сильнее. – Все наставляет меня: это можно, то нельзя. Врача своего притащила… – Она остановила на мне свой пронизывающий птичий взгляд. – Зануда противная. Всегда такой была. Вечно рассказывала сказки своему папочке. – Она хохотнула. – Как бы то ни было, характер свой она унаследовала не от меня. И близко ничего от меня нет. Не нужны мне ни доктора, ни священники. Я сама знаю, что делать.

Арманда с вызовом вскинула подбородок и закачалась еще быстрее.

– Люк тоже с ней приходил? – спросила я.

– Нет, – мотнула она головой. – Он уехал в Ажен на шахматный турнир. – Ее черты смягчились. – Она не знает, что я с ним встречалась, – с удовлетворением доложила Арманда. – И никогда не узнает. – Она улыбнулась. – Мой внук – отличный малый. Умеет держать язык за зубами.

– Я слышала, он упоминал нас с вами сегодня в церкви, – сообщила я. – Говорил, что мы якшаемся с нежелательными элементами, как мне передали.

Арманда фыркнула.

– В своем доме я сама себе хозяйка, – отрывисто бросила она. – Я уже говорила это Рейно. И отцу Антуану, что был до него, тоже. Но они так ничего и не поняли. Вечно талдычат одну и ту же чушь. Единство общества. Традиционные ценности. И все в таком духе.

– Значит, подобное уже случалось? – полюбопытствовала я.

– О да. – Она энергично тряхнула головой. – Давно. Рейно тогда, наверно, было столько лет, сколько сейчас Люку. Конечно, бродяги и после у нас объявлялись, но они надолго не задерживались. До сего времени. – Она окинула взглядом свой недокрашенный дом. – Красивый будет дом, да? – удовлетворенно произнесла она. – Ру говорит, к ночи все доделает. – Она вдруг нахмурилась. – Я вправе давать ему работу, сколько захочу, – раздраженно заявила она. – Он – честный человек и хороший мастер. И Жорж пусть мне не указывает. Это не его дело.

Арманда взяла в руки вышивку и опять положила, не сделав ни одного стежка.

– Не могу сосредоточиться, – сердито сказала она. – Мало того, что пришлось встать ни свет ни заря из-за этих колоколов, так потом еще Каро заявилась с кислой мордой. «Мы молимся за тебя каждый день, мамочка, – передразнила она дочь. – И ты должна понять, почему мы так волнуемся за тебя». О себе они волнуются, дрожат за свое положение в обществе. Стыдится собственной матери. Я постоянно напоминаю ей и всем о ее происхождении.

Арманда самодовольно усмехнулась.

– Пока я жива, они знают: есть на свете человек, который помнит все. Были у нее неприятности из-за одного парня. Кто за это заплатил, а? Да и он – Рейно, господин Непорочность… – Ее глаза заблестели злорадством. – Держу пари, только я одна и жива еще из всех тех, кто помнил тот давнишний случай. Вообще-то про него мало кто знал. А то большой был бы скандал, не умей я держать язык за зубами. – Она бросила на меня плутоватый взгляд. – И не смотри так на меня, девушка. Я еще не разучилась хранить тайны. Думаешь, почему он не трогает меня? Ведь если б задался целью, мог бы такого наворотить! Каро знает. Она уже пыталась. – Арманда весело рассмеялась: хе-хе-хе.

– А мне казалось, Рейно не из местных, – сказала я, пытливо глядя на нее.

Арманда покачала головой:

– Мало кто помнит. Он еще мальчишкой покинул Ланскне. Так было проще для всех. – Она помолчала, предаваясь воспоминаниям. – Но на этот раз пусть даже не пытается что-либо предпринять. Ни против Ру, ни против его друзей. – Она помрачнела, голос изменился: стал старческим, брюзгливым, больным. – Мне нравится, что они здесь. С ними я сразу будто помолодела. – Маленькими когтистыми руками она принялась бесцельно теребить вышивку на коленях. Кошка, дремавшая под креслом, ощутив над собой движение, поднялась и с урчанием запрыгнула хозяйке на колени. Арманда почесывала ее по голове, а та, играя, норовила цапнуть старушку в подбородок.

– Ларифлет, – промолвила Арманда. Я не сразу сообразила, что она говорит о своей питомице. – Она у меня девятнадцать лет. По кошачьим меркам почти такая же старая, как я. – Арманда цокнула языком, обращаясь к кошке, и та заурчала громче. – Мне сказали, что у меня якобы аллергическое заболевание. Астма или что-то еще. А я сказала, что от своих кошек ни за что не откажусь. Лучше уж задохнусь. А вот от некоторых людей могла бы отказаться, не задумываясь. – Ларифлет лениво шевелила усами. Я посмотрела в сторону реки и увидела Анук. Она играла под пирсом с двумя черноволосыми ребятишками из плавучего поселка. По доносящимся до меня отрывкам речи я заключила, что Анук, младшая из всех троих, у них за лидера.

– Пойдем угощу тебя кофе, – предложила Арманда. – Я как раз собиралась варить его перед твоим приходом. И для Анук лимонад найдется.

Я сама сварила кофе в забавной маленькой кухоньке Арманды с чугунной плитой и низким потолком. Здесь идеальная чистота, но из-за того, что окно выходит на реку, освещение зеленоватое, как под водой. С темных некрашеных балок свисают пучки сухих трав в муслиновых саше. На беленых стенах висят на крючках медные кастрюли. Дверь, как и все двери в доме, имеет отверстие у основания, – чтобы ее кошки могли свободно входить и выходить. Одна из них с высокой полочки с интересом наблюдает, как я варю кофе в эмалированной оловянной кастрюльке. Лимонад, я отметила, у Арманды не сладкий, а в сахарницу вместо сахара насыпан некий заменитель. Старушка хоть и храбрилась, но мерами предосторожности, судя по всему, не пренебрегала.

– Мерзкое пойло, – прокомментировала она беззлобно, потягивая напиток из расписанной вручную чашки. – Говорят, на вкус никакой разницы. А разница есть. – Она с отвращением поморщилась. – Это Каро приносит, когда бывает здесь. Лазает по моим шкафам. Полагаю, из добрых побуждений. Заботу проявляет.

Я сказала, что ей следует беречь свое здоровье.

Арманда фыркнула.

– Какое здоровье в моем возрасте? То одно отказывает, то другое. Так устроена жизнь. – Она глотнула горьковатый кофе. – Рембо, когда ему было шестнадцать лет, заявил, что хочет испытать в жизни все, что только можно, и в самую полную силу. Что ж, мне без малого восемьдесят, и я прихожу к выводу, что он был прав. – Она улыбнулась, и меня вновь поразило, до чего же моложавое у нее лицо, причем моложавое не из-за цвета кожи или строения черепа, а благодаря некой внутренней радужности и жизнерадостности. Так выглядит человек, едва начавший открывать для себя прелести жизни.

– Думаю, записываться в Иностранный легион вам поздновато, – с улыбкой сказала я ей. – Да и Рембо, по-моему, временами терял чувство меры.

Арманда бросила на меня проказливый взгляд.

– Совершенно верно. И я тоже не прочь предаться излишествам. Отныне я отказываюсь от всяких ограничений, буду буйствовать, наслаждаться громкой музыкой и непристойной поэзией. Буду бесчинствовать, – самодовольно заявила она.

Я рассмеялась.

– Не говорите глупостей, – с шутливой строгостью пожурила я ее. – Неудивительно, что ваши близкие так расстраиваются из-за вас.

Она смеялась со мной, весело качаясь в своем кресле, но мне запомнился не ее смех, а то, что скрывалось за ним – лихорадочная импульсивность и безысходность во взгляде.

И только позже, глубокой ночью, проснувшись в поту от какого-то тяжелого полузабытого кошмара, вспомнила я, у кого видела такой взгляд.

Мы же еще не видели Флориду, душечка. И Эверглейдс. И Флорида-Кис. А как же Диснейленд, милая? Как же Нью-Йорк, Чикаго, Большой каньон, Чайнатаун, Нью-Мексико, Скалистые горы?

Но в Арманде я не наблюдала материнского страха, она не предпринимала несмелых попыток отбиться от смерти, не была подвержена внезапным безрассудным полетам фантазии в неизвестное. В Арманде ощущались только здоровая жажда жизни и острое осознание быстротечности времени.

Интересно, что сказал ей врач сегодня утром, и понимает ли она на самом деле, сколь серьезно ее положение. Я еще долго лежала с открытыми глазами, предаваясь размышлениям, а когда наконец забылась сном, мне пригрезилось, что я, Арманда, Рейно и Каро шествуем по Диснейленду, держась за руки, как Королева Бубен и Белый Кролик из сказки «Ачиса в Стране Чудес», все в огромных белых перчатках, как в мультфильмах. У Каро на огромной голове красная корона, а Арманда зажала в каждом кулаке по сахарной вате. Откуда-то издалека донеслось гудение приближающихся нью-йоркских машин.

«О Боже, не смей это есть. Это яд!», – пронзительно взвизгнул Рейно, но Арманда, с полнейшим самообладанием на лоснящемся лице, продолжала обеими руками жадно запихивать в рот сахарную вату. Я попыталась предупредить ее о надвигающемся на нее такси, но она лишь взглянула на меня и ответила голосом матери: «Жизнь – карнавал, душечка, и с каждым годом под колесами машин гибнут все больше пешеходов. Это данные статистики». И она вновь принялась пожирать вату. А Рейно повернулся ко мне и злобно завизжал: «Это все ты виновата, ты и твой праздник шоколада. – Голос у него нерезонирующий и оттого еще более грозный. – Пока ты не объявилась, у нас все было хорошо, а теперь все умирают, УМИРАЮТ, УМИРАЮТ, УМИРАЮТ…»

Я заслонилась от него руками и прошептала: «Нет, это не я. Это вы, вы должны были это сделать, вы – Черный человек, вы…» Потом я опрокинулась в зеркало, вокруг меня врассыпную полетели карты. Девятка пик, СМЕРТЬ. Тройка пик, СМЕРТЬ. Башня, СМЕРТЬ. Колесница, СМЕРТЬ.

Я пробудилась с криком. Возле меня стоит Анук; на ее сонном смуглом личике застыла тревога.

– Матап, что с тобой? – Она обвила меня за шею теплыми руками. От нее пахнет шоколадом, ванилью и мирным безмятежным сном.

– Ничего. Просто приснился страшный сон. Пустяки.

Она напевает мне тихим тонким голоском, и мне кажется, будто мир перевернулся, и я растворяюсь, прячусь в ней, как наутилус в своей спирали, скручиваюсь, скручиваюсь, скручиваюсь. Я чувствую на лбу ее прохладную ладонь, она прижимается губами к моим волосам.

– Прочь, прочь, прочь, – машинально произносит она. – Прочь отсюда, злые духи. Теперь все хорошо, татап. Я их прогнала. – Не знаю, откуда ей известно это заклинание. Так обычно говорила моя мать, но я не помню, чтобы когда-либо учила этим словам Анук. Но она повторяет их, как давно зазубренный священный канон. Я прильнула к ней на мгновение, внезапно обессилев от любви.

– Все у нас будет хорошо, правда, Анук?

– Конечно. – Голос у нее звонкий, взрослый и уверенный. – Иначе и быть не может. – Она кладет головку мне на плечо и, сонная, сворачивается калачиком в моих объятиях. – Я тоже люблю тебя, татап.

За окном светает. На сереющем горизонте мерцает исчезающая луна. Я крепко прижимаю к себе засыпающую дочь, ее кудряшки щекочут мне лицо. Это то, чего боялась моя мать? – спрашиваю я себя, прислушиваясь к гомону птиц: сначала раздалось одинокое кра-кра, потом зазвучал целый хор. То, от чего она бежала? Не от собственной смерти, а от тысяч крошечных пересечений своей судьбы с судьбами других людей, от разрушенных связей, прерванных знакомств, от обязательств? Неужели все те годы мы просто убегали от своих возлюбленных, от друзей, от случайно брошенных мимоходом слов, которые могли бы изменить течение жизни?

Я пытаюсь вспомнить свой сон, лицо Рейно, испуганное и растерянное. Я опоздал, опоздал. Он тоже бежит от какого-то рока, а может, навстречу ему, навстречу некоему невообразимому жизненному сценарию, в котором невольно замешана я. Но сон делится на фрагменты, рассыпающиеся, словно колода карт по ветру. И мне трудно вспомнить, преследует ли кого-то Черный человек или сам находится в роли преследуемого. А может, Черный человек это вовсе не он! И вновь всплывает мордочка Белого Кролика. Он похож на испуганного ребенка на карусели, с которой ему не терпится спрыгнуть.

– Кто же командует сменой декораций? – Запутавшись в собственных видениях, я лишь секундой позже догадалась, что прозвучавший голос принадлежал мне, что я заговорила вслух. Но, погружаясь в сон, я почти уверена, что слышу еще один голос, очень похожий то ли на голос Арманды, то ли матери.

– Ты командуешь, Вианн, – тихо молвит он. – Ты.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒