CROWN OF THORNS

– У нас в Ирландии, – сказала Бранжьена, – это делают иначе.

Милая, милая Бранжьена, единственный близкий человек среди этих ужасных, далёких, непонятных мне, не понимающих меня людей, которые не принесут мне ни добра, ни счастья.

– Как же? – спросил кто-то.

И Бранжьена ответила. И щебетала она долго об ирландских обычаях, ирландских песнях, ирландских людях. И ни разу за весь брачный пир не пришлось мне сказать ни слова. И оставалось лишь думать, и думать, и думать.

Милая Бранжьена, берущая все неприятные заботы на себя.

О каком добре можно говорить, когда почти обманом привезли меня сюда, без разрешения моего, но только по уговору с отцом моим? Глуп и невозможно ужасен был уговор этот: Тристан убил змея, а в награду получил меня. О, лучше бы убила я его тогда его же мечом! Он зарубил родного дядю моего, меня же оскорбил. Но была я, увы, связана клятвой.

Но поздно плакать над пролитым молоком, и куда лучше всеми силами пытаться идти наперекор обстоятельствам, вместо того чтобы сразу уступить. Слишком много проблем может принести покорность и многим навредить.

На мужа, человека, с которым отныне и присно связана была я вопреки собственным желаниям, я взглянула лишь однажды. Он счастливо смотрел на меня, но не могла я ответить ему тем же.

На другом конце стола сидел племянник мужа моего, и на него бросала я взгляды куда чаще, и было это сильнее меня. Но каждый взгляд мой, каким бы нежным и тёплым ни казался он другому, наполнен был гневом и самой искренней ненавистью.

Руку мою крепко сжимал муж мой, но не браком нашим заняты были думы мои.

Мать моя, готовя зелье для меня и будущего мужа моего, не учла одного: разум мой, познавший авалонские плоды, не подвержен таким чарам, и вызванное зельем влечение не будет долгим. Но и этого хватило для безумства.

Не скажу, что горько сожалела я о в безрассудстве утраченной невинности, но мир наш устроен известным образом, а потому приходится озираться.

Нас обвенчали в храме на скале, и из него были видны чайки, прошивающие воздух. И я смотрела на них. И были видны тучи, застилающие небо над самым морем. И я смотрела на них. И смотрела я на гостей, но глаза мои в толпе невольно искали лишь Тристана, и снова было это сильнее меня.

Сложно найти в себе силы не зреть на того, кто занимает мысли твои всегда – и причиною тому ненависть.

Милая моя Бранжьена заняла место на брачном ложе. Я же, сокрытая, провела ночь в саду, чужом, непохожем на тот, что был у меня на родине, чужого замка, который – была я уверена в том – никогда не станет родным мне.

Так началась жизнь моя в Корнуэльсе.

***

Муж мой был мягок ко мне, и поняла я: и ему довелось отпить зелья. Милая, милая Бранжьена – куда больше думает она о доле моей, чем сама я – сколь чутка она, добра, осмотрительна… Чувства мужа станут залогом мне, не чувствующей к нему ничего.

Сколько сделала для меня любимая подруга моя, как мало смогла дать ей я.

Был муж мягок и к Тристану. Видела я, что любит он племянника своего больше прочих, и было ясно мне, что Тристан важнее ему, нежели жена.

Впрочем, все равно не любила я мужа – как можно любить столь слепого, столь бездумного человека, да и можно ли полюбить того, кого не видала ты прежде и кого совершенно не знаешь? Но отчего-то не задумывается никто над этим, и нас отдают замуж за незнакомцев.

Браки свершаются на небесах, и неважно, что не знаете вы друг друга в юдоли земной, коли на небе вы венчаны, говорили мне. Но не верую я в небеса, равно как не верую и в Бога, ибо сколько всего греховного свершается на земле каждое мгновенье, но всё ещё живы мы, всё ещё не начался Страшный суд. И разве сама я не должна была уже пасть жертвой гнева Его, и разве Тристан не должен был? Но мы были живы, а значит, не было Бога.

Всякую ночь ложилась я спать, зная, что безрассудный Тристан придёт к ложу моему. И являлся. И говорила я, чтобы ушёл, и уходил, но снова возвращался.

Иногда же просил выйти в сад: бросал в воду сучья – чтобы только я заметила и спустилась. Его разум, омрачённый зельем, и не помышлял, что нужно скрываться. И я, не желая, чтобы его заметили, потому как хотела, чтобы был он в руках моих и мною судим, шла, минуя стражу, усыплённую моими зельями. Он пытался заключать меня в объятия, добиться ласковых слов – но не добивался. И всё равно никогда не замечал моего настоящего отношения. Он даже говорил, что любит меня. А я – в мыслях – отвечала, что любит он не меня, что это не любовь вовсе, а действие зелья, что он ничего не чувствует и не способен почувствовать. Но вслух молчала, ибо был он глух, как все мужчины.

Безрассудство сопровождало Тристана – и не заботился он, чтобы нас не заметили, а потому довольно скоро встречи наши, как ни пыталась скрыть я их, не были тайной.

Однажды упала ветка, раздался всплеск воды, и мы поглядели в пруд, но лишь во втором круге из тех, которые расходились по воде, увидали себя. И сразу же – мужа моего в кроне дерева прямо над нами.

Речь Тристана стала скупой, и вскоре мы разошлись. Но муж по лепету его мог заключить, что не виновны мы в том, в чём обвиняют нас, – и отступил. На время.

***

О досадной тайне моей знала лишь Бранжьена, но в ней могла я быть уверена, как в самой себе, и лишь Тристан, опрометчивый, безрассудный, находящийся в плену любовного зелья Тристан, оплошно вновь мог выдать себя. Выдать нас.

И выдал.

Андрета, Генедона, Гондоина и Деноалена, которых считали врагами нашими и предателями, судить я не смею. Они были истинными слугами мужа моего, истинными вассалами своего короля – единственными, кто ещё не ослеп в этом королевстве. И верно заботились они о чести его. Поэтому не держу я зла на них – разве можно держать зло на овец, которые блеянием своим предупреждают пастуха о приближающемся волке?

Зло держу я лишь на Тристана, неосмотрительного, выдавшего себя, и мужа моего, который назначил казнь без суда, не дав мне даже доказать невиновность свою. Чувство ко мне, вызванное зельем, которое Бранжьена успела влить в его кубок на брачном пиру, видно, не затуманило разум его, если и было это возможно.

Но вот прошёл момент первого неприятия, и взглянула я на ситуацию иначе. Я избавлюсь от соучастника греха моего, от того, кого ненавижу пуще всех – и столь уж высока цена за это, даже если будет это смерть? Нет, цена эта мала. И повеселела я, и улыбнулась. И даже казнь, казнь без суда человеческого, ибо божественного попросту не существует, не омрачала меня.

О том, как бесславно сбежал Тристан, воспользовавшись церковью, той самой, где я обручилась с мужем моим, мне сказали сразу. И я, прикрыв глаза свои, усмехнулась: знала я, что не выдержит он казни, не утерпит, найдёт силы сбежать; знала я, что лишь в боях, где можно хитростью победить, отличаются они храбростью, перед лицом же смерти отступают страшась. И радовалась я тому, что не только посмертие, но и последние мгновения мои не будут омрачены и не увижу я его рядом.

Но как ошибалась я. Рок – или Бог, Которого все равно не существует, – несправедлив к женщинам.

Малого стоит правитель, который очертя голову бросается следовать советам своих подданных, которых в лучшие времена держат как можно дальше; но желание мести как можно более мучительной для меня настолько затуманило разум мужа моего, что он немедленно отдал меня просящим прокажённым.

До чего мерзки были они: их разговоры, ухмылки и смешки, их взгляды. Это было куда гаже болезни их, и впервые я не подумала, как облегчить чужие страдания. Ведь и они не думали, как помочь мне.

Но не это было главной заботой моей.

Наверное, не так ужасна проказа, думалось мне, и коли войдет она в тело мое, то оно, покрывшись ранами, которые возьмутся струпьями, оттолкнёт Тристана – даже любовные чары будут бессильны здесь; а может, болезнь поразит и его – и наступит долгожданная свобода.

Но и этой мысли, как прежде мысли о казни, не суждено было сбыться.

Не успели войти мы в лес…

Горвенал, верный слуга Тристана – о доблесть мужчин! – убил безоружного предводителя прокаженных, и остальные, завидев это, разбежались кто куда.

А Тристан улыбался и думал, что спас меня.

***

– О Господи Боже, Царь вселенной, помилуй меня и дай мне силы, чтобы я мог вернуть Изольду королю Марку! – услыхала я однажды.

– Послушай, сеньор Огрин, помоги нам примириться с королем. Я отдам ему королеву, – в другой раз говорил Тристан.

Я слышала это. И молчала.

Прежде говорил он, что не оставит меня, а до этого – что берёт меня для своего короля. И всякий раз обманывал. И ни разу не спросил, чего хочу. Я действительно желала покинуть его, но не к мужу вернуться хотелось мне, а просто уйти – туда, где живётся иначе.

У дальних русичей, говорят, правительница сама отомстила за убийство мужа. И сама правила страной после смерти его. И отклонила предложение взять её в жены снова – сама.

Мне было отказано и в этом.

В мире нашем правят отчего-то только мужчины, а потому и считают они себя важнее, лучше, значимее – нас же держат за вещи. Хотя мы вовсе не вещи.

***

Спасителями могу я назвать тех, кого все величают предателями. Андрет, Генедон, Гондоин и Деноален сказали мужу моему, чтобы отдал от меня на суд божественный. И он отдал.

Одна лишь проблема стала предо мной – как скрыть первое – злостное, но и единственное – деяние – не преступление, потому что не считаю я преступлением его. И я попросила отсрочку в десять дней. Десять дней – мал срок для человека, сказала я, для Бога же он и вовсе ничто. И нелепый муж мой согласился с этими словами.

Мать моя, добрая женщина, знала много снадобий и поведала мне секреты каждого. Были там те, что лечат раны, что приносят любовь (не было тех, что любовь губят! ), были и те, кои препятствуют появлению ран.

Калёное железо, которое предстояло мне взять в руки, не причинит мне вреда, если смазать ладони таким зельем.

И Бранжьена, милая моя Бранжьена, приходящая на помощь всегда, взялась собрать травы, потому как нельзя было мне покидать замок до суда, и ночью приготовили мы нужный отвар.

Из замка мы выехали заутро. И уже вскоре после рассвета были у Белой Поляны.

Собралась я было спуститься с коня, но не дали мне сделать этого самой – подозвали стоящего невдалеке нищего паломника.

Как же слепы люди, если никто, кроме меня, не узнал в нем Тристана!

И он взял меня на руки, чтобы донести до шёлка. И сказала я ему: «Упади на песок», – ибо должен был показать он изнеможённым. И он, как и всегда, сделал то, о чём просила – что приказывала – я.

– Оставьте его, — сказала я, всё ещё желая самоличной мести, конюшим и морякам, которые, схватив весла, хотели накинуться на Тристана, — он, видно, ослабел от долгого паломничества.

И, сказав так, зашагала к святым мощам.

Раздала я кольца и браслеты с рук бедным, им отдала также накидку свою – и предстала перед наместниками Бога на земле лишь в прозрачной белой рубахе, держа в руках розмарин. Уже одно только это укрепило нерассудливого мужа моего в мысли о невиновности моей, но не для него было всё это.

Давно эту рубаху, без надрезов и швов, сшили мне тонкие белые женщины острова Авалона. И должна была стать она одеянием мне на брачном ложе, но отчего бы не послужить для иных целей, коль не пригодилась она там?

Протянув руку к святым мощам, я произнесла:

– Короли Логрии и Корнуэльса, сеньоры Говен, Кей, Жирфлет и вы все, будьте моими поручителями: я клянусь этими святыми мощами и всеми святыми мощами на свете, что ни один человек, рождённый от женщины, не держал меня в своих объятиях, кроме Марка, моего повелителя, да ещё этого бедного паломника, который только что упал на ваших глазах. Годится ли такая клятва, король Марк? – обернулась я к мужу моему.

И он кивнул.

До чего же неумны, до чего же слепы, до чего же глухи бывают люди!

Но это вина их, а не моя.

И от мощей я отошла к костру, в котором уже грелось железо для меня. Не знаю, кто и как выбирал, но только и его узнала я. То был меч Тристана – тот самый, которым убил он дядю моего, которым убил чудовище, заполучив тем самым меня; которым сама я могла убить – но не убила – его. И меч этот ещё больше всколыхнул гнев мой и ненависть.

Крепче сжав в руках розмарин (стебли его были в зелье) в последний раз, я откинула цветы и взялась за раскалённое лезвие. Жар, от него исходящий, ощущался, но был он в разы слабее, чем мог бы. И когда спустя положенное время отложила я железо, все увидели, что ладони мои чисты.

Значит, и сама я чиста и нет никакого греха на мне.

И вновь убедилась я, что не существует Бога или же Он слеп.

С тех пор я не видала Тристана. И жизнь моя была спокойной, ибо не досаждал мне муж мой подозрениями.

***

Испытала я радость, узнав, что Тристан женился. Значит, думалось мне, он забыл, значит, наконец-то оставит в покое меня и королевство наше!

Но не сбыться мольбам женщины, если идут они не в угоду мужчине…

Два безмятежных года была я верной женой и не посрамила мужа своего. Глупостью своей заслужил он всего, но я была выше этой глупой вещи – мести.

Была выше и многого другого, а потому не оскорблялась, когда начинали при мне обсуждать государственные дела, считая меня всего-навсего женщиной – красивым украшением для опочивальни, какой страх в обсуждении государственных дел при вещи? Но и у стен есть уши.

И я слушала и делала выводы.

И недалекий муж мой всегда считал, что все полезные для страны решения приняты им, не зная, что навеяны они мною.

Спокойная жизнь моя, как уже сказано, длилась лишь два года, по истечении которых всё вновь всколыхнулось. Раненный, вместо себя прислал Тристан своего друга, брата жены своей.

«Поезжай, – сказал муж мой, когда явилась я пред очи его. – Узнай и помоги, ведь уже дважды спасала ты племянника моего от смерти».

Хотела сказать я, что помогала невинному, ни в чём ещё не согрешившему предо мною безымянному юноше, не зная, что он – убийца возлюбленного дяди моего, что он тот, кто неприятно омрачит будущность мою. Не знала я, помогая ему тогда, что собственными руками готовлю беды себе.

Но промолчала.

Жестокая, недобрая мысль родилась в голове моей, и намерилась воплотить я её во что бы то ни стало, дабы мятущаяся душа моя снискала наконец покой на земле – лишь его хотела добиться я, зная, что нет Бога и не существует райского сада, где в безмятежности существуют души безгрешных после смерти.

Да и есть ли грешные? Ибо что есть грех? Отсутствие смирения? Тогда все мы грешны, бессмыслен рай и придумали его лишь для устрашения.

Чары, связавшие меня некогда, могли спасти меня. И под видом лекарственного снадобья взяла я в дорогу сильный яд.

Но не довелось мне испытать его.

Когда я, пришедшая под белым парусом, сошла на берег, нарушитель спокойствия моего был мертв.

Его собственная жена – Изольда – и было видно это по безумным стенаниям её, заломленным руками, дикому взгляду – убила его.

Любовь её была сильнее моей ненависти.

И я пала наземь и почувствовала, как слёзы наполняют глаза мои.

Не любовью, а лишь жгучей ненавистью были они вызваны. Не по любовнику, но по смертельному врагу, не мною убитому, лила я слёзы.

И умерла я не от любви, а лишь от чёрной смерти, которою наградили меня корабельные крысы, о чём узнала я слишком поздно, чтобы излечиться.

***

Люди меняют истории.

Они любят рассказывать всё не так, а судьбу Тристана знали вернее моей: Каэрдин, как и все мужчины, хранил тайны куда хуже, чем Бранжьена, милая моя Бранжьена…

Муж мой снова, на сей раз окончательно поверивший во все вымыслы, похоронил нас рядом – и после смерти не обретшая покоя на земле душа моя не нашла его.

Лишь в посмертии уверовала я. Уверовала, признав Бога жесточайшим и несправедливейшим. За что должна и после смерти я терпеть рядом с собою Тристана? За то, по-видимому, что я женщина. Он же блаженствует, добившись наконец того, к чему стремился всегда. И после смерти преследователь мой, невольный пособник ошибки моей терновником тянется ко мне, дабы колоть и терзать, пряча эти истязания за цветами.

Как благодарна я ломающим тёрн.

Как зла на мужа своего, что запретил он это.

Проходили годы и века, и люди забыли – многое забыли, и меня помнят лишь как возлюбленную – как любовницу – Тристана.

Лишь немногим рассказываю я правду, и не все запоминают её.

Не думай, впрочем, путник, что это мое назидание тебе или укор, или что грожусь я. Не думай так – лучше сорви цветов терновника да обломи венец, который украшает мое надгробие.

12 3 4 Следующая ⇒