Эмили БРОНТЕ 11 страница

Я возражала, не желая поступить предательски по отношению к моему господину; и, кроме того, я указывала Хитклифу, что с его стороны жестоко и эгоистично ради собственного удовольствия нарушать покой миссис Линтон.

— Самые простые случайности мучительно волнуют ее, — сказала я. — Она вся — нервы, и, поверьте мне, ее нельзя подвергать неожиданным потрясениям! Не настаивайте, сэр! Или я вынуждена буду сообщить господину о вашей затее, и он примет меры и оградит свой дом и его обитателей от таких непозволительных вторжений.

— В таком случае я тоже приму меры и запру тебя, голубушка! — вскричал Хитклиф. — Ты не уйдешь с Грозового Перевала до утра. Глупости ты говоришь, будто Кэтрин не выдержит встречи со мной. И вовсе я не желаю поражать ее неожиданностью: ты должна ее подготовить, спросить, можно ли мне прийти. Ты сказала, что она никогда не упоминает моего имени и что его никогда не упоминают при ней. С кем же ей заговорить обо мне, если я — запретная тема в доме? Она считает всех вас шпионами своего мужа. О, я знаю, она среди вас, как в аду! Я угадываю по ее молчанию все, что она перечувствовала. Ты говоришь, она часто мечется, тревожно озирается: разве это признаки спокойствия? Ты толкуешь, что она повредилась умом. Как ей было не повредиться, черт возьми, в ее страшном одиночестве? И этот жалкий, пресный человек ухаживает за ней из «человеколюбия», из «чувства долга»! Из жалости и милосердия! Посадите дуб в цветочном горшке и ждите, что он у вас разрастется, — вот так же Эдгар Линтон может ждать, что она у него не зачахнет на скудной почве его пошлой заботливости! Давай договоримся сразу. Хочешь ли ты остаться здесь — и чтобы я проложил себе дорогу к Кэтрин, несмотря на все сопротивление Линтона с его лакеями? Или ты будешь мне другом, как была до сих пор, и выполнишь то, чего я требую? Решай! Потому что мне не к чему медлить хоть минуту, если ты в упрямой злости стоишь на своем!

И вот, мистер Локвуд, я спорила и пеняла ему и двадцать раз отказывалась наотрез, но в конце концов он вынудил меня уступить. Я взялась доставить от него письмо моей госпоже и обещала, если та согласна, дать ему знать о первой же отлучке Линтона, и он тогда придет и проникнет в дом, как сам сумеет, я на это время уйду и всю остальную прислугу тоже куда-нибудь ушлю. Хорошо это было или дурно? Боюсь, что дурно, хоть и неизбежно. Я думала, что своим потворством предупреждаю новый взрыв; и еще я думала, что, может быть, встреча произведет благотворный кризис в душевной болезни Кэтрин. К тому же я помнила строгий запрет мистера Эдгара являться к нему опять с докладами, и я старалась унять все тревоги совести, повторяя себе вновь и вновь, что если и можно — по суровому суду — усмотреть в моих действиях обман доверия, то я прибегаю к такому обману в последний раз. Все же обратная дорога была для меня тяжелей, чем дорога на Перевал; и пришлось мне преодолеть немало дурных предчувствий, пока я решилась вручить миссис Линтон письмо.

Но Кеннет уже здесь. Я сойду вниз и скажу ему, что вам полегчало. Моя история, как мы тут говорим, тягомотная , — ее хватит с лихвой еще на одно утро.

Тягомотная и мрачная, размышлял я, когда добрая женщина отправилась принимать врача; и не совсем такая, какую избрал бы я для развлечения. Но все равно! Я выжму целебное лекарство из горьких трав миссис Дин; и прежде всего, скажу я себе, — остерегайся очарования, затаившегося в сверкающих глазах Кэтрин Хитклиф. В хорошую я попаду передрягу, если отдам сердце этой молодой особе и дочка окажется вторым изданием своей мамаши!

Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к выздоровлению и к весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа — в несколько присестов, в часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою повесть до конца. Буду продолжать собственными ее словами, только более сжато. В общем, она отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.

— Вечером, — рассказывала она, — то есть на исходе того дня, когда я побывала на Грозовом Перевале, — я знала наверное, как если б видела его воочию, что мистер Хитклиф где-то здесь, поблизости, и я остерегалась выходить, потому что его письмо еще лежало у меня в кармане, и не хотела я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не отдавать письма, пока мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла угадать наперед, как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще не попало к ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и, когда все у нас пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только еще один лакей, который охранял со мною дом, и, пока шла служба, мы обыкновенно держали двери на запоре. Но на этот раз погода была такая теплая и приятная, что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою задачу, я — зная, кто может прийти, — сказала лакею, что госпоже очень захотелось апельсинов, так пусть он сбегает в деревню и раздобудет хоть несколько штук — заплатим, мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.

Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом платье, с легкой шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли ее густые и длинные волосы, и теперь она убирала их в простую прическу с естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как я сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха, в изменившихся чертах ее чудилась неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая, мечтательная грусть; создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их, казалось, был устремлен всегда вперед — далеко-далеко, вы сказали бы, в нездешний мир. И бледность лица (теперь, когда она поправилась и пополнела, оно уже не казалось изнуренным), и странное его выражение, вызванное умственным расстройством, — все это, хоть и выдавало печальную свою причину, было все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия к ней. В моих глазах и, думается, в глазах каждого, кто ее видел, эти признаки неизменно опровергали всякое существенное доказательство выздоровления и налагали на нее печать обреченности.

Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле уловимый ветерок время от времени переворачивал страницы. Я думаю, книгу положил здесь Линтон, потому что Кэтрин никогда не пробовала развлечься чтением или другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало. Она понимала его намерение и, если бывала в добром настроении, спокойно сносила его старания и только давала понять, что они бесполезны, подавляя изредка усталый вздох и пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой. В других случаях она, бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза, а то и злобно оттолкнет Эдгара: и тогда он уходил и оставлял ее, потому что знал, что ничем не поможет.

Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился из долины мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья был приятной заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда деревья одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях Мызы. На Грозовом Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или в пору непрестанных дождей. Кэтрин, слушая его, думала о Грозовом Перевале, если только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у нее был все тот же отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва ли узнает окружающее посредством зрения или слуха.

— Вам письмо, миссис Линтон, — сказала я, бережно вкладывая листок в ее руку, покоившуюся на колене. — Вы должны прочитать его сейчас же, потому что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?

— Да, — ответила она, глядя по-прежнему вдаль. Я распечатала письмо, оно было совсем коротенькое.

— А теперь, — продолжала я, — прочтите.

Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей на колени и ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но она так долго не опускала глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:

— Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.

Ее лицо дрогнуло, отразив смутный отсвет воспоминания и мучительную попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки листок и, казалось, пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но все же я поняла, что написанное не дошло до нее, потому что на мое пожелание услышать ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный и жадно-пытливый взгляд.

— Он хочет вас видеть, — сказала я, угадав, что ей нужен толкователь. — Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я принесу ему ответ.

Еще не досказав, я увидела, как внизу большая собака, лежавшая на солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять, потом опустила их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не был для нее чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив дыхание. Через минуту в передней послышались шаги. Распахнутая дверь оказалась слишком сильным искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал, что я отступилась от своего обещания, и потому решил положиться на собственную отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в коридор. Гость ошибся было комнатой; она кивнула мне, чтобы я впустила его, но, раньше чем я дошла до порога, он отыскал нужную дверь и мгновением позже был рядом с Кэтрин и сжимал ее в объятиях.

Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал объятий, и за это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем за всю их прежнюю жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно: он еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!

Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не сомневался, что нет никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, — она обречена, она скоро умрет!

— Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? — были его первые слова, прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее так пристально и серьезно, что мне казалось, от одной напряженности взгляда должны выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой — в них не было слез.

— Ну, что еще? — сказала Кэтрин, откинувшись в кресле и сама устремив на Хитклифа взгляд из-под насупившихся вдруг бровей: ее настроения непрестанно колебались в быстрой смене капризов. — Ты и Эдгар, вы разбили мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том, что сами натворили, — будто жалеть надо вас ! Не хочу я тебя жалеть, не хочу! Ты меня убил — и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой ты крепкий! Сколько лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?

Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на одно колено; теперь он попробовал подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.

— Я хотела бы держать тебя так, — продолжала она с ожесточением, — пока мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы все равно. Мне нет дела до твоих страданий. Почему тебе не страдать? Ведь я же страдаю! Ты забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты, может быть, скажешь через двадцать лет: «Вот могила Кэтрин Эрншо. Когда-то давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С тех пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем была она; и на смертном одре я не стану радоваться, что иду к ней; я стану печалиться, что разлучаюсь с ними!». Скажешь, Хитклиф, да?

— Ты хочешь замучить меня, чтобы я, как ты, потерял рассудок! — вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.

Вдвоем они представляли для равнодушного наблюдателя странную и страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее страной изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась бы и от своего нравственного облика. Сейчас ее лицо, белое, с бескровными губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах она держала клок вырванных волос. А Хитклиф, когда поднимался, одной ладонью уперся в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было у него бережности к больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре синих отпечатка на бесцветной коже.

— Или ты одержима дьяволом, — сказал он гневно, — что так со мной говоришь, умирая? Подумала ли ты о том, что все эти слова останутся выжженными в моей памяти и после, когда ты покинешь меня? Они будут въедаться все глубже — до конца моих дней! Ты лжешь — и знаешь сама, что лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я скорее забуду себя самого, чем тебя! Разве не довольно для твоего бесовского себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?

— Не будет мне покоя, — простонала Кэтрин, возвращенная к чувству телесной слабости сильным и неровным биением сердца: от чрезмерного возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и видно. Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом заговорила вновь, уже более мягко: — Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама, Хитклиф. Я желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И если какое-нибудь мое слово будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под землею испытываю те же терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и стань опять на колени! Ты никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне злобу, мне это будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие слова! Ты не хочешь подойти? Подойди!

Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но так, чтобы ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она откинулась, стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал: резко повернувшись, отошел к камину и молча там стоял спиною к нам. Миссис Линтон следила за ним подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней новый помысел. Долго она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне, тоном негодующего разочарования:

— О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится, чтобы спасти меня от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это не мой Хитклиф. Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей душе. И хуже всего, — добавила она в раздумье, — я наскучила этой жалкой тюрьмой. Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир и всегда оставаться здесь: не видя его — хотя бы смутно, сквозь слезы, — и томясь по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним и в нем. Ты думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому что ты сильна и здорова. Ты жалеешь меня — скоро это изменится. Я буду жалеть тебя . Я буду невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не будет подле меня! — Она продолжала про себя: — Я думала, он этого желает. Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.

В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На этот властный ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза, раскрытые и влажные, глядели на нее, злобно пылая; грудь судорожно вздымалась. Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, — Кэтрин метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого моя госпожа, мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она представилась моим глазам уже бесчувственной. Он бросился в ближайшее кресло; и когда я поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли это, он зарычал на меня с пеной у рта, как бешеная собака, и в жадной ревности привлек ее к себе. У меня было такое чувство, точно со мною рядом существо иного, нечеловеческого рода: он, мне казалось, не понимает человеческой речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я стала в стороне и в смущении прикусила язык.

Кэтрин сделала движение, и это немного успокоило меня: она подняла руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его щеке; а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:

— Ты даешь мне понять, какой ты была жестокой — жестокой и лживой. Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала свое собственное сердце, Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама убила себя. Да, ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и слезы: в них твоя гибель… твой приговор. Ты меня любила — так какое же ты имела право оставить меня? Какое право — ответь! Ради твоей жалкой склонности к Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть — все, что могут послать бог и дьявол, — ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала это сама по доброй воле. Не я разбил твое сердце — его разбила ты; и, разбив его, разбила и мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить? Какая это будет жизнь, когда тебя… О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя душа в могиле?

— Оставь меня! Оставь! — рыдала Кэтрин. — Если я дурно поступила, я за это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не стану тебя упрекать. Я простила. Прости и ты!

— Трудно простить, и глядеть в эти глаза, и держать в руках эти истаявшие руки, — ответил он. — Поцелуй меня еще раз. И спрячь от меня свои глаза! Я прощаю зло, которое ты причинила мне. Я люблю моего убийцу… Но твоего… Как могу я любить и его?

Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне по крайней мере думается, что плакали оба; как видно, при таких сильных потрясениях Хитклиф все-таки мог плакать.

Между тем мне было очень не по себе: день быстро истекал, человек, отосланный с поручением, уже вернулся, — и при свете солнца, клонившегося к западу, я различала в глубине долины густевшую толпу на паперти гиммертонской церкви.

— Служба кончилась, — объявила я. — Господин будет здесь через полчаса.

Хитклиф простонал проклятие и крепко прижал к себе Кэтрин; она не пошевелилась.

Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к тому крылу дома, где помещается кухня. За ними — немного позади — шел мистер Линтон; он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть может, радуясь приятному вечеру, мягкому, почти летнему.

— Он уже здесь! — крикнула я. — Ради всего святого, скорей! Бегите вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не мешкайте! Постойте за деревьями, пока он пройдет к себе.

— Я должен идти, Кэти, — сказал Хитклиф, стараясь высвободиться из ее объятий. — Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще раз перед тем, как ты уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.

— Ты не должен уходить! — ответила она, держа его так крепко, как позволяли ее силы. — Ты не уйдешь, говорю я тебе.

— Только на час, — уговаривал он.

— Ни на минуту, — отвечала она.

— Но я должен , сейчас войдет Линтон, — настаивал в тревоге незваный гость.

Он пытался встать, он насильно разжимал ее пальцы — она вцепилась крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.

— Нет! — закричала она. — Не уходи, не уходи! Мы вместе в последний раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!

— Чертов болван! Принесло! — сказал Хитклиф, снова опускаясь в кресло. — Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я остаюсь. Если он пристрелит меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.

Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой господин подымается по лестнице, — холодный пот проступил у меня на лбу: я потеряла голову от страха.

— Что вы слушаете ее бред! — сказала я с сердцем. — Она говорит, сама не зная что. Вы хотите ее погубить, потому что она лишена рассудка и не может защитить себя? Вставайте, и вы сразу высвободитесь! Это самое сатанинское из ваших злодейств. Через вас мы все погибли — господин, госпожа и служанка.

Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил шаг. Как ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев, что руки Кэтрин бессильно упали и голова ее сникла.

«В обмороке. Или мертва, — подумала я, — тем лучше. Ей лучше умереть, чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех вокруг».

Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному гостю. Что хотел он сделать, не скажу. Однако тот сразу его остановил, опустив лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.

— Смотрите, — сказал он. — Если вы человек, сперва помогите ей, со мной поговорите после.

Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал меня, и с большим трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в чувство; но она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и не узнавала никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о ее ненавистном друге. Но я не забыла. При первой же возможности я прошла к нему и уговорила его удалиться, уверяя, что ей лучше и что утром я извещу его, как она провела ночь.

— Хорошо, я удалюсь отсюда, — ответил он, — но я останусь в саду, и смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду под теми лиственницами. Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или нет.

Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и, уверившись, что я, очевидно, сказала ему правду, избавил дом от своего проклятого присутствия.

Ночью, около двенадцати, родилась та Кэтрин, которую вы видели на Грозовом Перевале: семимесячный крошечный младенец; а через два часа роженица умерла, ни разу не придя в сознание настолько, чтобы заметить отсутствие Хитклифа или узнать Эдгара. Не буду расписывать, в каком отчаянии был мистер Линтон от своей утраты, — это слишком печальный предмет; действие его глубокой скорби сказалось только со временем. В моих глазах несчастье отягчалось еще тем, что господин остался без наследника. Я горевала об этом, глядя на слабенькую сиротку, и мысленно корила старого Линтона, что он (хоть это и было вполне естественным пристрастием) закрепил имение за собственной дочерью, а не за дочерью сына. Бедная крошка! Не вовремя она явилась на свет. Она могла до полусмерти надрываться от плача, и никого это нисколько не заботило — в те первые часы ее существования. Впоследствии мы искупили наше небрежение; однако начало ее жизни было таким же одиноким, каким будет, верно, и конец.

Следующее утро — яркое и веселое на дворе — прокралось, смягченное шторой, в безмолвную комнату и залило кровать и тело на кровати мягким, нежным светом. Эдгар Линтон сидел, склонив голову на подушку и закрыв глаза. Его молодое и красивое лицо было почти так же мертвенно, как лежавшее рядом; и почти такое же застывшее: только у него это была тишина исчерпавшей себя тоски, а у нее тишина полного мира. Лоб ее был гладок, веки сомкнуты, губы даже хранили улыбку; ангел небесный не мог быть прекрасней. И меня охватило то же бесконечное спокойствие, в каком лежала она: никогда мои мысли не были так благоговейны, как теперь, когда я глядела на этот тихий образ невозмутимого божественного покоя. Я невольно подумала словами, сказанными ею за несколько часов перед тем: «Невообразимо далеко от нас — и высоко над нами…». На земле ли он еще, ее дух, или уже на небе, примиренный с богом?

Не знаю, может быть, странность у меня такая, но я редко испытываю иное чувство, кроме счастья, когда сижу над покойником, — если только со мною не делит эту скорбную обязанность кто-нибудь из его близких, бурно убивающийся или застывший в безнадежной тоске. Я вижу тогда успокоение, которое не нарушат силы земли и ада, и преисполняюсь веры в бесконечное безоблачное будущее — вечный мир, куда вступает душа, мир, где жизнь безгранична в своей длительности, и любовь в своем сострадании, и радость в своей полноте. Я отметила на этот раз, как много эгоизма в любви — даже такой, как любовь мистера Линтона, — если он так сокрушается о блаженном конце Кэтрин! Что и говорить, при жизни она была своенравна и нетерпелива и, пожалуй, можно было сомневаться, заслужила ли она в конце концов тихую гавань. Позже, когда пришла пора для холодного размышления, в этом можно было сомневаться — но не тогда, не сидя над телом умершей. Оно утверждало свой покой, казавшийся залогом вечного покоя для обитавшей в нем прежде души.

— Как вы думаете, сэр, достигают такие люди счастья на том свете? Я много бы дала, чтоб узнать.

Я уклонился от ответа на вопрос миссис Дин, прозвучавший для меня несколько еретически. Она продолжала:

— Проследив жизнь Кэтрин Линтон, боюсь, мы не вправе думать, что она его достигла. Но оставим ее с тем, кто ее сотворил.

Мой господин как будто уснул, и когда рассвело, я решилась оставить комнату и пойти подышать свежим воздухом. Слуги полагали, что я вышла стряхнуть с себя сонливость после затянувшегося ночного дежурства; на самом деле моей главной целью было повидаться с мистером Хитклифом. Если он всю ночь простоял под лиственницами, вряд ли он слышал переполох на Мызе; разве что заметил конного гонца, отправленного в Гиммертон. Если он подходил ближе, то мог догадаться по перебегающим огням и по частому хлопанью наружных дверей, что в доме неблагополучно. Я и желала и боялась найти его. Я понимала, что страшную новость необходимо сообщить, и хотелось поскорей с этим покончить; но как приступить, я не знала. Он был там — верней, на несколько ярдов дальше, в парке: стоял, с непокрытой головой, прислонившись к старому ясеню, и волосы его намокли от росы, которая скопилась на ветвях, в полураспустившихся почках и падала вокруг звонкой капелью. Видно, он долго простоял таким образом, потому что я приметила двух дроздов, круживших в трех футах от него: они хлопотливо вили гнездо и не обращали внимания на человека, точно это стояла колода. При моем приближении они улетели, и он поднял глаза и заговорил.

— Она умерла! — сказал он. — Я ждал тебя не для того, чтобы это услышать. Спрячь свой платок — не распускай ты нюни передо мной. К черту вас всех! Ей не нужны ваши слезы.

Я плакала больше о нем, чем о ней: мы порой жалеем людей, которые не знают жалости ни к себе, ни к другим. Едва глянув ему в лицо, я поняла, что он знает о катастрофе; и у меня явилась нелепая мысль, что сердце его сокрушено и он молится, потому что губы его шевелились, а глаза смотрели в землю.

— Да, она умерла! — ответила я, подавляя рыдания и вытирая глаза. — Вознеслась на небо, я надеюсь, где мы — каждый из нас — можем встретиться с нею, если примем, как должно, предостережение, и оставим дурные свои пути, и пойдем по стезе добра.

— Значит, она «приняла, как должно, предостережение»? — сказал Хитклиф и попробовал усмехнуться. — Умерла, как святая? Расскажи мне всю правду, как это было. Как умерла…

Он силился произнести имя, но не мог. И, сжав губы, молча боролся с затаенной мукой, в то же время отвергая мое сострадание твердым и злобным взглядом.

— Как она умерла? — проговорил он наконец, вынужденный при всей своей стойкости опереться спиной о ствол, потому что, как он ни боролся, он весь дрожал — до кончиков пальцев.

«Несчастный! — подумала я. — У тебя то же сердце, те же нервы, что и у всякого другого! К чему ты хлопочешь скрывать их? Бога не ослепит твоя гордость! Ты искушаешь его терзать их до тех пор, пока он не исторгнет у тебя постыдного крика боли!»

— Тихо, как ягненок… — ответила я вслух. — Она вздохнула и вытянулась, точно младенец, когда он пробуждается и тут же опять засыпает. А через пять минут я почувствовала, что сердце ее только чуть встрепенулось — и все!

— И… и она ни разу не позвала меня? — спросил он, не вдруг решившись, точно боялся, что в ответ на вопрос последуют подробности, слушать которые будет нестерпимо.

— Госпожа так и не приходила в сознание, — сказала я. — С той минуты, как вы ушли от нее, она никого не узнавала. Она лежит со светлой улыбкой на лице; в своих последних мыслях она возвращалась к милым детским дням. Ее жизнь окончилась тихим сном — дай ей боже проснуться так же безмятежно в другом мире!

— Дай ей боже проснуться в мучениях! — прокричал он со страшной силой, и топнул ногой, и застонал в неожиданном приступе неукротимой страсти. — Она так и осталась обманщицей! Где она? Не там — не на небе… и не погибла — так где же? О, ты сказала, что мои страдания для тебя ничего не значат! У меня лишь одна молитва — я ее постоянно твержу, пока не окостенеет язык: Кэтрин Эрншо, не находи покоя, доколе я жив! Ты сказала, что я тебя убил, так преследуй же меня! Убитые, я верю, преследуют убийц. Я знаю, призраки бродят порой по земле! Будь со мной всегда… прими какой угодно образ… Сведи меня с ума, только не оставляй меня в этой бездне, где я не могу тебя найти! О боже! Этому нет слов! Я не могу жить без жизни моей! Не могу жить без моей души!

Он бился головой о корявый ствол и, закатив глаза, ревел, не как человек — как дикий зверь, которого искололи до полусмерти ножами и копьями. Я увидела несколько пятен крови на коре, его лоб и руки тоже были в крови; должно быть, сцена, разыгравшаяся на моих глазах, была повторением других таких же, происходивших здесь всю ночь. Она почти не будила во мне сострадания — она меня ужасала. И все-таки я не решалась его оставить. Но, когда он несколько овладел собой и заметил, что за ним наблюдают, он громовым голосом приказал мне уйти, и я подчинилась. Уж где мне было успокаивать его и утешать!

Похороны миссис Линтон были назначены на ближайшую пятницу после ее кончины; до этого дня гроб ее, открытый, усыпанный цветами и душистыми листьями, стоял все время в большой зале. Линтон проводил там дни и ночи — бессонный сторож; и Хитклиф — это осталось тайной для всех, кроме меня, — проводил если не дни, то все эти ночи в парке, равно не зная сна. Я с ним не сносилась, но все же я понимала, что он намерен войти, если будет можно; и во вторник, когда стемнело и мой господин, до крайности уставший, вынужден был удалиться на несколько часов, пошла и раскрыла одно из окон: настойчивость Хитклифа меня растрогала, и я решила дать ему проститься с бренным подобием своего кумира. Он не преминул воспользоваться случаем — осторожно и быстро, так осторожно, что не выдал своего присутствия ни малейшим шумом. В самом деле, я бы и не узнала, что он заходил, если б не заметила, что примята кисея у лица покойницы и что на полу лежит завиток светлых волос, скрепленных серебряной ниткой; проверив, я убедилась, что он вынут из медальона, висевшего у Кэтрин на шее. Хитклиф открыл медальон и выбросил локон, подменив его своим собственным — черным. Я перевила их оба и положила вместе в медальон.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒