Номинация «Живое перо». Мария Миненкова. Цикл микропрозы

Номинация «Живое перо»

Мария Миненкова. Цикл микропрозы

Про фатализм

Под окном стоит машина. Непонятного цвета, неизвестной — мне — марки. Нечто эдакое и сякое. Номерной знак сквозь грязь.

Её можно помыть. Надеть старые лохматые джинсы, отцовскую рубашку, обмотать голову косынкой, в одну руку — извивающийся шланг, в другую — мочалку, и вперед, борец за добро и справедливость, так похожий на советскую рабоче-крестьянскую наяду. И чтобы брызги, и чтобы потоки, и чтобы бабки вопили. И загнать себя до кровавого пота, и упасть, и издохнуть, а она пусть сверкает чистотой неземной, повергая в трепет пополам с восторгом...

Можно сесть в неё, покрытую пылью и боевыми отметинами, закинуть на заднее сиденье рюкзак. Завести мотор. Выкурить сигарету. И уехать далеко-далеко: туда, где глазастые рыбы в бездонных озёрах, где острые обрывы и синие горы, где чужие птицы срываются с чужих колоколен, где незнакомые люди и зелёное море. Засыпать в гостиницах, читать на ночь Гомера.

Можно долго-долго плакать по ничтожному поводу, заливать в глотку огненную воду, потом взять и нечаянно задавить кого-нибудь. Рыжего котёнка с коротким хвостом, страшного волосатого бомжа Колю, саму себя: башкой о бетонный выступ — и привет.
Не всё ли равно.

Под окном стоит машина. А мне нужно писать доклад, отчет, составлять план, отправлять письма, давать обещания, соблюдать распорядок, обеспечивать выполнение, послушание, чистоту и порядок. Готовить обед и себя к супружеской жизни.
Не всё ли равно.
Не всё ли равно.

Серьги, бусы, цветные журналы, делаешь маникюр до утра, а там гитара — и вот уже прощай маникюр, и каблуки, и прекрасные кеды, маечки, радужки, браслетики, и что-то открытое, летящее, летнее, тлеющее надеждами в глубине…

Мы были двадцатилетними, нам хотелось быть красивыми.

Вы понимаете? Это примерно как «мы были птицами, нам хотелось летать».

Глупенькие.

Про науку

Друзья говорят: «Вот вырастешь, выучишься, купишь папе Карло новую курточку...» Брр. Ну, то есть «станешь филологом...»

А вот картинка: сижу я, этакая Старая Грымза в рюшах и серьгах, на кафедре какой-нибудь из литератур, а ко мне приходит девочка — ну знаете, такая вся ещё девочка-девочка, с глазками-слёзками, второй курс, под подушкой томик Бродского (классику любит). И эта девочка ко мне в семинар просится: «Я, — говорит,— к современной литературе не расположена, я натура нежная и чувствительная». «Хочу, — говорит, — у Вас Пелевиным заниматься, мотивы чего-нибудь разрабатывать и античные аллюзии искать». А я, значит, на девочку смотрю строго, но добро, и говорю ей голосом Радзинского: «Деточка, — говорю, — с высоты моих жировых отложений, ставших, по несчастью, и культурными, на Вас глядит эпоха... Постарайтесь её не посрамить».

И даю девочке тему работы, а девочка уходит красная, но счастливая дня на три, это точно, а я ухожу за свой старый шкафчик, пью Эрл Грей с бергамотом из облупленной чашки и заедаю маленькими аккуратными сушечками.

Через несколько лет девочка защищает диссертацию, — и это моя тридцатая девочка, юбилейная. Поэтому я со спокойной душой умираю в красивый гроб и больше никогда не вспоминаю про филологию.

Deep inside

Двое сидят под тентом в кафе и смотрят на набережную.

Летают одни и те же чайки, бродят одни и те же туристы, один и тот же ветер хлопает краем тента.

Первый маленькими глотками пьет горячий крепкий кофе, второй греет руки большой чашкой цветочного чая.

Первый курит, второй молча смотрит на дым.

Первый в джинсах и свитере, второй рассеянно поводит плечом и поправляет тонкую лямку сарафана.

Первый коротко стрижен, второй привычным жестом заводит непослушную прядь за ухо, отдувает челку, трогает длинную сережку.

Первый скажет, что море холодное и горькое, второй — что оно подобно сердцу.

Первому нравятся девушки, второй предпочитает темноволосых с мужскими именами.

Первый повсюду таскает гитару, второй любит клавиши и микрофон.

Я смотрю на них и вижу себя.
И вижу себя.
В каждом.

Эта история…

…про то, что она уехала в свою Москву, а он ждет, хотя и говорит, что уже не ждет, и что надо прекращать эту бессмысленную ерунду, что она не вернется, хотя обещает, а у него тут вся жизнь, ну зачем ему Москва, он такие города не любит, а она любит, и еще он любит ее.

У них очень женская квартира: и медведи на полу, и одинаковая каемочка на полотенчиках и прихватках, и бусы на гвоздике, и рыбка на стиральной машине. Она здесь, вот она — обернись только. Вот ее краски. Вот ее чашка. Вот фотографии на холодильнике (она фантастически красивая).

Он моет фрукты, режет сыр, укладывает имбирь и суши, рассказывая что-то про кота и про джинсы, про снег и про нелюбовь к переписке.

Я читаю «ЖЖout» Марты Кетро, о которой не то чтобы грезила бессонными ночами, но вцепилась намертво. Слушаю его болтовню, наблюдаю за знакомыми столько лет движениями. Такое не стирается из памяти: поворот, наклон вполплеча, движение кистью нарочито медленно, шаг чуть враскачку. Мы друг для друга — те самые первые шестнадцатилетние, которые к тридцати — не лучшие друзья, но понимающие с полуслова.

И вижу, что в каждом слове, в каждой улыбке, В том, как он ставит стаканы и пепельницу на табуретку рядом с диваном — звенящее ожидание.

Ожидание такой тоски и силы, что даже мне, даже уже дома, всё время кажется: вот-вот откроется дверь…

***
Когда мы с К. станем старые (К. не изменится совершенно) — такие старые, что будем курить одну на двоих трубку (вишневый табак, сиреневый лист), кутаться в нежные шали (тихие) и дети наши (двое) вырастут до того, что даже их детей (внуков) уже не нужно будет нянчить…

Мы уедем в Мексику. Купим там дом, застрявший в зелени, словно зуб (леденцовый внутри, белый камень снаружи), и будем готовить абсент.

Абсент «Сто лет одиночества». И в каждой капле — вся наша жизнь.

Мальчики

Один горячий и пряный, как ветер. Такой улыбнется из-за плеча, глянет хитро, словно волной окатит — девочка вроде бы еще тут, еще сидит за столом, сжимая тающими пальцами свой стакан — а сердечко уже замирает, переворачивается в воздухе и медленно начинает падать — вниз, вниз, сквозь стремительный воздух, в самое синее, самое сладкое, самое глубокое…

Другой уютный, как старый домашний свитер. Если чай — то зеленый, целовать — только в шейку. Уткнешься в него, как в подушку, как в плед, — накроет сверху ладошкой: спи. Что он там читает, какие сказки в свое ночное небо — тебе знать не велено. Считает звезды, молчит, улыбается. Гладит по голове, смотрит в сторону.
Спи.

Третий — огонь, и золото, и жидкое солнце в ладонях. Обдаст горячим дыханием, мягко пройдет, ступая тяжелыми лапами. И сердце раскроется, как цветок, податливый легкому пламени, наполнится песней: ревом пожара, гудением очага, ласковым звоном солнечных струн.

Воздух, огонь, земля.

И бродят девочки по кругу, и в уме круги считают. Туда – и обратно, как маленькие хоббиты, сжимая в лапках сомнительные сокровища: десяток сообщений в памяти телефона, несколько фраз, вкус виски с табаком на его замерзших губах — и какую-нибудь самую темную ночь, когда всё внезапно исчезает, только дыхание остается и танец, только горячее, влажное, соленое, и никакого этого вашего времени и пространства.
Вот ещё, глупости какие выдумали.

Самые умные сходят с дистанции и просто садятся у костра. Смотрят, как танцует прихотливое пламя, как уносится к небу горький прозрачный дым, как нагревается под ладонью мягкая земля — и чуть замедляет свой ход планета, вся сразу, целиком, — потому что куда торопиться, когда такое тепло, и легкость, и можно просто сидеть и молчать, глядя на игры этих троих, простые, как колесо, и такие же древние.

Искры взлетают и гаснут, и пахнет сладкой смолой.

***

Если вам двадцать и вас разлюбили — не стоит падать, духом тоже.

Пройдет какой-то месяц, и новая любовь легким движением руки начисто снесет вам голову, заставит совершить массу глупостей, устроит в голове рассадник сладостных мечт, откроет там парк с музыкой и каруселями, заведет бабочек.

Или через год вы внезапно обнаружите себя в цветастом фартуке на кухне отдельной квартиры (с горячей водой, телефоном, интернетом и — только представьте — неисчерпаемым запасом денег в тумбочке). Вошедший с мороза мужчина, распространяя аромат Hugo Boss №1, устало, но нежно поцелует вас в шею, потом в затылок. потом осторожно положит ладонь на живот, обтянутый цветастым фартуком.

Или в тридцать пять. Солнечная Ницца, осенняя Прага, под небом распахнутый Рим. За столиком утреннего кафе горячий хлеб, который можно ломать пальцами. Голуби, взлетающие из-под ног. Легкое молчание, люди как боги.

Или в пятьдесят.

Или вы окончите свой жизненный путь в глубокой старости, в абсолютном одиночестве, за долгие годы полностью убедившись в том, что жизнь — невыразимо, непостижимо, неописуемо прекрасна.

Аmen.

……………………………………………………..

12 3 4 Следующая ⇒