|
|||
8. ТимошаСидели в трактире за чаем. Тимоша приглядывался все к Барыбе. -- Неуютный ты какой-то, погляжу я. Бивали тебя, должно быть, вот как. -- Бивали, как же, -- засмеялся Барыба. Лестно даже было: бивали -- а теперь вот поди-ка, сунься. -- То-то ты и вышел такой, чадушко. Души-то, совести у тебя -- ровно у курицы... И завел свое -- о Боге: нет, мол, Его, а все выходит, жить надо по-Божьи; и о вере, и о книгах. Непривычно ыло Барыбе так много молоть своим жерновом, томили Тимошины мудреные слова. Но слушал -- тяжелый телегой тащился за Тимошей. Кого же и слушать, как не Тимошу: голова-парень. А Тимоша уж дошел до самого своего до главного: -- Вот, покажется иной раз -- есть. А опять повернешь, прикинешь -- и опять ничего нет. Ничего: ни Бога, ни земли, ни воды -- одна зыбь поднебесная. Одна видимость только. Тимоша повертел по-воробьиному головкой, теснило что-то. -- Одна видимость. Дойти-то до этого, что-о! Нет, а вот с одним ничем-то этим с глазу на глаз пожить, воздухом-то попитаться. Вот тут, брат... И увидел, что заблудился уж Барыба, отстал, спотыкнулся. Махнул Тимоша рукой: -- Э, да что! Ни к чему тебе это, ты-то утробой живешь... У тебя Бог-то съедобный. Вышли из трактира. Ночь июньская, нежаркая, липой пахнет, сверчки в траве заливаются. А Тимоша в ватное обряхался, ну и чудак же! -- Ты что ж это, Тимоша, кутафья кутафьей? -- А, да ну! Не спрашивал бы. Ту-бер-ку-лоз, брат. Так фершал в больнице и сказал. Простужаться -- ни Боже мой. " Ишь ты, то-то он квелый такой" -- и как-то увесисто почуял вдруг Барыба тяжесть своего звериного, крепкого тела. Шел тяжко-довольный: было приятно ступать на землю, попирать землю, давить ее -- так! Вот так! У Тимоши, в комнатушке с драными обоями, сидели за некрашеным столом трое ребят, веснушчатых, востроносых. -- Мать где? -- крикнул Тимоша. -- Опять нету? -- К земскому ушла, приходили, -- робко сказала девочка. И стала в углу надевать полсапожки: неловко босиком-то, чужой какой-то пришел. Тимоша насупился. -- Давай кулеш, Фенька. Да бутылку из выхода принеси. -- Мамаша не велела бутылку. -- Я те дам мамашу. Живо, живо! Садись, Барыба. Сели за стол. Наверху пищала тоненько лампа жестяным абажуром, увешанным дохлыми мухами. Фенька из миски стала было отливать в долбленку кулеш ребятам. Тимоша на нее крикнул: -- Это что? Отцом родным гребуете? Мать подучает все? Ну, я ее подучу, дай-ка, придет вот! Шляется... Ребята стали хлебать из общей миски, не в охотку, понуро. Тимоша хихикнул криво и сказал Барыбе: -- Вот Господа Бога искушаю. В больнице говорят -- она, мол, прилипчивая, чахотка-то. Ну, вот, и погляжу: прилипнет к ребятам ай нет? Поднимется у него, у Господа Бога, рука на ребят несмысленных, -- поднимется ай нет? В окно постучали чуть-чуть, робко. Тимоша торопливо распахнул раму и пропел ядовито: -- А-а, пожаловала? И потом Барыбе: -- Ну, брат, сбирай свои манатки. Больше тебе тут глядеть нечего. Тут дело пойдет сурьезное.
|
|||
|