Эмили БРОНТЕ 12 страница

Мистер Эрншо, понятно, получил приглашение проводить прах своей сестры; он не явился и не прислал извинения; так что, кроме мужа, провожали гроб только арендаторы и слуги. Изабеллу не пригласили.

К удивлению поселян, Кэтрин похоронили не в стенах церкви, в лепной усыпальнице Линтонов, и не на погосте рядом с ее собственными родственниками — гроб зарыли на зеленом склоне в углу кладбища, где ограда так низка, что поросли вереска и черники перебрасываются через нее с открытого поля, и могильный холмик теряется там между торфяными кочками. Супруг ее похоронен тут же рядом; и у них у каждого поставлен в головах простой надгробный камень, и простая серая плита лежит в ногах, отмечая могилы.

Та пятница была у нас последним ясным днем перед долгим месяцем непогоды. К вечеру наступил перелом: южный ветер сменился северо-восточным и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было трудно представить себе, что перед тем три недели стояло лето: первоцвет и крокусы спрятались в зимних сугробах; жаворонки смолкли, молодые листья на ранних деревьях пожухли, почернели. Томительно тянулось то субботнее утро, сумрачное и холодное! Мой господин не выходил из своей комнаты; я завладела опустелой гостиной, превратив ее в детскую; и там я сидела, качая на коленях плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я качала его и глядела, как все еще падавший хлопьями снег заносил незавешенное окно, когда дверь отворилась и вбежала женщина, смеясь и запыхавшись. В первую минуту мой гнев был сильней удивления. Я подумала, что это одна из горничных, и закричала:

— Еще чего недоставало! Как вы смеете сюда врываться с вашим глупым весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?

— Извините меня! — ответил знакомый голос, — но Эдгар, я знаю, уже лег. А совладать с собой я не могу.

С этими словами гостья подошла к огню, тяжело дыша и прижимая руку к груди.

— Я всю дорогу бежала, — помолчав, заговорила она снова. — От Грозового Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько раз падала, что не сосчитать. Ох, у меня все болит! Не пугайтесь, я вам сейчас все объясню. Но сперва будьте так добры, подите и прикажите заложить карету, чтоб отвезти меня в Гиммертон. И распорядитесь, чтобы мне отыскали в моем шкафу что-нибудь из одежды.

Я узнала в гостье миссис Хитклиф. И ей, конечно, было не до смеха. Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было ее домашнее девичье платье, больше соответствовавшее ее возрасту, чем положению: простенькое, с коротким рукавом; ни косынки на шее, ни шляпы на голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах только комнатные туфли на тонкой подошве; добавьте к этому глубокий порез под ухом, из которого только из-за холода не струилась обильно кровь; бледное лицо в синяках и царапинах; сама еле стоит на ногах от усталости. Вы легко поверите, что мой первый страх не улегся, когда я получила возможность разглядеть ее на свободе.

— Моя дорогая барышня! — вскричала я, — никуда я не пойду и ничего не стану слушать, пока вы не снимете все, что на вас есть, и не наденете взамен сухое. И вы, конечно, не поедете в Гиммертон ночью, так что закладывать карету сейчас ни к чему.

— Поеду непременно, — сказала она, — не поеду, так пойду пешком. Но прилично одеться я не прочь. И потом… ах, смотрите, как течет по шее! Разболелось хуже — от тепла.

Она не давала мне подступиться к ней, пока я не исполню ее распоряжений; и только когда кучеру было приказано подать лошадей и одна из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила от гостьи разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.

— Теперь, Эллен, — сказала она, когда я справилась с этим делом, усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней чашку чая, — сядьте против меня и уберите подальше младенца бедной Кэтрин: я не могу на него смотреть! Не думайте, что если я ворвалась сюда с глупым смехом, то, значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, — ведь у меня больше причин плакать, чем у всех. Мы с ней расстались не помирившись, вы помните, — я не могу себе этого простить. И все-таки я не хотела ему посочувствовать — грубой скотине! Ох, дайте мне кочергу! Это последнее, что есть на мне из его вещей. — Она сорвала с безымянного пальца золотое кольцо и бросила его на пол. — Раздавить! — продолжала она, топча его с детской злобой. — А потом сжечь! — И она подняла и бросила изуродованное кольцо в раскаленные угли. — Вот! Пусть покупает новое, если вернет меня. С него станется, что он придет сюда меня искать — назло Эдгару. Я не смею остаться здесь из страха, что эта злая мысль взбредет ему в голову! И к тому же ведь Эдгар не смягчился, нет? А я не приду к нему просить помощи, и не хочу я доставлять ему новую заботу. Только крайность заставила меня искать здесь прибежище; впрочем, я знала наверное, что не налечу на брата, а то бы я осталась в кухне, умылась, обогрелась, попросила бы вас принести мне что нужно и удалилась куда-нибудь, где до меня не доберется мой проклятый… этот дьявол во плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня… Жаль, что Эрншо уступает ему в силе! Я бы не убежала, пока не увидела бы, как Хиндли отколотил его до полусмерти… будь это ему по плечу!

— Стойте, не говорите так быстро, мисс! — перебила я. — Вы сдвинете платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю, передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей, да еще в вашем положении!

— Бесспорная истина, — ответила она. — Нет, что за ребенок! Плачет не умолкая… Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не слышать, — больше часа я здесь не пробуду.

Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом спросила гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.

— Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, — ответила она, — по двум причинам: чтобы морально поддержать Эдгара и чтоб заботиться о младенце. И еще потому, что Мыза — мой истинный дом. Но я говорю вам: Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо и мирно, и не попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие твердо знать: он ненавидит меня до такой степени, что ему противно глядеть на меня, противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу туда, его лицо непроизвольно перекашивается в гримасу ненависти, — ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием, что у меня есть все причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением. Оно достаточно сильно и дает мне уверенность, что мой супруг не станет гоняться за мною по всей Англии, если мне удастся благополучно сбежать. Вот почему я должна уехать совсем. Я излечилась от своего прежнего желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя! Он сумел убить мою любовь, так что теперь я спокойна. Я еще помню, как я его любила; и, пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять полюбить его, если бы… Нет! Нет! Если бы даже он проникся ко мне горячей любовью, его сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин был удивительно извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так им дорожила. Чудовище! Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!

— Молчите, молчите! Он все же человек, — сказала я. — Сжальтесь над ним, есть люди и похуже его!

— Он не человек, — возразила она, — у него нет права на мою жалость. Я отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне обратно. Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое сердце, я не могу ему сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой ночи до смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне, поверь, не стала бы… — И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же, смахнув слезу с ресниц, заговорила опять: — Вы спросили, что в конце концов выгнало меня из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в нем верх над хитростью, — и тогда я вынуждена была бежать. Вытягивать нервы раскаленными щипцами — для этого требуется больше хладнокровия, чем чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до того, что он забыл свою дьявольскую осторожность, которой хвастался, и перешел к разбойному буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А чувство удовольствия пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной небывалую расправу — тем лучше.

Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым: не завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не больше расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у камина и стал глушить стаканами джин и коньяк.

Хитклиф — меня трясет, когда я называю это имя! — не показывался дома с прошлого воскресенья до этой субботы. Кто его кормил — ангелы или его адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за стол. Он возвращался домой на рассвете, проходил в свою комнату и запирался на ключ — точно кто-нибудь мечтал насладиться его обществом! Там он сидел один и молился, как сектант; только божеством, к которому он взывал, был бесчувственный прах и пепел; а когда обращался к богу, престранно смешивал его имя с черным именем своего родителя! Кончив эту дикую молитву, — а тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет голос, — он опять уходил. И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь, как это Эдгар не послал за констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни горестна для меня смерть Кэтрин, я не могла не радоваться, точно празднику, этому краткому отдыху от постоянного унизительного гнета.

Я достаточно окрепла духом, чтобы слушать без слез вечные проповеди Джозефа и не красться по дому поступью пуганого вора, как раньше. Джозеф теперь, не думайте, не доведет меня до слез, какие бы мерзости ни говорил. Но он и Гэртон — малоприятное общество. По мне уж лучше сидеть с Хиндли и слушать его страшный разговор, чем с «маленьким хозяином» и его верным покровителем, этим противным стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю вынуждена идти к ним на кухню или же сидеть голодной в сырых нежилых комнатах; когда же он в отлучке — как всю эту неделю, — я ставлю себе стол и кресло в доме — в уголке, у огня, и не обращаю внимания на мистера Эрншо, чем он там занят; и он не мешает мне устраиваться, как я хочу. Теперь он спокойней, чем был, если только его не раздражать; еще более угрюм и подавлен, но не так буен. Джозеф уверяет, что хозяин стал совсем другим, что господь тронул его сердце и он спасен, «точно очищенный огнем». Я что-то не замечаю в нем признаков такой благой перемены, но не мое это дело.

Вчера с вечера я уселась в своем углу и долго, чуть не за полночь, читала старые книги. Так жутко было идти наверх: на дворе метель, и мысли постоянно возвращаются к погосту, к свежей могиле! Только я отведу глаза от страницы, как вместо нее предстает передо мной эта унылая картина. Хиндли сидел против меня, подперев голову рукой, и думал, должно быть, о том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль и уже два или три часа молчал, не двигаясь с места. В доме не слышно было ни звука, только ветер выл за окном, и порою при его порывах дребезжали стекла, да тихо потрескивал уголь, и щелкали мои щипцы, когда я время от времени снимала высокий нагар со свечи. Гэртон и Джозеф, верно, крепко спали. Было очень, очень грустно, и я, читая, вздыхала, потому что мне казалось, что вся радость безвозвратно исчезла из мира.

Унылую тишину нарушил наконец лязг замка на кухне: Хитклиф вернулся со своего поста раньше обычного — верно, из-за разыгравшейся метели. Входная дверь была заложена на засов, и мы слышали, как он пошел кругом к другому входу. Я встала, и с губ моих сорвались слова, в которых выразились мои чувства; и Хиндли, пристально смотревший на дверь, услышав их, повернулся и взглянул на меня.

— Я продержу его за порогом минут пять, — сказал он. — Вы не возражаете?

— По мне, держите его там хоть всю ночь, — ответила я. — Пожалуйста! Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.

Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному ходу. Он вернулся и, придвинув кресло к моему столу, сел напротив меня и облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия той жгучей ненависти, которая пылала в нем. Но так как он смотрел убийцей и чувствовал как убийца, он не нашел, чего ждал; однако и то, что он прочел в моем лице, достаточно его ободрило, и он заговорил:

— И у меня, и у вас, — сказал он, — большой счет к человеку, который стоит за дверью. Если ни один из нас не покажет себя трусом, мы вдвоем заставим его уплатить долг. Вы такая же мягкотелая, как ваш брат? Согласны терпеть до конца, ни разу не попробовав добиться расплаты?

— Я устала терпеть, — возразила я. — Я была бы рада взыскать с него долг, но так, чтобы мне не поплатиться самой. А предательство и насилие — это копья, заостренные с обоих концов: того, кто пускает их в дело, они ранят больней, чем его противника.

— Предательство и насилие — справедливая плата за предательство и насилие! — вскричал Хиндли. — Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать — только сидите тихо и молчите. Скажите, это вы можете? Я уверен, вы с не меньшим наслаждением, чем я, будете смотреть, как издыхает этот дьявол; он вас сведет в могилу, если вы его не упредите, а мне принесет гибель. Будь он проклят, чертов негодяй! Колотит в дверь, точно он здесь уже хозяин! Обещайте держать язык за зубами, и, прежде чем пробьют эти часы — на них без трех минут час, — вы станете свободной женщиной.

Он вынул из-за пазухи оружие, которое я вам описала в письме, и хотел потушить свечу. Но я отодвинула ее и схватила его за руку.

— Я не буду молчать! — сказала я. — Вы не должны его трогать. Не отворяйте ему дверь — и все!

— Нет! Я принял решение и, видит бог, исполню его! — объявил этот отчаянный. — Я наперекор вашей воле сделаю вам добро и восстановлю Гэртона в его правах! Вам даже не придется ломать голову над тем, как вам меня укрыть; Кэтрин умерла, никто на свете не пожалеет обо мне и не будет мучиться стыдом за меня, даже если я сейчас перережу себе горло… Пора положить конец!

Я могла бы с тем же успехом пойти на медведя или убеждать сумасшедшего. Мне оставалось только одно: подбежать к окну и предостеречь намеченную жертву об уготованной ей судьбе.

— Вы бы лучше поискали себе другого ночлега! — прокричала я, торжествуя. — Мистер Эрншо собирается вас застрелить, если вы не перестанете ломиться в дом.

— Ты бы лучше открыла мне дверь, ты… — ответил он, обратившись ко мне с неким изящным выражением, которое я не хочу повторять.

— Не стану я мешаться в это дело, — возразила я снова. — Войдите, и пусть вас убьют, если вам угодно. Я исполнила свой долг.

С этим словом я захлопнула окно и вернулась на свое место у очага, не располагая столь большим запасом лицемерия, чтобы изображать беспокойство из-за грозившей ему опасности. Эрншо стал отчаянно меня ругать, утверждая, что я все еще люблю мерзавца, и обзывал меня всеми бранными словами за такое малодушие. А я думала в глубине души (и совесть меня не упрекнула), каким это будет благодеянием для него, если Хитклиф его избавит от всех горестей; и какое благодеяние окажет мне Хиндли, если отправит Хитклифа в его законную обитель! Я сидела, предаваясь этим мыслям, когда задребезжали за моей спиной и посыпались на пол выбитые Хитклифом стекла и его черное лицо, щурясь от света, заглянуло в оконницу. Слишком частый переплет окна не пропускал его плечи, и я улыбалась, радуясь своей воображаемой безопасности. Волосы Хитклифа и одежда были белы от снега, и его острые зубы людоеда, оскаленные от холода и бешенства, сверкали в темноте.

— Изабелла, впусти, или ты у меня пожалеешь! — «возопиял» он, как сказал бы Джозеф.

— Я не желаю совершать убийства, — возразила я. — Мистер Хиндли стоит на страже с ножом и заряженным пистолетом.

— Впусти меня через кухонную дверь, — сказал он.

— Хиндли будет там раньше вас, — ответила я, — и как же ничтожна ваша любовь, если вы испугались, что пошел снег! Пока светила летняя луна, вы не мешали нам спать, но едва подул снова зимний ветер, вы бежите под кров! На вашем месте, Хитклиф, я легла бы на ее могилу и умерла бы, как верный пес. Ведь земля теперь не стоит того, чтобы жить на ней, не так ли? Вы твердо мне внушили, что Кэтрин — вся радость вашей жизни: я не могу представить себе, как вы думаете пережить утрату.

— Он здесь, да? — закричал хозяин дома, бросившись к выбитому окну. — Если я смогу просунуть руку, я его застрелю!

Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня совсем испорченной, но ты не знаешь всего, так не суди. Ни за что не стала бы я подстрекать на убийство или помогать в покушении на чью-то жизнь — даже на его жизнь… Но я не могу не желать его смерти; и потому я была страшно разочарована и охвачена ужасом перед тем, что наделала своими язвительными словами, когда Хитклиф ринулся прямо на пистолет и вырвал его из цепкой руки Эрншо.

Раздался выстрел, и нож, отскочив на пружине, вонзился в запястье своего владельца. Хитклиф сильным рывком вытянул клинок, разодрав им кожу и мясо, и сунул, не отерши, себе в карман. Затем он взял камень, вышиб одну планку в переплете окна и прыгнул в комнату. Его противник упал без чувств от боли и потери крови, хлеставшей из артерии или крупной вены. А негодяй пинал его, и топтал, и бил затылком о пол, в то же время удерживая меня одной рукой, чтобы я не побежала за Джозефом. Он проявил сверхчеловеческое самоотречение, не позволив себе прикончить Хиндли. Наконец он унялся, перевел дух и втащил безжизненное с виду тело на скамью. Затем он отодрал рукав от кафтана мистера Эрншо и со скотской грубостью перевязал ему рану; при этом он плевался и ругался так же рьяно, как перед тем пинал. Я же, как только он меня отпустил, не теряя времени, разыскала старика, и тот, когда до него дошел смысл моего сбивчивого рассказа, бросился вниз — задыхаясь, потому что бежал он через две ступеньки.

— Что нам теперь делать? Что делать?

— Что делать?! — прогремел Хитклиф. — Твой хозяин сошел с ума; и если он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом. Какого черта ты вздумал запирать от меня дверь, беззубая собака? Нечего тут мямлить и чавкать. Поди сюда, я не намерен нянчиться с ним. Смой эту пакость, да поосторожней, не оброни искру со свечки — тут больше водки, чем чего другого.

— Вы, стало быть, покушались совершить над ним смертоубийство? — заголосил Джозеф, в ужасе воздев к потолку глаза и руки. — Виданное ли это дело? Да рассудит бог…

Хитклиф пихнул его на колени в лужу крови и швырнул ему полотенце; но тот и не думал вытирать, сложил ладони и забубнил молитву, такую нелепо-напыщенную, что я громко рассмеялась. Я была в том состоянии духа, когда всякий пустяк поражает: в самом деле, я вела себя так безрассудно, как иной преступник у подножия виселицы.

— Эге! Я чуть не забыл о вас, — сказал мой тиран. — Это вам надо делать. На колени! Вы были в заговоре с ним против меня — ведь были, ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!

Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил меня на колени рядом с Джозефом, который продолжал молиться, потом встал, божась, что сейчас же отправится в Скворцы: мистер Линтон — судья, и, пусть бы у него умерло пятьдесят жен, он должен провести следствие. Старик так упрямо стоял на своем, что Хитклиф посчитал уместным допросить меня о случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой, потому что я неохотно отвечала на его вопросы. Положено было немало труда, пока старик убедился, что не Хитклиф был зачинщиком, тем более что тот едва вытягивал у меня ответы. Между тем мистер Эрншо вскоре подал признаки жизни; Джозеф поспешил влить в него изрядную дозу спирта, и это лекарство сразу вернуло несчастному сознание и способность двигаться. Хитклиф, видя, что Эрншо не подозревает, какому обращению подвергся, пока лежал без чувств, объявил ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил, что не собирается взыскивать с него за его недопустимое поведение, но советует ему лечь спать. К моей радости, дав этот разумный совет, он оставил нас, а Хиндли растянулся перед очагом. Я пошла к себе, сама не веря, что так легко отделалась.

Сегодня утром, когда я спустилась вниз — около половины двенадцатого, — мистер Эрншо сидел у огня совсем больной; его злой гений, почти такой же испитой и мертвенно-бледный, стоял, прислонившись к камину. Никто, по-видимому, не хотел обедать, я ждала и, когда все на столе простыло, принялась за обед одна. Ничто не мешало мне есть с аппетитом, и я с чувством удовлетворения и превосходства поглядывала на безмолвных свидетелей моей трапезы и с приятностью ощущала, что совесть моя спокойна. Пообедав, я решилась на необычную вольность — пристроилась у огня: обошла кругом кресло мистера Эрншо и присела рядом на корточках.

Хитклиф не глядел в мою сторону, и я снизу смотрела на него, наблюдая за его лицом так безбоязненно, как если б оно обратилось в камень. На лбу его, казавшемся мне когда-то необыкновенно мужественным, а теперь сатанинским, лежало черное облако; его глаза, глаза василиска, померкли от бессонницы, а может быть, от слез — ресницы были влажны; губы расстались с жестокой усмешкой, и на них запечатлелось выражение несказанной печали. Будь это кто другой, я склонила бы голову перед таким горем. Но это был он, и я радовалась; и пусть неблагородно оскорблять павшего врага, я не могла упустить эту возможность и не ужалить его: только в минуту его слабости я могу отплатить ему злом за зло.

— Фи, барышня! — перебила я. — Можно подумать, что вы никогда в жизни не раскрывали Евангелия. Если бог поражает ваших врагов, этого должно быть достаточно для вас. И низко и самонадеянно прибавлять от себя мучения к тем, которые посылает он.

— Вообще-то я и сама так думаю, Эллен, — продолжала она, — но какая мука, выпавшая Хитклифу, может мне доставить удовлетворенье, если он терпит ее не от моей руки? По мне, пусть лучше он страдает меньше, но чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у меня большой к нему счет! Только при одном условии этот человек может надеяться на мое прощение: если я смогу взыскать око за око и зуб за зуб; отплатить за каждую пытку пыткой — унизить его, как унижена я. Он первый начал наносить обиды, пусть же первый взмолится о пощаде! А тогда… тогда, Эллен, я, возможно, проявлю великодушие. Но и думать нечего, что я когда-нибудь буду отомщена, — значит, я не могу его простить. Хиндли попросил пить, и я подала ему стакан воды и спросила, как он себя чувствует.

— Мне не так скверно, как я желал бы, — ответил он. — Но стоит мне протянуть руку, и каждая частица моего тела так болит, точно я дрался с целым полком чертей!

— Да, немудрено, — добавила я. — Кэтрин, бывало, хвасталась, что она вам «оградой от телесного ущерба»: этим она хотела сказать, что некоторые особы не смеют вас задевать из боязни оскорбить ее. Хорошо, что люди не встают на самом деле из могилы, а не то прошлой ночью ей пришлось бы сделаться свидетельницей отвратительной сцены! Нет на вас синяков? Грудь и плечи у вас не изодраны?

— Не знаю, — ответил он. — Но почему вы спрашиваете? Он посмел бить меня, когда я упал?

— Он вас пинал, и топтал, и колотил вас головой о пол, — сказала я шепотом. — С пеной у рта — точно хотел рвать вас зубами; потому что он только наполовину человек, даже меньше, — остальное в нем от дьявола.

Мистер Эрншо стал снизу, как и я, следить за лицом нашего общего врага, который ушел в свое страдание и не сознавал, казалось, ничего вокруг: чем дольше стоял он, тем яснее черты его лица выдавали черноту его помыслов.

— О, если бы небо дало мне силу задушить его в моей предсмертной судороге, я пошел бы с радостью в ад, — простонал Хиндли и рванулся встать, но в отчаянии снова упал в кресло, убедившись, что сейчас не в силах бороться.

— Нет, довольно, что он убил вашу сестру, — сказала я громко. — В Скворцах все знают, что она была бы сейчас жива, если бы не мистер Хитклиф. Его ненависть, пожалуй, предпочтительней его любви. Когда я вспоминаю, как все мы были счастливы — как счастлива была Кэтрин до его приезда, — я готова проклясть тот день!

По всей вероятности, Хитклифа больше поразила правда, заключавшаяся в сказанном, чем злоба говорившей. Его внимание, я видела, пробудилось, потому что из глаз его закапали в пепел слезы и сдавленное дыхание вырывалось затрудненно. Я посмотрела ему прямо в лицо и рассмеялась с презрением. Затуманенные окна ада вспыхнули на мгновение, обращенные ко мне; однако черт, глядевший из них обычно, был, казалось, так далек — за тучами и ливнем, — что я не побоялась еще раз громко рассмеяться.

— Встань и уйди с моих глаз, — сказал горевавший.

Я угадала, что он произнес эти слова, хотя голос его был еле различим.

— Извините, — сказала я, — но я тоже любила Кэтрин; к тому же ее брат нуждается в уходе, в котором я, уже ради нее, не откажу ему. Теперь, когда она умерла, я вижу ее в Хиндли: у Хиндли в точности те же глаза, хоть вы и стараетесь их выбить и сделали их из черных красными. И те же…

— Встань, жалкая идиотка, пока я тебя не затоптал насмерть! — закричал он и сделал движение, побудившее и меня подняться.

— Впрочем, — продолжала я, приготовившись убежать, — если бы Кэтрин, бедная, доверилась вам и приняла смешное, презренное, унизительное звание миссис Хитклиф, она вскоре являла бы собой такую же картину! Она-то не стала бы молча терпеть ваши гнусные выходки: высказала бы открыто, как вы ей ненавистны и мерзки.

Спинка скамьи и тело мистера Эрншо составляли преграду между мной и Хитклифом, так что, не пытаясь добраться до меня, он схватил со стола серебряный нож и запустил мне в голову. Острие вонзилось около уха и пресекло начатую фразу; но я вытащила нож и, отскочив к дверям, кинула другую, которая, надеюсь, ранила его поглубже, чем меня его нож. Я успела увидеть, как он рванулся в ярости, но Эрншо перехватил его; и они, сцепившись, повалились оба на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я крикнула Джозефу, чтоб он поспешил к своему хозяину; я сшибла с ног Гэртона, который, стоя в дверях, вешал на спинку стула венок из маков; и, ликуя, как душа, вырвавшаяся из чистилища, я прыгала и скакала и неслась под гору по крутому спуску дороги; но дорога все извивалась, и я бросилась напрямик полями — скатывалась с косогоров, шлепала по болоту — мчалась, как на маяк, на огни Скворцов. И я скорее пошла бы на вечные муки в аду, чем согласилась бы еще хоть одну ночь провести под крышей Грозового Перевала…

Изабелла замолчала и выпила чашку чая; затем поднялась, велела мне надеть на нее шляпу и большой платок, принесенный мной; и, не слушая моих уговоров посидеть у нас еще часок, она встала на стул, поцеловала портреты Эдгара и Кэтрин, потом и меня на прощание и сошла к карете в сопровождении Фанни, неистово визжавшей от радости, что опять нашла свою хозяйку. Так она уехала и больше никогда не появлялась в этих местах. Но когда все понемногу улеглось, между ею и моим господином установилась регулярная переписка. Поселилась миссис Хитклиф, кажется, где-то на юге, под Лондоном; там у нее через несколько месяцев после побега родился сын. Его окрестили Линтоном, и она с первых же дней отзывалась о нем, как о болезненном и капризном создании.

Мистер Хитклиф, повстречав меня как-то в Гиммертоне, спросил, где она живет. Я не сказала. Тогда он обронил фразу, что это и не важно, только пусть не приезжает к брату: не жить ей у Эдгара Линтона, если ее законному мужу понадобится взять ее к себе. Хоть я ничего ему не сказала, он узнал через других слуг, и где она проживает и о том, что родился ребенок. Однако не стал ее преследовать: благо, которым она была обязана его отвращению к ней. Он часто спрашивал о мальчике, когда видел меня; и, услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:

— Они хотят, чтобы я и его возненавидел, да?

— Думаю, они не хотят, чтобы вы хоть что-нибудь знали о нем, — ответила я.

— Но он будет моим, — сказал он, — когда я захочу. Пусть не сомневаются.

К счастью, мать ребенка умерла раньше, чем пришел тому срок: лет через тринадцать после смерти Кэтрин, когда Линтону было двенадцать с небольшим.

На другой день после неожиданного появления Изабеллы мне не довелось побеседовать с моим господином: он избегал разговоров, и с ним ничего нельзя было обсуждать. Когда он смог наконец меня выслушать, я увидела, что он доволен уходом сестры от мужа, которого ненавидел жгучей ненавистью, казалось бы, никак не свойственной его мягкой натуре. Отвращение его к Хитклифу было так сильно и глубоко, что он старался не бывать в таких местах, где мог увидеть зятя или услышать о нем. Горе и эта забота превратили мистера Линтона в истинного отшельника: он сложил с себя звание судьи и даже в церковь перестал ходить, избегая по мере возможности посещать деревню, — словом, вел замкнутую жизнь в пределах своего парка и земель, разве что выберется иногда побродить по вересковым полям или навестить могилу жены — все больше вечерами или рано поутру, пока не вышли на прогулку другие. Но он был слишком добрым человеком и не мог долго жить только своим горем. Он не молил душу Кэтрин преследовать его. Время принесло смирение и тихую скорбь, более сладостную, чем обычная радость. Он берег память о жене с пламенной, нежной любовью и живой надеждой на встречу в лучшем мире, ибо он не сомневался, что она ушла туда.

Было у него и земное утешение, земная привязанность. Как я вам говорила, первые дни он как будто не замечал маленькую заместительницу, которую оставила после себя покойница; но эта холодность растаяла, как апрельский снег, и малютка, еще не научившись произносить раздельные слова или стоять на ножках, утвердила над сердцем отца свою деспотическую власть. Ей дали имя Кэтрин; но он никогда не звал ее полным именем, как никогда не звал уменьшительным первую Кэтрин: может быть, потому, что так обычно звал ее Хитклиф. Маленькая всегда была у нас Кэти: это имя отличало девочку от матери и в то же время устанавливало между ними связь; и мне кажется, отец больше любил в ней дочь покойной жены, чем собственную плоть и кровь.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒