Предисловие автора к изданию 2003 года 19 страница

В отличие от меня, мой брат Цзиньмин с детства отличался независимым складом ума. Он увлекался наукой, читал научно — популярные журналы. Хотя они содержали неизбежную пропаганду, сообщалось в них и об успехах западной науки и техники, которые производили на Цзиньмина огромное впечатление. Его поражали фотографии лазеров, судов на воздушной подушке, вертолетов, электронных приборов и автомобилей, дополнявшие впечатления от «справочных фильмов». Он стал подозревать, что нельзя верить школе, прессе да и вообще взрослым, когда они говорят, что капиталистический мир — это ад, а Китай — рай на земле.

Особенно Цзиньмина увлекали США как страна с наиболее развитой техникой. Однажды, когда ему было одиннадцать лет, он восторженно рассказывал за обедом о новых успехах американцев в области лазеров и заявил отцу, что обожает Америку. Отец пришел в замешательство. Наконец он потрепал Цзиньмина по голове и сказал маме: «Что мы можем поделать? Наш сын вырастет «правым элементом»! »

Когда ему не было и двенадцати, Цзиньмин сделал ряд «изобретений» на основе картинок в детских научных книжках; он сконструировал телескоп, через который пытался наблюдать комету Галлея, микроскоп со стеклом от лампы. Как — то он решил усовершенствовать ружье, стрелявшее из резинки камешками и еловыми орешками. Чтобы добиться нужного звукового эффекта, он попросил у одноклассника, офицерского сына, пустые гильзы. Товарищ раздобыл патроны, вскрыл их, высыпал дробь и отдал их Цзиньмину, не зная, что порох остался внутри. Цзиньмин наполнил гильзы мелко нарезанным тюбиком из — под зубной пасты, зажал их в щипцах и стал держать над угольной плитой в кухне, чтобы пластмасса запеклась. На решетке стоял железный чайник, Цзиньмин засунул патроны под него. Вдруг раздался громкий хлопок и в дне чайника образовалась дырка. Все помчались в кухню посмотреть, что случилось. Цзиньмин был в ужасе. Не из — за взрыва, а из — за нашего грозного отца.

Однако отец не побил и даже не отругал Цзиньмина. Он строго посмотрел на него, сказал, что тот и так уже изрядно напуган и отправил проветриться. От облегчения Цзиньмин чуть не пустился вприпрыжку. Он не думал, что легко отделается. Когда он вернулся с прогулки, отец запретил ему проводить опыты без взрослых. Но вскоре он забыл о запрете, и Цзиньмин продолжил эксперименты.

Я помогала ему раз или два. Однажды мы сделали распылитель, работающий на струе воды из — под крана, который перемалывал мел. Разумеется, все придумал и сконструировал Цзиньмин. У меня к таким вещам интерес долго не держался.

Цзиньмин ходил в ту же «ключевую» начальную школу, что и я. Да — ли, объявленный «правым элементом» учитель природоведения, преподавал и у него и открыл перед ним мир науки. Цзиньмин остался глубоко ему благодарен на всю жизнь.

Второй мой брат, Сяохэй, родившийся в 1954 году, стал бабушкиным любимчиком, но отец с мамой уделяли ему мало внимания, отчасти потому, что считали: его достаточно балует бабушка. Чувствуя, что он не очень ко двору, Сяохэй занял по отношению к родителям оборонительную позицию. Это их раздражало, особенно отца, который не выносил такого нечестного, по его мнению, поведения.

Иногда Сяохэй так раздражал его, что он его бил. Однако позднее раскаивался, при первой возможности трепал Сяохэя по голове и говорил, что сожалеет, что вышел из себя. Бабушка устраивала ему ужасный скандал, а он говорил, что она портит ему сына. Это было постоянным источником трений между ними. Бабушка, естественно, привязывалась к Сяохэю еще больше и баловала еще сильнее.

Родители считали, что ругать и бить можно только сыновей. Мою сестру, Сяохун, ударили всего дважды. Один раз, когда ей было пять лет, она потребовала, чтобы ей дали сладкое до основной еды, а потом заявила, что не может ничего есть, потому что у нее во рту сладко. Отец сказал, что она добилась, чего хотела. Сяохун обиделась, закричала и швырнула палочки через всю комнату. Отец ударил ее, она схватила метелку из перьев для смахивания пыли и хотела дать ему сдачи. Он вырвал у нее метелку, тогда она схватила метлу. После потасовки отец запер ее в нашей спальне и восклицал: «Испорченная девчонка! Испорченная девчонка! » Сестра осталась без обеда.

В детстве Сяохун много капризничала. Непонятно почему отказывалась ходить в кино и в театр, путешествовать и не ела многих вещей: кричала как резаная, если ей давали молоко, говядину или баранину. Я ей подражала и упустила немало интересных фильмов и вкусной еды.

У меня был совсем другой характер; еще до подросткового возраста я, по словам окружающих, отличалась благоразумием и чувствительностью (дун ши ). Родители пальцем меня не трогали, не сказали ни одного строгого слова. Даже редкую критику они облекали в деликатную форму, словно я была взрослым человеком с развитым чувством собственного достоинства. Они очень меня любили, особенно отец, который всегда гулял со мной после ужина и часто брал к друзьям. Большинство его ближайших друзей были ветеранами революции, способными, умными; с точки зрения партии, все они как — либо «запятнали» себя в прошлом, и потому занимали невысокие должности. Один из них служил в молодости в крыле Красной армии, возглавляемом соперником Мао — Чжан Готао. Другой был Дон Жуаном — его жена, партийная чиновница, которой отец избегал, была невыносимо строгой. Мне нравились эти встречи взрослых, но больше всего я любила оставаться наедине с книгами, которые во время летних каникул читала дни напролет, жуя концы волос. Кроме художественной литературы, в том числе не слишком сложной классической поэзии, я увлекалась научной фантастикой и приключениями. Помню книгу о человеке, который, как ему казалось, провел на другой планете всего несколько дней, а вернулся на Землю уже в двадцать первом веке, когда все изменилось. Люди ели пищевые капсулы, перемещались на судах с воздушной подушкой и разговаривали по телефонам с видеоэкранами. Мне страстно хотелось попасть в двадцать первый век и пользоваться всеми этими волшебными приспособлениями.

В детстве я всей душой рвалась в будущее, спешила повзрослеть и мечтала, чем займусь, когда вырасту. Едва на учившись читать и писать, я предпочитала книги с большим количеством текста книжкам с картинками. Я была нетерпеливой и в прочих отношениях: никогда не сосала конфету, а разгрызала и сразу глотала, жевала даже леденцы от кашля.

С братьями и сестрой у меня были прекрасные отношения. По традиции, девочки и мальчики редко играли вместе, но мы дружили и заботились друг о друге. Мы редко ревновали друг к другу, редко соревновались, редко ссорились. Когда сестра видела, что я плачу, она сама ударялась в слезы. Она не возражала, если меня хвалили. О наших хороших отношениях часто говорили, люди спрашивали наших родителей, как они этого добиваются.

Благодаря родителям и бабушке в семье царила атмосфера любви. Мы видели только нежность родителей друг к другу, и никогда не были свидетелями их размолвок. Мама никогда не показывала нам, что разочарована в отце. После голода родители, как и большинство партработников, уже не были так преданы своему делу, как в 1950–е годы. Более заметное место заняла семейная жизнь, теперь она не считалась свидетельством неблагонадежности. Отец, которому было за сорок, смягчился и сблизился с мамой. Родители больше времени проводили вместе, и, подрастая, я часто наблюдала проявления их любви друг к другу.

Однажды я услышала, как отец пересказывает маме комплимент, отпущенный в ее адрес сослуживцем, чья жена слыла красавицей: «Нам посчастливилось жениться на таких замечательных женщинах. Посмотрите, как они отличаются от всех остальных! » Отец тихо сиял, вспоминая эту сцену. «Конечно, я вежливо улыбнулся, — сказал он, — но про себя подумал: как ты можешь ставить свою жену рядом с моей? С моей женой не сравнится никто! »

Однажды отец поехал на трехнедельную экскурсию по стране для заведующих отделами пропаганды всех китайских провинций. Больше таких экскурсий за все карьеру отца не было, считалось, что это особая честь. На протяжении всего пути их обслуживали по высшему классу, поездку снимал фотограф. Однако отец чувствовал себя не в своей тарелке. К началу третьей недели, в Шанхае, он вконец соскучился по дому, объявил, что ему нездоровится, и прилетел обратно в Чэнду. С тех пор мама называла его «старым дурнем». «Никуда бы твой дом не делся. И я тоже. Во всяком случае, за неделю. Сколько ты всего упустил! » Мне всегда казалось, что на самом деле ей очень по душе папино «глупое домоседство».

В отношении детей родителей прежде всего волновали две вещи. Во — первых, образование. Несмотря на занятость на работе, они всегда находили время проверить наше домашнее задание. Они поддерживали постоянную связь с учителями, требовали от нас отличной учебы, утверждая, что она — основная цель нашей жизни. Еще больше внимания нашим занятиям они начали уделять после голода, когда у них прибавилось свободного времени. По вечерам они почти всегда по очереди давали нам уроки.

Мама репетировала нас по математике, отец — по китайскому языку и литературе. Мы торжественно входили в его кабинет, уставленный с пола до потолка томами в твердых переплетах и перевитыми шнурами изданиями китайских классиков. Перед тем как притронуться к книгам, мы обязательно мыли руки. Мы читали Лу Синя, нашего великого современника, и стихи золотых веков китайской поэзии, трудные даже для взрослых.

Такое же внимание родители уделяли нравственному воспитанию. Отец стремился вырастить нас настоящими гражданами своей страны, именно в этом он видел цель революции. В духе китайской традиции, он дал моим братьям имена, символизировавшие его идеалы: Чжи («Честный») — Цзиньмину; Пу («Непритязательный») — Сяохэю; Фан («Неподкупный») входило в имя Сяофана. Отец верил, что именно этих качеств не хватало старому Китаю и что они расцветут при коммунистах. Коррупция особенно истощала Китай. Однажды он отчитал Цзиньмина за то, что тот сделал самолетик из бланка его отдела. Чтобы позвонить с домашнего аппарата, следовало спросить разрешения у отца. Поскольку он заведовал средствами массовой информации, ему присылали множество газет и журналов. Он с удовольствием предлагал нам их читать, но только в стенах своего кабинета. В конце месяца он относил их в свой отдел, так как старые газеты сдавались в макулатуру. Я провела немало томительных воскресений, помогая ему сверять, все ли номера на месте.

Отец всегда был к нам очень требователен, что постоянно порождало трения между ним и бабушкой, между ним и нами. В 1965 году в Чэнду с балетным выступлением приехала одна из дочерей камбоджийского принца Сианука. В изолированном китайском обществе ее визит воспринимался как сенсация. Мне ужасно хотелось увидеть балет. Отцу, благодаря его должности, доставались лучшие бесплатные билеты на все новые представления, и он часто брал меня с собой. На этот раз он почему — то не смог пойти. Он дал мне билет, но велел поменяться с кем — нибудь, сидящим сзади.

В тот вечер я стояла у входа в театр с билетом в руке; мимо меня в зал проходили зрители — все с бесплатными билетами, распределенными в соответствии с их рангом. Прошла добрая четверть часа, а я все стояла. Я стеснялась обратиться к людям с такой просьбой. Проходящих мимо становилось все меньше, представление уже начиналось. В глазах у меня стояли слезы, я думала, почему мне так не повезло с отцом. Тут я увидела мелкого служащего из отдела отца. Я расхрабрилась и потянула его сзади за пиджак. Он улыбнулся и сразу же согласился пустить меня на свое место, в самом заднем ряду. Он не удивился. О том, как отец с нами строг, в администрации ходили легенды.

На Новый 1965 год по китайскому календарю устроили особый вечер для школьных учителей. Отец пошел на спектакль вместе со мной, но не позволил мне сидеть рядом с ним, поменяв мой билет на место в заднем ряду. Он сказал, что с моей стороны будет невежливо сидеть перед учителями. Я почти не видела сцены и чувствовала себя несчастной. Позднее я слышала от учителей, как их растрогала папина тактичность. Их раздражало, что дети других высокопоставленных чиновников восседали в передних рядах, ведя себя тем самым крайне неуважительно.

В Китае дети чиновников испокон веков считались заносчивыми и избалованными. Это вызывало всеобщее недовольство. Как — то новый охранник не узнал девочку — подростка и не пустил ее на территорию администрации, где она жила. Она наорала на него и ударила его сумкой. Некоторые дети разговаривали с поварами, шоферами и прочей обслугой грубо, в приказном тоне. Они называли их по именам, что в Китае является знаком вопиющего неуважения младшего к старшему. Я никогда не забуду обиженного взгляда повара в нашей столовой, когда сын одного из отцовских сослуживцев вернул ему часть обеда, сказав, что еда дрянь и выкрикнул имя повара. Тот проглотил оскорбление. Он не хотел сердить отца мальчика. Некоторые родители никак не реагировали на подобное поведение своих детей, но отца оно возмущало. Часто он восклицал: «Эти люди не коммунисты».

Родители придавали огромное значение тому, чтобы их дети вели себя со всеми вежливо и уважительно. Мы называли обслуживающий персонал по фамилии, добавляя к ней «дядя» или «тетя» — традиционное вежливое обращение ребенка к взрослому. Закончив еду, мы всегда относили грязную посуду и палочки на кухню. Отец объяснял, что так мы помогаем поварам, иначе им придется убирать со столов самим. Благодаря этим мелочам обслуга нас очень любила. Повара сохраняли нам еду теплой, если мы опаздывали. Садовники дарили мне цветы и фрукты. Водитель с удовольствием делал крюк, чтобы подвезти меня из школы домой — втайне от отца, который не позволял нам ездить в машине без него.

Наша современная квартира располагалась на третьем этаже, балкон выходил на узкий, мощенный булыжником переулок, огибающий стену нашей территории. С одной стороны переулок ограничивала кирпичная стена, с другой — ряд деревянных одноэтажных домиков, в каких в Чэнду селилась беднота. Там были глинобитные полы, не было ни туалетов, ни водопровода. Фасады сбивались из вертикальных досок, две из них образовывали дверной проем. Дом состоял из анфилады комнат. Задняя выходила на другую улицу. Поскольку дома вплотную граничили друг с другом, окна в них отсутствовали. Чтобы впустить в дом свет и свежий воздух, обитатели должны были открывать обе двери. Частенько, особенно жаркими летними вечерами, они сидели на узкой мостовой, читали, шили или болтали. С мостовой открывался отличный вид на просторные балконы и сверкающие окна наших квартир. Отец говорил, что нельзя оскорблять чувства жителей переулка, и запрещал нам играть на балконе.

Летними вечерами мальчики из этих хижин торговали на улицах благовонием от комаров. Чтобы привлечь внимание к своему товару, они распевали особую песенку. Я читала под аккомпанемент этой медленной печальной мелодии. Благодаря постоянным напоминаниям отца, я знала, что возможность учиться в просторной прохладной комнате с паркетом и затянутыми сеткой окнами — неслыханная привилегия. «Не думай, что ты лучше их, — повторял он. — Тебе просто повезло. Знаешь, зачем нам нужен коммунизм? Чтобы все жили в таких домах, как наш, и даже еще лучше».

Отец произносил подобные вещи так часто, что я росла с ощущением вины за свои привилегии. Иногда мальчики, жившие на нашей территории, выходили на балконы и передразнивали песенку юных разносчиков. Мне всегда было за них стыдно. Сидя с отцом в машине, я всегда смущалась, когда мы с гудением проезжали через толпу. Если люди заглядывали в машину, я пригибалась и старалась не встречаться с ними глазами.

В тринадцать — четырнадцать лет я была очень серьезной девочкой. Мне нравилось одиночество, нередко я размышляла на нелегкие этические темы. Я отдалилась от игр и развлечений, мало гуляла с другими детьми, мало сплетничала с девочками. Хотя я пользовалась авторитетом и умела общаться с окружающими, между мной и другими всегда существовала некоторая дистанция. В Китае люди легко сходятся, особенно женщины. Я же с детства любила одиночество.

Отец одобрял это свойство моего характера. Учителя постоянно твердили, что мне нужно проникнуться «духом коллективизма», но он учил меня, что панибратство и стадность необязательно доводят до добра. Это помогало мне сохранять личное пространство. В китайском языке отсутствует точное обозначение для этого понятия, но к тому же, что и я, инстинктивно стремились многие, в частности, безусловно, братья и сестра. Цзиньмин, например, настолько хотел жить своей собственной жизнью, что производил на не знавших его впечатление нелюдима; на самом деле он был очень общительным мальчиком, с ним дружили многие сверстники.

Отец часто говаривал нам: «Думаю, мама делает совершенно правильно, что выпускает вас «на вольный выпас»». Родители предоставляли нам свободу, уважали наше желание жить в своем собственном мире.

_14.«Папа родной, мама родная, но никого нет роднее Председателя Мао»: Культ Мао (1964–1965)

«Председатель Мао», как мы всегда его называли, начал активно присутствовать в моей жизни с 1964 года, когда мне исполнилось двенадцать лет. Уйдя после голода на некоторое время на дальний план, он предпринял шаги к возвращению, и в марте 1963 года призвал всю страну, особенно молодежь, «учиться у Лэй Фэна».

Лэй Фэн был солдатом, умершим, как нам говорили, в двадцатидвухлетнем возрасте в 1962 году. Он совершил невероятное количество добрых дел: изо всех сил помогал старикам, больным, нуждающимся. Он пожертвовал свои сбережения в фонд помощи голодающим, а в больнице отдавал товарищам свой паек.

Вскоре Лэй Фэн стал главной фигурой в моей жизни. Каждый день после учебы мы отправлялись «совершать хорошие поступки, как Лэй Фэн». Мы ходили к вокзалу помогать старушкам тащить багаж, как Лэй Фэн. Иногда мы отнимали у них узлы силой — некоторые крестьянки принимали нас за воров. В дождливые дни я стояла на улице с зонтом, от всей души надеясь, что мимо пройдет пожилой человек и я смогу проводить его до дома, как Лэй Фэн. Если я видела кого — то с полными ведрами на коромысле — в старых домах водопровод по — прежнему отсутствовал, — я безуспешно пыталась собраться с духом и предложить свою помощь; при этом я не представляла, насколько ведра тяжелые.

Постепенно в течение 1964 года акцент сместился с добрых дел в духе бойскаутов на поклонение Мао. Учителя рассказывали нам, что главной чертой Лэй Фэна были «безграничная любовь и преданность Председателю Мао». Прежде чем взяться за любое дело, Лэй Фэн вспоминал какие — нибудь слова Председателя Мао. Его дневник опубликовали, он стал нашим учебником нравственности. Почти на каждой странице встречалось обещание в духе: «Я буду изучать труды Председателя Мао, слушать слова Председателя Мао, следовать указаниям Председателя Мао, стану верным солдатом Председателя Мао». Мы клялись следовать по стопам Лэй Фэна, «подняться в горы, утыканные ножами, и спуститься в моря, объятые пламенем», «истолочь свои тела в порошок и раздробить кости в пыль», «беспрекословно отдать себя в распоряжение нашего Великого Руководителя» — Мао. Поклонение Мао и почитание Лэй Фэна составляли две стороны одной медали: одно было культом личности, другое — безличием.

Первую статью Мао я прочитала в 1964 году, когда нашу жизнь определяли два его лозунга: «Служить народу» и «Никогда не забывать о классовой борьбе». Суть двух этих взаимодополняющих призывов передавало стихотворение Лэй Фэна «Времена года», которое мы заучивали наизусть:

Как весна, я тепло отношусь к товарищам.

Как лето, я с жаром занимаюсь революционной работой.

Я истребляю свой индивидуализм, как осенний ветер

уносит опавшие листья, А к классовому врагу я безжалостен, как суровая зима.

В соответствии с основной мыслью этого стихотворения, учитель предостерег нас от помощи «классовым врагам». Но я не понимала, кто это, а учителя, так же, как и родители, отказывались четко ответить на этот вопрос. Чаще всего говорилось: «Они — как злодеи в кино». Но вокруг я не видела никого, даже отдаленно напоминающего стилизованные образы врагов на экране. Это представляло серьезную проблему. Теперь я не могла спокойно выхватывать баулы из рук у старушек. Не спрашивать же мне было: «А вы не классовый враг? »

Иногда мы ходили убирать дома в переулке неподалеку от школы. В одной хижине жил молодой человек, который, восседая на бамбуковом стуле, с циничной ухмылкой наблюдал, как мы надрываемся, моя его окна. Он не только не предлагал помочь, но и выкатывал из сарая велосипед, чтобы мы его тоже почистили. «Какая жалость, — промолвил он однажды, — что вы не настоящий Лэй Фэн и вас не снимет фотограф для газеты». (Все подвиги Лэй Фэна волшебным образом запечатлевались официальным фотографом. ) Мы все до единого ненавидели мерзкого хозяина грязного велосипеда. Может быть, это классовый враг? Но мы знали — он работает на машиностроительном заводе, а рабочие, как нам не уставали повторять, являлись лучшим, передовым отрядом революции. Я совсем запуталась.

После школы я помогала толкать тачки, часто доверху набитые кирпичами или глыбами известняка. Каждый шаг давался катившим их мужчинам с трудом. Даже в холодную погоду они ходили голые по пояс, по лицу и спине стекали капельки пота. Если дорога шла хоть немного в гору, некоторые из них еле продвигались вперед. Каждый раз при их виде на сердце у меня становилось тоскливо. С начала кампании «учись у Лэй Фэна» я дежурила на тротуаре, ожидая, пока проедет тележка. Я приходила в изнеможение после первой же тачки. Толкавший ее мужчина, стараясь не сбиться с шага, провожал меня почти незаметной перекошенной улыбкой.

Как — то раз одноклассница поведала мне серьезным тоном, что большинство людей, толкающих тачки, — классовые враги, приговоренные к тяжелым работам. Следовательно, помогать им неправильно. По китайской традиции, я обратилась за разъяснением к учителю. Однако она удивительным образом растерялась и призналась, что не знает правильного ответа. Действительно, нередко толкать тачки посылали людей, связанных с Гоминьданом, и жертв политических чисток. Учительница явно не хотела мне этого говорить, но она попросила меня не помогать больше толкать тележки. С тех пор, если на улице мне попадалась сгорбленная фигурка с тачкой, я отворачивалась и уходила с тяжелым сердцем.

Чтобы преисполнить нас ненависти к классовым врагам, в школах устраивали собрания «вспоминаем горечь, размышляем о счастье», на которых представители старшего поколения рассказывали нам о тяжкой жизни в Китае до прихода коммунистов. Мы родились в новом Китае «под красным знаменем» и представить себе не могли, как жилось при Гоминьдане. А Лэй Фэн, говорили нам, мог это представить, поэтому так люто ненавидел классовых врагов и всем сердцем любил Председателя Мао. Когда ему было семь лет, его мать, по рассказам, повесилась, потому что ее изнасиловал помещик.

К нам в школу приходили рабочие и крестьяне: мы слушали истории о голодном, холодном детстве, о зимах без ботинок, о ранних, мучительных смертях. Все они были безгранично благодарны Председателю Мао — он их спас, накормил, одел. Один оратор принадлежал к народности «и», жившей при рабовладельческом строе до конца 1950–х годов. Он относился к сословию рабов и показал нам ужасные шрамы от побоев, нанесенных ему прежними хозяевами. Каждый раз, когда выступающие повествовали о пережитых ими страданиях, набитый до отказа зал оглашался рыданиями. С этих собраний я приходила до глубины души возмущенная злодеяниями Гоминьдана и преисполненная беззаветной преданности Мао.

Чтобы продемонстрировать нам, как выглядела бы жизнь без Мао, школьная столовая регулярно готовила нам так называемый «горький обед», то, чем якобы питался бедный народ при Гоминьдане. Он состоял из странных трав, и я втайне задумывалась, не разыгрывают ли нас повара — это было нечто чудовищное. Первые два раза меня рвало.

Однажды нас отвели на выставку «классового воспитания», посвященную Тибету. Мы увидели фотографии темниц, кишащих скорпионами, ужасные орудия пыток: приспособление для выковыривания глаз и ножи для подрезания сухожилий на лодыжках. К нам в школу приехал человек в инвалидной коляске, рассказавший, что он был рабом и ему подрезали лодыжки за какую — то мелкую провинность.

С 1964 года «музеи классового воспитания» открыли также в богатых домах; там показывалось, в какой роскоши жили помещики, пившие кровь трудового народа до тех пор, пока к власти не пришел Мао. В 1965 году на китайский Новый год отец повез нас в знаменитый особняк в двух с половиной часах пути от дома. Под политическим предлогом мы просто ранней весной выехали на природу, в соответствии с китайской традицией «прогулки по первой зелени» (та цин ). Это была одна из немногих наших семейных загородных прогулок.

Проезжая по обрамленной эвкалиптами асфальтовой дороге, пересекавшей зеленую Чэндускую равнину, я завороженно смотрела на дивные бамбуковые рощи вокруг деревенских домов, на дымок, вьющийся из труб крытых соломой хижин, прячущихся в бамбуковой листве. В струящихся среди зарослей ручейках отражались цветки слив. Отец попросил нас после поездки написать эссе о природе, и я тщательно вглядывалась в пейзаж. Меня озадачило, что с немногих деревьев у полей были ободраны все ветки и листья, лишь на вершинах этих голых шестов оставались зеленые шапки. Отец объяснил, что на распаханной Чэндуской равнине дрова добыть нелегко, и крестьяне срезали все ветви, до которых достали. Он умолчал о том, что еще несколько лет назад деревьев было гораздо больше, но львиную их долю поглотили сталеплавильные печи времен «Большого скачка».

Сельская местность выглядела процветающей. По ярмарочному городу, где мы остановились пообедать, сновали крестьяне в яркой новой одежде, пожилые в белоснежных тюрбанах и чистых синих передниках. В витринах переполненных ресторанов светились золотистые жареные утки. На прилавках, вытянувшихся вдоль людных улиц, из больших бамбуковых корзин вырывались клубы ароматного пара. Наш автомобиль прополз через рынок до здания местной администрации, двухэтажного особняка с сидящими у входа каменными львами. Отец жил в этом уезде в голодном 1961 году, и теперь, четыре года спустя, местные работники хотели показать ему, как все переменилось. Нас отвели в ресторан, где нас ждал отдельный кабинет. Когда мы пробирались через ресторанную толпу, крестьяне во все глаза смотрели, как нас, явно приезжих, уважительно провожает местное начальство. Я увидела на столах удивительные кушанья. Я почти ничего не ела за пределами нашей столовой и наслаждалась новыми блюдами под новыми названиями: «Жемчужные шары», «Три залпа», «Львиные головы». Потом директор ресторана проводил нас до мостовой — местные жители по — прежнему глазели на важных гостей.

По дороге в музей наша машина обогнала открытый грузовик с детьми из нашей школы. Они, несомненно, направлялись в тот же особняк. Позади стояла моя учительница. Она мне улыбнулась, а я вжалась в сиденье, стыдясь, что еду в автомобиле с шофером, а они трясутся в открытом кузове на холодном воздухе — весна только начиналась. Отец сидел впереди с самым младшим моим братом на коленях. Он узнал учительницу и улыбнулся в ответ. Обернувшись, чтобы привлечь мое внимание, он обнаружил, что я исчезла из виду. Отец засиял от удовольствия — смущение говорило в мою пользу; хорошо, что я стыжусь привилегий, а не щеголяю ими, заметил он.

Музей произвел на меня подавляющее впечатление. Вокруг стояли скульптуры безземельных крестьян, принужденных платить грабительскую аренду. Были показаны две мерки, которыми пользовался помещик: большой для собирания зерна с крестьян и маленькой для раздачи его в долг, к тому же под разорительные проценты. Была пыточная камера с железной клеткой, затопленная вонючей водой. В клетке человек не мог ни встать ни сесть. Нам рассказали, что так помещик наказывал крестьян, которые не могли заплатить арендную плату. В одной комнате, сообщил экскурсовод, жили три кормилицы: помещик считал, что женское молоко всего полезнее для здоровья. Его пятая наложница съедала в день тридцать уток — не мясо, а только лапки, которые считались большим лакомством.

Не рассказали нам только, что брат этого бесчеловечного помещика теперь возглавляет в Пекине министерство. Так его наградили за сдачу Чэнду коммунистам в 1949 году. Между историями о «людоедских временах Гоминьдана» нам не уставали напоминать, как мы должны благодарить Председателя Мао.

Культ Мао был неразрывно связан с манипулированием печальными воспоминаниями людей о прошлом. Классовых врагов изображали как вредителей, пытающихся вернуть Китай под власть Гоминьдана, и тогда дети лишатся школы, зимних ботинок и еды. Вот почему мы должны разгромить этих врагов. Чан Кайши будто бы устраивал нападения на материк и попытался вернуться в 1962 году, «в период трудностей» — так режим эвфемистически называл голод.

Несмотря на все эти разговоры и мероприятия, классовые враги для меня, как и для большинства моих сверстников, оставались абстрактными, бесплотными тенями невозвратного прошлого. Мао не удалось придать им бытовой, осязаемый облик. Одна из причин, по иронии судьбы, заключалась в том, что он так основательно разрушил прошлое. Тем не менее, нас запрограммировали на ожидание врага.

Одновременно Мао подготавливал почву для собственного обожествления, и все мы стали жертвами его грубой, но действенной пропаганды. Она работала отчасти благодаря тому, что Мао ловко занял положение нравственного ориентира: так же, как суровость к классовому врагу объявлялась синонимом верности народу, всецелое подчинение Мао подавалось как призыв к бескорыстию. Очень сложно было выпутаться из сетей демагогии, тем более что от взрослых не поступало никакой альтернативной точки зрения. Наоборот: они, словно сговорившись, пестовали культ Мао.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒