Глава 3. «Нейролептики в ящике»

Глава 3

Я сел на трамвай и поехал ближе к окраине. Все-таки, я жил еще не в самой жопе, какую можно было представить. Сиденье подо мной было теплое, в наушниках как будто играл марш, вернее, ритм песни был такой, на фоне играла скрипка, и пелись заунывные слова.
Знаете, я ведь хорошо рисую, просто давно этим не занимался. Я помню, как увидел ролик, где один парень круто пишет на бумаге чернилами, аккуратно выводя буквы. И тогда я решил, что это отлично повлияет на мою нервную систему. И тогда мать купила мне эти самые чернила и кучу крутых перьев. Она это сделала не потому, что мне, в самом деле, бы это помогло, а потому что я ее просто об этом попросил. Я редко ее о чем-то прошу, вот она и сделала. И мне правда первое время помогало. А потом я сильно увлекся анатомией. Но больше всего мне нравилось рисовать глаза. И первые глаза, которые я нарисовал, были глазами, которые я надеюсь увидеть уже какой месяц.
Я вышел на остановке, когда было уже совсем темно. Не так далеко стояла белая девятиэтажка, в которой горели несколько окон. Они уже начинали светиться своими обычными желтыми цветами, потому что секобарбитал потихоньку отпускал меня. Я встал на скамейку у подъезда и задрал голову наверх. Окно на шестом этаже горело бледно-розовым. Она наверняка что-то слушала прямо сейчас. Или делала уроки, или играла на фортепьяно. Я вынул наушники и как следует прислушался.
Она слушала аффинаж. У меня в наушниках играло нечто тяжелее.
«Закрыв глаза, искать тебя и думать, что сделать,
Когда все, что ты любишь, превращается в пепел».
Я помню, когда мы встретились там же в следующий раз. Потому что когда она меня сбросила с рельс, когда она меня спасла, она дала мне номер на случай, если я вдруг снова захочу умереть. Я не звонил. Я вообще-то никогда не пытаюсь причинить себе боль одним и тем же способом. Поэтому я бы туда снова не вернулся. Но я знал, что она будет там, потому что я ей не звонил. И тогда я решил что-то для нее сделать за то, что она помогла мне. Я вырвал листок из блокнота и достал чернила. Надо было написать какое-нибудь определенное слово, короткое и емкое. Не банальное какое-нибудь «спасибо», а что-нибудь правда классное, чтобы она поняла…что-то. Не знаю, я же не идиот писать дурацкую благодарность за спасение. Хрень.
И тогда я придумал слово «секрет». Я взял перо. Вышло ничего, но не так хорошо, как мне бы хотелось. Но переделывать я не стал. Когда она получила листок, она ничего не сказала, только подняла на меня глаза, ее носик дернулся, и она улыбнулась. У нее были слегка неровные зубы, клыки сильно выпирали вперед, но глазки она сощуривала просто очаровательно.
- За что это? – она снова улыбнулась и опустила взгляд.
- Просто так, - сказал я незатейливо.
И сейчас я стою у ее дома и гляжу наверх. На это розовое окно, в которое она когда-нибудь обязательно взглянет. И позовет меня к себе, и мы будем слушать какую-нибудь группу вместе. Я снова почувствовал себя очень глупым. А я ненавижу чувствовать себя именно так, тогда сразу хочется совершить самоубийство и покончить все разом. И тогда я вспомнил своего отца. Мой отец – это смутное острое нечто, но однажды ножницы все же ломаются о камень. Он отвратительный человек сам по себе, его терпеть невозможно, жуть. Мне жаль, что я на него все-таки похож. Последний раз я видел его, может, год или два назад, когда он пришел домой бухущим в мясо. Зашел в мою комнату, потрепал меня по голове.
- Вы заменили меня вот этим? – усмехнулся он, подходя к клетке.
- Не трогай, - сказал я, не отрываясь от блокнота. Он тогда не послушал. Открыл клетку и засунул руку по локоть, Кошак заметался по ней, потом сжался в углу, пока огромная волосатая рука шарилась по опилкам. Я встал с кровати, подошел к отцу, согнувшемуся раком, и спокойно повторил:
- Не трогай.
- Чего?
- Руку убери, я закрою клетку.
- Не ссы, не убью, - и когда его рука коснулась белой шерстки, я взял черную ручку, лежавшую на столе, и воткнул ему в руку. Кровь не пошла, я знал, что она не потечет, пока я не выну ее из руки. Когда отец заорал как резаный, я сказал:
- Заткнись.
И когда он замолчал, не в силах пошевелиться, я сказал:
- Закрой клетку.
И он закрыл клетку дрожащей левой рукой, скуля, пока его тело поражала судорога. И тогда я рывком достал ручку.
Мы подрались, и все это время мать не заходила в комнату. Я и правда сильнее, чем кажусь, потому что дрались мы почти на равных. Не стоит считать меня халком, все-таки мой отец был пьян. В конце концов эта свинья свалилась в коридоре, и нам с матерью пришлось выволакивать его в дверь. После этого он пару раз пытался ломиться, но я знал, что если этот ублюдок пойдет внутрь, я точно убью его. Я никого до этого не убивал, но этот человек заслуживает смерти определенно.
Все снова стало темным. Я вижу, как там вдалеке горит закат. Все окунается в ночь, так стремительно, что остатки действия барбитуратов еще сильнее затуманивали мое сознание, мешая все неоновые тусклые фонари с чернеющей реальностью. Ты снишься мне все чаще. Я все стоял, задрав голову, было холодно. Телефон сел. Прошла секунда, и светло-розовое окно на шестом этаже погасло и зашторилось. Тогда я вернулся к остановке. Трамваи по ночам ходят реже, но я знаю, что, во сколько бы я ни вернулся домой, мне никто ничего не скажет. Когда я ушел из дома, знаете, просто захотел исчезнуть на неделю, моя мать ничего не сказала мне по возвращению. Вообще исчезнуть было бы проще. Но я перестал думать об этом примерно полгода назад. И еще я не хотел бы пережить своего крысенка. Может, я вырос и стал умнее. Ответственность это отвратительно.
Дома была мать. Она сидела в своей комнате при мутном свете, я прошел в свою и не стал его врубать. Насыпал корм Кошаку и сел на кровать. Я обвел глазами комнату и снова отметил, что у меня нет зеркала и еще, что лезвия лежат на полке над столом. Я понимал, что сейчас надо переодеться, поменять тельняшку на футболку, а перед тем, как футболку надеть, надо тельняшку снять. А я уже не под кайфом. Я зажмурился и потянул за ткань, высвобождая тело из оболочки. Потом, не открывая глаз, снял джинсы. Я посидел так минуту, чувствуя, как ветер у окна обдувает кожу, обволакивает шею, держит за плечи и целует ноги. Я поднес руки к глазам. Отчего-то мне захотелось открыть их, знаете, ощущение, когда хочется сделать, что нельзя. И ты знаешь, что будет плохо, если сделать запретное, но все равно делаешь, чтобы удовлетворить интерес и любопытство. Медленно мои пальцы стали раздвигаться, и сквозь щелки их я медленно посмотрел вниз. На свое тело.
Отвратительные сальные складки на животе образовывали огромные свисающие мешки с жиром, разделенные полукруглыми линиями, внутри которых, я чувствовал, уже скопился пот. Самый нижний мешок свешивался на трусы, между верхними гигантскими блестящими от моей же собственной влаги, находился пупок, тоже сжатый в тонкую полоску. Зрелище было кричащим. Потом я посмотрел на свою грудь с отвратительными сосками, на непропорциональные ноги и тонкие руки и судорожно потянулся за светло-розовой футболкой. Но не спешил ее надевать, несмотря на то, что состояние мое уже было близко к нервному срыву. Я взглядом снова нашел лезвия и представил, как режу себе живот. И как жир грязно-желтого цвета вперемешку с кровью вытекает из складок, стекает на пол, постепенно делая меня худым и красивым. И прекрасным. Потом я бы взял нитку с иголкой и все зашил бы, трогал бы теперь не мясо, а шрамы и плоский-плоский животик со швами. Я не хотел себя трогать сейчас. Я был жирным, сколько себя помню.
Футболка, наконец, оказалась на мне, я вздохнул и лег на кровать, укрывшись одеялом. Я согнулся в позе эмбриона и потянулся за джинсами. Из карманов их я вынул пентобарбитал и кинул таблетку. Закрыл глаза. Там вдалеке горит закат. В моей голове твои слова.
Я вспомнил, как впервые пригласил ее посмотреть фильм у меня дома. По ней было видно, что она ни за что бы не согласилась. И что она нервничает и боится, но она все равно сказала:
- Да, конечно, идем.
уверенно улыбнулась и стала идти рядом. У меня дома мало вещей, поэтому всегда чисто, если я не решаю устроить погром. Погрома не было, и мы сидели на кровати и смотрели фильм «Грязь». Она держала меня по-дружески за руку, а потом стала гладить мои ключицы, наверное, сама того не замечая. Но я все равно сказал:
- Не надо.
она поставила фильм на паузу.
- Почему?
- Я жирный, - отрезал я. Она помолчала, а потом прищурилась с полуулыбкой.
- Ты? Ни с кем себя не перепутал?
- Нет, ты не понимаешь, это мои комплексы, мне видно лучше, чем тебе.
- Но смотрю-то я. Давай. Где ты жирный?
- У меня складки.
- Когда сидишь…согнутый? – она широко улыбнулась.
- Да, - я буркнул, и она захохотала. Встала с места.
- Смотри.
Сегодня она была в черной футболке с белой надписью поверх черной кофты. Сначала она сняла футболку быстро, а потом так же быстро сдернула кофту. Я застыл. Села. Потом согнулась.
- Смотри, - повторила.
Я посмотрел, она держалась за кожу, образовывающую складки на ее животе.
- Прикольно, да?
- Сколько ты весишь? – презрительно фыркнул я. Когда этот вопрос адресован мне, я обычно игнорирую его и думаю о том, какой мудак тот, кто у меня это спросил.
- 45 или около того при росте 170. Сколько весишь ты?
Я не захотел скривиться, но не посмотрел на нее. Мой взгляд был устремлен в экран.
- Где-то 70 при 185.
Она саркастично закивала.
- Жирнее некуда.
- Замолчи, я сам себя прекрасно вижу, мне это много, и это тело для меня слишком большое, неудобное, словом, не мое. Мое тело выглядит по-другому, а здесь я чувствую, что я некрасивый, потому что я себе абсолютно и совершенно чужд.
Я выпалил это на одном дыхании, и, кажется, мы оба вдвоем удивились, что я могу говорить так много слов. Крис наивно похлопала глазами и шмыгнула носом.
- Знаешь, что я в тебе заметила?
- Еще одно слово про мой вес, и пойдешь за дверь и не вернешься.
- Ты придумал себе это тело, маленькое, вот что я поняла, и внушил. Как будто ты хочешь казаться для него крошечным, даже слишком, а ничего не выходит. Хотя на самом деле ты и так небольшой.
Я хотел сказать что-то, но вовремя закрыл рот. Потянулся пальцем к пробелу, надеясь, что разговор исчерпан, а тема закрыта. Но она не надевала футболку, а пристально посмотрела на меня. Я напрягся, не отводя взгляд, вцепившись в ноутбук. Я чувствовал, как полыхают мои щеки. Она медленно положила свои руки на мои, от неожиданности я отпустил компьютер, и тогда она быстро выхватила его и положила на пол. Забралась на кровать окончательно и села на колени. Я повернул голову в ее сторону, и она вцепилась в мои глаза взглядом.
- Сядь там.
Я почувствовал, как учащается мое дыхание и ускоряется сердцебиение. Мне срочно нужна была доза, потому что я стал все понимать слишком ясно. Я сел.
Она спокойно смотрела на меня, наклонив голову. Я тоже смотрел на нее, но головы не наклоняя.
- Крис, - тут же сказал я, когда она подсела ближе. Сам не знаю, отчего так сказал.
- Ты уже придумал что-то более интересное, чем просто Крис.
Я тогда вспомнил.
- Киса? – из меня выдавилась улыбка сама собой.
- Я так похожа на кошку? – она опять повернула голову, сощурилась. Да, очень похожа, черт возьми. Потрясающее дерьмо.
- Нет, совсем не похожа. Твое имя намного сильнее похоже на кошку, чем ты.
Она толкнула меня в плечо, я чуть отшатнулся. Мне нужна была доза.
- Ты сейчас молчи, ладно? – сказала она серьезно, - и не смейся.
- Ладно, - я ответил и стал сидеть смирно.
Киса потянула свои худенькие ручки с тоненькими запястьями к моей футболке, которая, как назло, оказалась слишком свободной. Она схватилась за уголки внизу и стала тянуть их вверх. Рефлекторно я вытянулся в струнку, чувствуя, как неловкость и холод сковывают мое тело мурашками, и вытянул руки. Теперь мы оба сидели без футболок, а я очень хотел сжаться в комок, как котенок, но совсем не решался. Я даже слегка втянул живот. Она не смотрела на мое тело, а продолжала смотреть мне в глаза.
- Ну как? – спросила она, - больно?
- Нет, холодно.
Мне вдруг почудился сигаретный дым, который стал проникать мне в легкие. Едкий воздух стал кислотным и медленно-медленно по гортани вниз стекал прямо внутрь, к органам, зажимая их судорогами и никуда ни за что не отпуская. Я стал задыхаться. Я знал, что это ломка, но она ведь проявляется совсем по-другому, но я знал, что это она, хотя совсем не похоже. Губы похолодели, пальцы стали дергаться, а голова заходила ходуном. Дойти до окна, вдохнуть, очиститься, очиститься! Я хотел кричать, потому что я потерялся, потому что больше не видел, не чувствовал, и все перестало существовать и потеряло свой первоначальный и главный смысл. Первая мысль – лучшая мысль, а сейчас нет ни второй, ни третьей, и от этого страшно.
Я проснулся, и зубы мои стучали. А я и не могу понять, точнее, нет, я понимаю, что со временем таблетки перестают действовать так, как я привык, но это уже неважно, лишь бы кинуть. И голова раскалывается и невыносимо встать, когда встать надо все-таки, это так сложно. Розовый. Розовый-розовый-розовый. Но не нежный розовый, а какой-то пугающий розовый на теплом полу. Розовое все вокруг, и я розовый тоже, и потолок и пол, и блевотина. И только ты опять рушишь все мои планы и все образы в моей башке, и как будто противишься всему этому, как обычно не хочешь быть со мной единой картинкой. Господи, за что ты мне…
Сегодня мне хотелось с кем-нибудь встретиться и поболтать. У меня редко возникает такое желание, но сегодня было бы неплохо, наконец, раскрыть свой рот. Даже если этим человеком будет не нарик. Я сел на кровати и стал листать блокнот с номерами телефонов.
- Саня!
- А, это ты? Давно тебя не слышал.
- Не хочешь встретиться через полчаса и выпить?
- Я только с радостью, давай в центре, возьмем по пиву как в старые-добрые, да?
Я стал собираться. Не видя ни себя, ни своего тела, накинул фиолетовый свитер и джинсы, и вышел. И поехал на трамвае в центр. Я взял пентобарбитал и устроился на заднем сидении. С Саней я знаком из школы. Я мало с кем там общался, мне они все не нравились, и я не особо нравился им. Нет, я не был аутсайдером, я мог общаться со своими одноклассниками на переменах, если это мне было нужно. В началке вот был сущий ад, потому что маленькие дети жестокие твари. А я был очень толстым ребенком. Меня хотели выгнать из школы за драки, потому что дрался я каждый день, и дрался, кстати, отлично. Я же говорил, что я намного сильнее, чем выгляжу. Но после школы наши с ними пути расходились, и я шел один, иногда с Саней. Саня пытался в свое время сколотить музыкальную группу, он же на всем на свете умеет играть: на гитаре, пианино, флейте и даже на губной гармошке умеет. Знали бы вы, что началось, когда он узнал, что у меня есть укулеле. Он почти насильно тащил меня к себе, давал в руки гитару, учил петь. С ним было легко, пожалуй, к тому же, мы иногда кидали вместе. Даже не знаю, что он сейчас.
Мы встретились во дворе между сталинок. Он совсем не изменился, наверное, только волосы стали короче. Это был высокий паренек с мягкими кудряшками. Он всегда очень странно одевался, как-то по-гейски, и сейчас на нем был джинсовый комбинезон.
- Привет! – он расставил длиннющие руки в стороны и обнял меня, - как ты там?
- Кинешь? – я достал таблетки, а Саня открыл дв бутылки пива. Мы запили пентобарбитал алкоголем и сели на скамейку, откинув головы к небу.
Я помнил про возбуждение и торможение. Возбуждение и торможение центральной нервной системы. Так действует алкоголь, и я помнил об этом. Еще я помнил про снотворные. Это угнетение ЦНС. В этом случае алкоголь как бы врубает генератор на максимум, а потому опускает почти до минимума, а таблетки резко давят на тормоз и дергают рычаг вниз. Я не боялся за остановку дыхания, потому что со мной был ингалятор. Я знал, что он мало чем может помочь, если рядом нет кислородной маски или баллона, но чтобы умереть на 30 секунд позже, хватит и того, что есть. Мы повернулись друг к другу.
- Ты знаешь, я гуглил эти твои таблетки, - речь у него перестала быть полностью внятной, - чел, который открыл их, назвал их барбитуратами, ну, в честь…
- Кто была эта чертова сучка Барбара? Я тоже задавался этим вопросом, - я улыбнулся, - видимо, парень был влюблен по уши, раз назвал снотворные ее именем.
- Совсем у некоторых крыша от любви едет, да? – Саня всех называл «челами» и «чуваками». И я для него тоже был «чувак». А может, он не помнил моего имени. И может, и не знал, потому что никогда не интересовался.
- Чувак, что это? - он взял мою руку, поднес к глазам и закатал рукав.
- Я просто пытался причинить себе боль, это давно было, - медленно глаза Сани становились розвыми в бардовую крапинку. Он аккуратно стал водить пальцами по моим рубцам.
- Зачем?
- А то не знаешь сам, - я закрыл глаза, начиная расслабляться, - знаешь, интересно, как это вообще все…ну, понимаешь, познать боль – это самое главное для других и самое страшное, это то, что нужно просто почувствовать, чтобы всегда быть готовым. Понимаешь? К этой самой боли.
- Чувак, тебе одного раза не хватило, ты продолжил? Хочешь сказать, что забывал, как выглядит боль?
- Так боль же разная бывает, сам подумай.
Саня глотнул пива.
- Это не то. Физическая боль вся одинаковая, если подумать. Ты просто не можешь сам себе признаться, что чувства сами по себе были тебе непонятны. Ты причинял себе боль, чтобы вообще хоть что-то почувствовать. Вот ты познал моральную боль?
- А ты? – жалобно промяукал я, закусывая губу. Мне не нравился наш разговор.
- Я познал. Вижу, что и ты познал, потому и перестал заниматься доставлением себе физической, шрамы-то заживают. Моральная больнее, и ты это понял, да? Ты вот почему подсел на то дерьмо?
- Потому что они мне спать помогают, - попытался возразить я.
- Нет, - саня сделал тон понимающий, - ты хочешь просто чувствовать вот это все, потому что это все – единственное, что тебе остается чувствовать Я считаю, наркотики придумали для лишенных. Чувак…
Я отпил пиво, у меня знатно кружилась голова. Небо зловеще натянулось потолком сверху, розовой плоской массой, медленно падающей вниз, словно сиреневый пресс. И от этого становилось погано. Кудряшки Сани, который пьяным всегда окунался в философию, начинали отливать фиолетовым.
- У тебя в семье вот все живы? – сказал он не вполне внятно.
- А у тебя? – я снова отпил пива и повернулся к небу. Кажется, Саня словил то ли бледного, то ли белку.
- Это неважно, чел, речь о тебе.
Его голос я бы сравнил с голосом какого-нибудь заядлого хиппи, особенно под кайфом. Он говорил приветливо, даже лениво как-то.
- Дай бог, нет.
- В каком смысле? – а еще у него была тоненькая щелочка между зубами. Хорошо, он не замечает, что я пялюсь на него.
- ну, я надеюсь, что мой засранец-отец подох где-нибудь в области.
- Э-э, чел, так говорить это еще какой грех. Как и упоминать Бога всуе.
Я не понял, когда он успел податься в религию. Должно быть, он буддист.
- Он никому не нужен здесь. Ему здесь нихрена не место, в этом мире. Он просто отброс, не приносящий пользы, а только вред, кусок дерьма, понимаешь, Сань? Школу не окончил толком, в институт не пошел, бухает как тварь, алименты я от него уже несколько лет не получаю. Он ничего хорошего не сделал, и живет просто потому, что умирать страшно, наверное.
- Представь, твои дети также о тебе скажут.
Я сначала подумал, что он не догнал, а потом вздрогнул. Потом допил алкоголь и поставил бутылку на землю. Мое дыхание снова начало прерываться.
- Я не расстроюсь, когда умру, почему я должен расстраиваться, когда умрет кто-то другой?
Киса часто оставалась у меня допоздна. Обычно мы смотрели фильмы или слушали музыку. Я при ней под кайфом был только однажды, и это было странно, потому что я мало что помню, только в общем.
Мы сидели на кровати друг напротив друга. Солнце светило в окно от отражалось искрами в ее глазках, а она все хлопала ресничками, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Наверное, она все пыталась понять, почему на моей роже красуется такая идиотская улыбка. Она издала вопросительный звук и ивнула, улыбаясь.

- Чего? – она спросила, потому что я не отвечал, только улыбался ей во весь рот. Казалось, еще мгновение, и из него потечет слюна.
- Ударь меня, - я сказал.
- Куда? – она улыбнулась снова, но беззлобно.
- По щеке, а потом я ударю тебя в ответ.
- Будет больно, - она стала потирать ладошки и хрустеть костяшками. В ее глазах сверкнул азарт, и Киса замахнулась. Ее рука в моем сознании долетала медленно, пока я рассматривал ее поджатые губы, которые слегка подрагивали. Ее личико сковало напряжение и сосредоточенность, несмотря на то, что она почти не целилась, а била наугад. Наконец ее рука поймала щеку, но я совсем не почувствовал боли, только выдохнул так натужно. И мне сразу захотелось ударить ее в ответ. Мой удар был очень быстрым, таким он мне показался. Стоило мне рывком коснуться ее кожи, как ее щека в момент покраснела, а я рассмеялся. Я смеялся так громко и пронзительно, а она, держась за щеку, звучно усмехнулась, но как-то жалобно, и выдавила улыбку. Я все смеялся и смеялся. И потом мы рухнули вместе на кровать. Для нее это все было просто игрой. Все, что сидело внутри меня – ей это забавно и глупо все как-то. А мне это все совершенно серьезно ведь, но не думаю, что она это понимает. Этот город плывет в моих глазах. И я задумался тогда впервые о любви. Я уже говорил, что причиняю себе боль ради интереса. Я ее чувствую не так, как другие. И не считаю боль чем-то прямо очень плохим. А я, похоже, тогда и влюбился. Мы все созданы, чтобы любить. Ни для чего-либо другого, ведь каждый любит что-то, блин, свое. И каждый-каждый любит. Я вот люблю свои таблеточки и…Кису люблю тоже. Я тогда для себя это ясно понял и осознал. Это был первый этап.
Она просто лежала рядышком и ко мне спиной на боку, подложив руку под щеку, по которой я только что ударил. В телефоне играла какая-то странная группа, слов было не разобрать. Как будто я был под кайфом. Ах да, я ведь и был под кайфом. Я точно знал, что Кира лежит с закрытыми глазами. Может, она ждет, когда я ее обниму, но не чтобы чувства, понимаете, а просто так. Хочу ли я ее обнять? И я решил, что хочу и обхватил руками ее талию. Я могу обнимать очень долго и крепко. Мне кажется, эта привычка была со мной всегда, но я узнал о ней только сейчас. И мы были одни. А там вдалеке горел закат.

Глава 3

Мне было паршиво и убого как-то. Наверное, это похмелье Но хорошо, что я был все там же и все с тем же Саней, который тряс меня за плечи.
- Блин, чувак, хорошо, что ты очнулся. С тобой часто такая штука происходит?
Я подумал «в последнее время все чаще и чаще». Я сказал:
- Нет.

За углом мелькнули синие фуражки и форма.
- Твою мать, - Саня рывком поднялся со скамейки, - легавые.
Я все еще слабо понимал, что происходит вокруг, и Саня схватил меня за руку и потащил в подъезд какого-то низенького желтого здания. Резко дернул зеленую с сиреневым железную дверь и толкнул меня внутрь. Пахло отвратительной сыростью типичного подъезда, дешевой краской, старостью и мочой. И еще было темно, и мне захотелось разрыдаться, потому что меня не отпускало. Я услышал крысиный писк. И вспомнил, как сжимал маленькую теплую ручку Кисы. Потом загремел лифт. И я вспомнил, как она смешно хмурится, только в шутку, и морщит носик. Кто-то сверху орал матом, а потом раздался детский плач. И я вспомнил, как она танцевала у окна, и как там она впервые закурила. Тут так темно и холодно и здесь мне паршиво. Я попытался закричать и стал вырываться, потому что мне было страшно, но Саня плотно зажал мне рот рукой и шипел мне на ухо. Готов поклясться, я чувствовал вкус стальных перил. Или это был вкус крови.
- Токсикоманы проклятые! – скрипучий голос в глубине мрака прозвучал для меня размыто, - я сейчас милицию вызову!
Я боялся увидеть консьержку, потому что, я уверен, она показалась бы мне самым ужасным чудовищем, которое можно только представить. На сморщенном лице терялись бы два маленьких красных глаза, нос крючком стал бы длиннее в несколько раз, а рук стало бы не две, а сразу восемь, и все они длинные, как провода.
Саня вытолкнул меня обратно на улицу, где прямо перед нами стояли двое легавых в форме.
- Как же задолбали эти торчки, - сказал один, приближаясь. Саня больно толкнул меня в бок, что сработало как отрезвитель, и мы побежали по широкой улице. Толпа помогала затеряться между этим городом и небом, а еще мне показалось, что мы бежим очень медленно, потому что в моей башке играла очень спокойная классическая мелодия. И все вокруг было светлым, и даже беспокойные лица людей которых я не видел уже так давно.. Блин, знаете, правда, очень давно. Они все непонимающе щурятся. А наверху солнце пробивается сквозь эти самые провода и светит ярко, и бежать мне легко. Это все вокруг совсем не доставляет мне боли, потому что сейчас, растворяясь в багровой дымке, я не думаю, что станется завтра, и какой же я, все-таки, мудила. Но тяжелые мысли вернутся, я знаю и уже чувствую их внутри себя. По крайней мере, Киса умеет их убивать. И убивает она лучше, чем создает, это правда. И в две стороны. Твой белый-белый-белый снег. Когда-нибудь-нибудь растает. Да нет, да нет, это не в смех. Я так хочу тебе понравиться.
Какая же она маленькая и миленькая, акая же она кошечка!
Саня завернул в парикмахерскую, когда почувствовал, что мы оторвались. Надо было где-то пересидеть, и то понимали уже мы оба. Слишком много людей сегодня изъявили желание с нами поговорить. Высокая, но тощая как палка, к нам подошла девушка в бледно-сиреневом фартучке.
- Чем могу помочь вам? – спросила она. Женщина. Так странно. Я так давно не видел женщин, и ее голос показался мне отчего-то противным. Ну, не считая матери.
- Его, - Саня поставил меня впереди себя и выпалил первое, что ему пришло в голову, - в фиолетовый.
Кажется, его не до конца отпустило. И это была прекрасная идея, потому что я устал, и меня не отпускало тоже. Я сидел в кресле, передо мной было зеркало, поэтому я закрыл глаза и не открывал их до конца «процедуры».
Как-то одним вечером я купил высветлитель волос. И дождался, когда придет Киса, потому что мне отчего-то очень захотелось обесцветиться. И чтобы она посмотрела и помогла мне. В тот вечер я не кидал ничего, от этого у меня немного болела голова. А на ней была длиннющая белая футболка и черные джинсы. И как всегда огромные круглые серьги в ушах. Она потянулась за инструкцией и по-детски удивленно начала читать.
- Я не понимаю.
- Ну ты, блин, совсем тупая? Тут же нашим языком написано.
- Да ты посмотри, сколько колбочек и всякого такого! Одна ошибка – и все. Проиграл. Капут! Я тебе волосы сжечь не хочу, понял?
- Все с тобой понятно, - я взял инструкцию и стал по ней смешивать всякое, чтобы вышло нечто, пахнущее аммиаком. Мы пошли в ванную и взяли с собой ноутбук. И мы смотрели какой-то сериал, она сняла свою футболку и надела мою, чтобы не испачкаться химией. Мы поставили ноут прямо в раковину и молча смотрели в экран, пока она не нажал на паузу вся уже по пояс в краске, и не образовалась тишина. Мы помолчали немного, а потом она перестала гладить мои липкие волосы и спросила:
- Что значит «секрет»?
- О чем ты? – я не понял.
- Ну помнишь, - она сказала, - ты подарил мне надпись каллиграфией. Ты написал «секрет». Что это?
- тебе объяснить значение слова «секрет»?
- Ну, - она смутилась, - я думала, это что-то особенное, и все такое.
- Нет, на самом деле, - я поспешил возразить, - это неважно, что такое «секрет». Это то, чего пока что нет. А может и не быть. Но, когда это произойдет, если это все-таки произойдет, это может им стать. И станет секретом. Просто событию и слову надо обязательно догнать друг друга, понимаешь?
Киса улыбнулась во весь рот, и ее клычки показались мне еще более милыми. Она тогда наклонилась и поцеловала меня теплыми губами в висок, отчего он мгновенно вспыхнул. Я второй раз задумался о любви. А волосы, кстати, прокрасились плохо. Зато мы оба поняли, что такое секрет. Честно сказать, я все это выдумал. Но то, что она в это поверила, было самым потрясающим волшебством, пожалуй. Теперь у нас было что-то только наше. Я разделил с ней нечто вроде секрета.
Я приехал домой поздно, попрощавшись с Саней. Посмотрел в зеркало и понял, что, знаете, смотрится неплохо. Дома было спокойно и тихо. Мать как обычно у себя, и ей, как обычно, плевать. На моем столе лежала тарелка с сосисками, но желания есть не было. В комнате был лютый срач. Я имею ввиду, на полу валялось знатное количество одежды. Я включил лампу и сел на стул, доставая блокнот. Было уже темно, и что-то тянуло меня назад. Даже не так, и не назад, к ней. Туда. На трамвайную остановку, слышать гул машин и тихие песни аффинаж из окна шестого этажа. Чтобы знать, что она там есть, и что с ней все в порядке. Лампа была направлена на мои руки, и я вспомнил, что раньше мне нравилось красить ногти в черный. А Киса всегда ходила пусть и с длинными, но чистыми ногтями.
- Хочешь, я тебе ногти накрашу? – я как-то предложил ей. За окном было также темно, как сейчас. Она как всегда улыбнулась, взяла мои руки в свои и стала рассматривать ровно лежащий лак. Мои ногти были накрашены идеально, я был уверен в этом. И я достал лак и жидкость для снятия, и мы сидели в тишине или ругались. Мы всегда ругаемся и обижаемся друг на друга. Она вечно скачет вприпрыжку, громко смеется, а когда дерется, то не уставая, пока я не выбьюсь из сил. Она бесстрашная и хрупкая, такая маленькая, которую хочется защитить.
- Все готово, кроха, - я смотрел на ее растопыренные пальчики, а потом переел взгляд на клетку с Кошаком. Меня пронзило тугое чувство боли, я понял, что не хочу, чтобы она уходила, и я сказал:
- Я не хочу, чтобы ты уходила.
- Я тоже не хочу, - ее личико мгновенно сделалось серьезным. Она смотрела прямо на меня. Ее нижняя губа совсем слегка еле заметно подрагивала. Она повернула голову набок.
- Красиво, - сказала она, имея ввиду ногти. Я кивнул.
- Ты все еще считаешь себя некрасивым?
Я напрягся, снова переводя взгляд на крысенка, который возился в своем деревянном домике. Потом я сглотнул и сказал:
- Я не хочу об этом опять разговаривать.
- Я думаю, ты прекрасен, - она сказала то, все еще не улыбаясь. Она убивала меня взглядом, а я сглотнул еще раз.
- Твое тело, это красиво. Потому что это ты. Все, что ты есть – это ты, и поэтому я считаю, что все, что ты есть – прекрасно.
Я окончательно сконфузился, и чтобы это крыть, поднялся со стула и поднял Кису на руки и перевернул ее вниз головой. Она радостно завизжала, и тогда я понял, что я хочу слышать этот визг каждый божий день. Что все вокруг – всего лишь кое-что о нас. И что я скучаю по ней больше всего на свете. Я нуждаюсь в ней больше всего на свете. Я хочу ее больше всего на свете. Я люблю ее больше всего на свете.
Я отнес ее на кухню и сел вместе с ней на один стул. И изо всех сил прижал ее к себе, боясь лишь того, что сломаю ей ребра. И тогда она все поняла, она поняла все на свете. И о себе и обо мне поняла. Конечно, как и все, наверное, зря.

Я очнулся и почувствовал, что было что-то не то. Было определенно что-то не то. Тогда я подошел к столу, открыл клетку и вытащил Кошака, дал ему огурец. Он не стал есть. Я подумал «блядство» и поднес его ближе. Он упал из моих рук.
- Ты дышишь? – хрипло спросил я, осознавая, что к горлу подбирается острый клубок паники. Кошак не ответил, он лежал на боку.
Я беру переноску, кладу крысу внутрь, надеваю кеды и бегу по улице через дорогу. Все будет хорошо. Все будет хорошо, главное успеть. Я открываю легкую дверь, забегаю внутрь. Я знаю, что похож на чокнутого нарика, которому прямо сейчас нужен укол хоть чего, поэтому он забежал в ветклинику.
- Крыса, он тяжело…с ним что-то, сделайте, пожалуйста, хоть что-нибудь сделайте, - я говорил полушепотом, чтобы жирный мужик, сидящий на ресепшен не подумал, что я плачу.
- Крыса? – он приподнялся с места, лениво поглядел на переноску, - нет, парень. Мы здесь крыс не обслуживаем. У тебя документы на него есть?
- Какие нахрен документы? Он умирает, вашу мать, помогите мне, сделайте! – я резко начал кричать. Готов поклясться, что всем существом я чувствовал, как дрожат маленькие усики.
- Ну без документов тем более нет, - спокойно сказал мужик и стал царапать что-то на бумажке, - вот, может, принимают здесь. Звони туда.
Я бегу к дому. У меня дрожат руки, и я каждые полсекунды поднимаю переноску к глазам и говорю «все будет хорошо, малыш». Дома я ставлю переноску на стол и достаю номер. Мне отвечает девушка.
- Ветеринарная клиника, здравствуйте.
- Тут крыса, у меня крыса, года два, дышит тяжело, не ест, не двигается, - я тараторил, телефон в моей руке дрожал.
- На какое время записаны? – наивно пропел голос.
- Время? Что?
- А, так вы не записаны? Я могу записать вас на завтра, вам удобно в 14: 00?
Я кладу трубку и берусь за ноутбук. На первом же сайте набираю номер.
- Крыса, пожалуйста, крысенок, два года, не двигается.
- Адрес давайте.
Я дал адрес.
- Давайте мы в ближайшее время вам перезвоним и пошлем к вам человека, хорошо?
- Спасибо, - я кладу трубку. Я вытаскиваю Кошака из переноски и кладу на стол. Он не дышит. Я отхожу в сторону и не могу отвести от него взгляд. И закрываю руками глаза, потому что из них начинают течь слезы. Я не помню, когда последний раз плакал, это было так давно, а сейчас, сейчас без слез я не могу обойтись. Я просто смотрю на него: на его хвостик и ушки, и мне становится так больно. Так больно, так тяжело, как будто мне собрались отрезать руку. Тогда я несу его в ванную, ему нравится вода. Холодная вода ласкает его шерстку, и он тянется к ней. Потом я полчаса отпаиваю его водой. Я делаю искусственное дыхание и массаж сердца. Наверное, я сошел с ума. Я никогда такого никому не делал. Меня успокаивает то, что его сердце еще бьется. Я смотрю, как его маленькие лапки сжимаются в кулачки. Потом смотрю, как его тело извивается. Он пытается дышать. В моих руках он пытается дышать и дрожит, и дрожит его хвост, а красные глаза держатся открытыми. У него из носа течет кровь и застывает маленькими капельками на его усах.
- Все будет хорошо.
Я себе вру, наверное, специально вру. Мне не перезвонили. Я давлю на грудь Кошака, открываю его рот и вытираю его глаза и вытираю его нос. На моих пальцах сохнет кровь. Готов поклясться, что не помню момента, когда понял, что сердце больше не бьется. Из меня вырывается сдавленный стон, тонкий-тонкий, странный и противный, хриплый такой, словно мне 14 лет. Я падаю и отодвигаюсь к стене и закрываю глаза коленями. И начинаю рыдать. Изо всех сил, во всю глотку.
- Он умер, - я еле проговариваю эти слова снова и снова, и снова и снова. Он умер. И всем на свете, кроме меня, срать на это маленькое существо, возможно, одно из немногих причин, почему я вообще жил. Я плачу и плачу, не могу остановить потоки слез, подхожу к зеркалу и смотрю на свои глаза. В этот момент я кажусь себе особенно уродливым и неприятным. Тогда я понимаю, как сильно я ненавижу смерть. Как сильно я ненавижу боль. Я подбегаю к столу и хватаю таблетки. Глотаю сразу четыре и откидываюсь на кровать. Я ни за что не возьму на руки его мертвого. Каждый раз, когда я смотрю на Кошака, как он застыл на спине, я только сильнее сжимаю голову и моя грудь вздымается новыми рыданиями и дрожью. И я чувствую на руках запах его шерсти, а во рту вкус опилок. Барбитураты не берут полчаса. Не берут час и дальше не берут. Ничего вокруг не становится фиолетовым и успокаивающим. Ничего не происходит. И тогда я понимаю, как сильно я ненавижу их. Как сильно я ненавижу бессилие. Как сильно я ненавижу смерть. Все вокруг пахнет смертью.

Глава 5

Я пролежал так, наверное, часа два, постепенно ощущая, как футболка начинает прилипать к телу, которое только и делает, что горит. Я боюсь открывать глаза, потому что все, что мне хочется видеть вере собой – это окно, излучающее теплую ванну фиолетового тумана, погружающего меня в полное спокойствие и апатию. Мои плечи словно покрылись ожогами и волдырями, и каждое скольжение ткани по коже принималось моим телом, словно это не хлопок, а наждачная бумага. Я не слышал, как дышал, но я знал, что я дышал тяжело. Это плохо, сука, очень-очень плохо. Силы встать испарились, несмотря на то, что я очень хотел пить. Я попытался дотянуться до джинсов, глее лежал ингалятор, и взвыл от боли. Я с трудом скинул с себя футболку и одеяло, и стал лежать на спине. Но мне все равно было больно. Кровать превращалась в адский котел, и кажется, я каждой клеточкой своего тела чувствовал ворсинки, крошки и ниточки под своей спиной. И стены вокруг меня просто пульсируют, а фокусировать взгляд все равно, что в прямом смысле «долбиться в глаза». Я задержал дыхание, но воздух внутри моих легких как будто стал сворачиваться в отвратительные полужидкие желейные комки, множащиеся и вселяющие в сознание страшную мысль – я сейчас задохнусь. И я пытался дышать, чувствуя, как будто поднимаю штангу. И еще было жарко, я лежал с ощущением, что на моих яйцах можно жарить яичницу. Мысли о еде перевернули меня набок. От лишнего телодвижения все органы внутри как будто столкнулись друг с другом, и посжимались и посхлопывались. Голова разрывалась. Я сжал зубы, и в башке прозвучало нечто, похожее на то, будто бьешь металлической палочкой по камертону. Звуки из меня исходили звонкие. Как будто какая-то бездарная порноактриса сильно переигрывала в процессе съемки. Мои пальцы сжимались и разжимались, в сознании всплыл Кошак, и его судорожные движения лапками, и я застонал вновь. А еще всплыла Киса. Я вспоминал ее руки, теплые и маленькие. И тогда у меня сжалось сердце. И я снова задумался о любви. И тогда я понял, что все, что страшно потерять – надо потерять, радостно смеясь. Мое сердце все еще бьется. Ради чего бьется мое сердце? Я не помню, когда понял, что она исчезла. Когда понял, что она испугалась. Или переехала. Или…разве так можно Она просто оставила меня здесь. Оставила одного, без единого шанса почувствовать счастье еще хоть разочек в своей жизни. И невыносимее всего, знаете, не знать, совсем, она страдает, страдали ли по мне, как я по ней страдал? Экстренная связь с машинистом, кэп, хотя бы вы поговорите со мной! И даже не то больно, что она не со мной сейчас, а где-то, а самое поганое, что я не знаю, где это где-то. И как она там, и с кем, и хорошо ли ей? Неужто не понимает, что нельзя уходить, когда даришь жизнь, когда уже пришла, заставив поверить, что навсегда, когда подарила весь мир, открыв на него глаза? Я был жив только рядом с ней. А сейчас я умираю, погибаю, сдыхаю, сгниваю, придумайте глагол. Мне надо лишь знать, что все у нее хорошо, и что она простила меня за все-все плохое и гадкое, что я с ней делал. Только это. Сказала бы она, чтобы ушел я, я бы, поверьте, ушел бы. Если бы она сказала. Но она ушла сама, разве можно так? Зато я помню, как она выглядела в последний раз.
Было ветрено, и ее лохматые волосы бились в конвульсиях во все стороны. И она улыбалась своей самой милой улыбкой, в которой, скорее всего, я и видел тот самый секрет. Мы сидели во дворике на лестнице у какого-то бара, и она держала мои руки. Я так хотел сохранить тепло, источающееся ее телом, что ловил каждый вздох, осознавая любовь. Был вечер, и она сказала:
- Там вдалеке горит закат, - и показала пальчиком на ярко-оранжевое солнце. Я взял ее за руку и засунул руку в карман, чтобы ее руки оставались теплыми. И мы сидели там весь вечер, пока она не вытащила руку и не сказала:

- До завтра, - и улыбнулась. Я ухватил ее за пальцы и сказал:
- Я люблю тебя, Киса.
И она снова улыбнулась. Но завтра не пришла.
Я бился ногами о стену в треморе, пока не шлепнулся на пол, заверещав, что есть мочи. Мне чудилось, будто складки моего живота образовывали под собой липкую лужу пота. Я подумал, что секобарбитал наконец подействовал, но это была отключка.

***

- Че ты смотришь?
- Посмотреть нельзя?
Она положила голову на мое плечо, взялась за края одеяла и укрыла нас с головой.
- Дышишь?
- Дышу.
Мы лежали друг к другу лицом. Ее руки легли мне на плечи, как в тот раз. Я шумно выдохнул и закрыл глаза.
- Знаешь, - она шагала подушечками пальцев по моей шее, ушам, и легкими прикосновениями обжигает кожу, - я переживала за тебя, когда ты не позвонил.
- Да что ты.
- Да, - она быстро ответила, - я не знаю, почему, но я тогда подумала, что ты снова пойдешь к поездам. И ты правда пошел. Зачем ты пошел к поездам?
- Я хотел увидеть тебя, - честно ответил я. Ее пальцы поглаживали мочки моих ушей, и внутри меня на мгновение почувствовалось такое теплое-теплое приятное щекотание.
- Я боялась не успеть, почему-то. Вдруг ты снова захочешь помереть, а меня не окажется совсем рядом. Я просто рада, что теперь я всегда успею, понимаешь?
Я стал гладить ее двумя руками. А вокруг темнота. Вернее, снаружи-то наверняка светло и ярко-ярко, но не с нами.
- Потому что меня к тебе что-то притягивает, понимаешь? – она повторила, - ты не просто так, ты не такой, как другие. Другие отчего-то уверены, что они все – красивые, и что все их любят, и им только б жить и жить.
Моя футболка задралась, и теперь что-то холодное, мне так показалось, опустилось мне на живот. Это были ее руки.
- Но я смотрю на этих «других», и думаю, что это все не так, и что это все неправда. А ты…красивый.
Ее пальцы стали будто пересчитывать мои ребра, я дрожал.
- И с тобой все должно быть хорошо, и я хочу, чтобы ты жил обязательно, для меня. И даже если ты веришь в то, что тебя не любят, это не так.
Я молчал. И когда моя футболка задралась прямо до моих подмышек, она прижалась ко мне и засопела теплым дыханием мне в шею, поглаживая мою спину. Я бы мог ответить что-то колкое или гадкое, но мне не захотелось. И я чувствовал себя самым лучшим на свете, самым честным и добрым на земле, потому что она верила в это. Я понял, что хочу всегда чувствовать себя нужным и любимым, потому что отчего-то она со мной, а значит, я должен держать ее, не отпуская.
- Знаешь, у меня никогда не было ни с кем так, как с тобой.
Она шептала мне на ухо.
- Мы с одним мальчиком в начале девятого класса каждый день гуляли и болтали о всяком и играли в приставку. Он грезил наукой и склонял меня раздеться. В конце девятого я с другим мальчиком каждый день встречалась в начале комендантского часа, и мы шли на рампы. И лежали на них и смотрели на небо. Говорили о всякой чепухе. И целовались. Но я ничего так и не почувствовала, совсем. А еще он трогал меня, когда провожал до подъезда. Но мне это все было противно, и люди были мерзкие сами по себе, понимаешь?
Я задержал дыхание, потому что боялся ее сбить. Мне казалось, что я специально заглушаю звук своего сердца, потому что понимаю: я его прекрасно слышу.
- А ты не такой. Я хочу почувствовать…дай мне повод здесь остаться!
И тогда замолчали мы оба. Пока наши пальцы то сплетались, то водили по коже друг друга. Пока там, за пределами одеяла, догорал закат.

Заключение

Я просыпаюсь и обнаруживаю, что моих таблеток совсем нигде нет. Я лежу под белым одеялом, а в окно светит бледно-желтый, но яркий-яркий свет. На столе лежит стикер, который мне оставила мать.

«Нейролептики в ящике»

И еще один, оставленный кем-то другим.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒