Дорошевич Влас Михайлович 24 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 37Следующая ⇒

Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.

- Чего она?

- Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!

- Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!

- Как теперь мужу покажется?

Баба была в интересном положении.

- Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! - ревела несчастная женщина.

А рядом с ней другая причитала по другому поводу.

- И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!

- Да ведь сама ехала!

- Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.

- Ну, а где же дети?

- Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!

Я был при отходе этого парохода " Байкал".

На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:

- Так что уж прощайте!..

А у самого глаза были полны слез.

- Господи! Господи! - вопила баба. - За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!

- Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! - побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.

- Эка баба-то какая горькая! - сказал мне один служащий. - И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, - бросать должна.

- Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...

- Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!

И вот эти " добровольно следующие", после всех мытарств, " поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее " Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?

Выходит " жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.

Выходит " хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.

Выходит представитель несчастной " шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

И ей, шедшей за мужиком " Стяпаном" придется жить с " жиганом", с " хамом", со " шпанкой".

Есть исключения. Люди, которые ухитряются " уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же " Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:

- Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.

Но это только исключения.

Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.

А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

" Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.

- Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, " добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!

- Просили бы лошадь.

- Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!

Это как нельзя более частая жалоба.

Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.

В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для " добровольно следующих".

- Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!

Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в " кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:

- Простите, ваше высокоблагородие!

Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.

Слава Богу, что на Сахалине мало " добровольно следующих" интеллигентных женщин.

В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.

- Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

- Нет, это жена ссыльного каторжного Э.

Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

- Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.

Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.

Их любовь была " детской любовью": они оба еще учились.

Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

Это стоило большого труда. Это " не по правилам".

В Одессе молодой девушке объявили:

- Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим - ни под каким видом.

Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, - и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

Что это было за путешествие - можете судить.

И так-то тяжело ехать пассажиром на " каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.

А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.

- Она меня спасла! - говорил мне Э. - Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:

- Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно - бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, - вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, - вместе и уйдем.

- Какая жажда свободы проснулась! - говорит Э. - Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: " Нет".

Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда - вечная каторга, плети.

- Если бы не она, - погиб бы я.

Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, но какой ценой?

- Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! вспоминается поговорка каторжан.

По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

И началась " жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

- Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

Молодой девушке было предписано:

- Или немедленно венчаться или уезжать.

Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

Это была картина венчанья среди слез, - венчанья, на котором все плакали.

- До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! - рассказывает мне жена доктора.

Из церкви " молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в " кандальную". Брачный пир был кончен.

Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица " новобрачная".

Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, - все это, конечно, " из любезности".

- Ну, чего вы идете? - говорят ей, бывало, в семье доктора Л. - До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...

- Нельзя, нельзя! - отвечает она. - Присылали звать. Могут на меня обидеться, - и на " нем" выместят!

Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

И она шла играть.

Господа служащие считали неудобным подавать руку " жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть " из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.

- Играйте!

Особенно ее допекало всесильное лицо, - правитель канцелярии, и тогда уже душевнобольной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.

- Послушайте, как вас! - говорил он обыкновенно с юпитерским величием. - Играйте то-то! Не так скоро! Играйте медленнее. Теперь играйте веселее! Что вы, черт знает, как играете!

Она Плакала и играла. Играла, низко наклонясь к клавишам, чтобы не заметили слез:

- Еще обидятся.

И все для " него".

Это длилось несколько месяцев. Как вдруг на Сахалин приезжает из Петербурга очень влиятельное лицо.

В честь приезжего в Александровске, в пожарном сарае, обычном месте спектаклей, был устроен господами служащими любительский спектакль и танцевальный вечер. На спектакле, в качестве музыкантши, была и госпожа Э.

Влиятельный гость, перед которым все преклонялись, вошел, оглянув собравшихся, заметил стоявшую у пианино госпожу Э., направился прямо к ней и сказал:

- Здравствуйте, мое дитя!

И... поцеловал ей руку.

Он знал ее по Петербургу.

Все изменилось в один момент. Госпожа Э. была окружена женами господ служащих. При встрече с ней после этого уже издали снимали фуражки. Все наперерыв выражали ей свое внимание и заботливость.

Ее муж вскоре был выпущен из тюрьмы. Ему поручили заведывать метеорологической станцией и дали даже маленькое жалованье. Ей дали место учительницы.

Они живут в крошечной, уютной квартирке при здании метеорологической станции и школы. У них есть ребенок.

Украшение их квартирки - это великолепное пианино, которое прислали ей родные из России. Под пианино в венке из колосьев портерт ее великого учителя - А. Г. Рубинштейна.

Музыка - это все, что красит ее жизнь в долгие, долгие сахалинские зимние вечера, когда за окном стонет и крутит пурга, а несчастный муж сидит и рисует или пишет стихи.

Музыка, строгая, классическая, ее единственная радость после ребенка, и играет она так, как не играет может быть никто. Только очень несчастные люди могут очень хорошо играть. В ее игре чудится столько страдания, и горя, и муки, и слез...

Они счастливы, как можно быть счастливым на Сахалине. Но то, что пережито, навек испугало ее. Этот испуг светится в ее детских глазах. Вся жизнь ее - трепет. Трепет за него.

Легкомысленный, еще мальчик, - он любит немножко " позволить себе", как говорят на Сахалине, - пройтись по улице со знакомым служащим или приезжим. И надо видеть ее в такие минуты.

Ведь впечатление от приезда " влиятельного лица" уже улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что может нарваться ее муж. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльно-каторжный так " свободно" разгуливает. Поклонится он, по легкомыслию, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошке. Кандальная недалеко, и ссыльно-каторжные подлежат телесным наказаниям.

- Я пойду вместе с вами! - говорит Э.

И эта маленькая женщина как-то вся пугливо сжимается, словно ужас ее охватывает, вот-вот сейчас ударят.

И перед посторонним человеком его в неловкое положение ставить не хочется. Она деликатна по природе, деликатна до бесконечности. И за него она боится.

- Мне нужно тебе сказать два слова! - старается она его отозвать в сторону.

- Вечно у тебя секреты. После скажешь.

Даже зло берет:

- " Ведь за тебя же боятся! Как ты этого понять не хочешь! "

- Молод еще, никак понять не может, что он уже ссыльно-каторжный! как объяснял мне один старый служащий.

Стараешься уже прийти к ней на помощь:

- Знаете ли, я лучше один пойду, мне к такому-то еще зайти надо.

- Вот и отлично, и я к нему зайду.

Наконец она кое-как оттаскивает его в сторону, что-то быстро, быстро шепчет с умоляющим видом, и он, немного покраснев, говорит:

- Знаете ли, я, действительно, потом один приду... У меня тут еще дельце одно есть...

Слава Тебе, Господи!

Странную пару представляют они.

Он, способный, даже талантливый, но как-то поверхностно, все быстро схватывает, все быстро ему надоедает, дилетант, считающий себя гением. Он любит попозировать, порисоваться всем: стихами, рисунками, даже своим преступлением. Он считает себя человеком необыкновенным и спокойно принимает ту человеческую жертву, которая ему приносится.

Она тихая, трепещущая, робкая, бесконечно деликатная, скромная, словно не сознающая, в своей деликатности и скромности, величия той жертвы, которую она приносит.

Он любит ее, но иногда капризничает, " командует". Она думает только о нем, ухаживает за ним, словно за тяжело больным, и никогда никому не жалуется на долю, которая выпала ей.

Когда она говорит об их сахалинском житье, она старается счастливо улыбнуться. И эта " счастливая улыбка" на бледном, печальном лице, - словно слабый луч света на мглистом, облачном осеннем небе.

Если разговор идет при нем, а они неразлучны, эта женщина-ребенок смотрит за ним, как за ребенком, - она спешит взглянуть на него своими испуганными глазами, словно боится:

- Не заметил ли он, что ей тяжело?

Только раз, да и то без него, у нее вырвалось слово, которое перевернуло мне сердце.

Я привез ей поклон от корабельного инженера, - она из семьи моряков, - который знал ее маленькой.

- Кланяйтесь и ему от меня. Вы его увидите, а я... я ведь н и к о г д а.

Она спасла своего " жениха".

Но стоит ли его жизнь такой жертвы?

И когда я пишу теперь об этой мученице, мне стыдно за мою бедную прозу. Она стоила бы того могучего стиха, которым написаны " Русские женщины".

__________

- Это что за женщина?

- Сожительница ссыльно-каторжного! - презрительно говорит служащий.

- Здесь получил?

- Нет, из России пришла. Гувернанткой она у него была. Семья-то за Г. пойти не захотела, а гувернантка пошла, подавала прошение, - разрешили в виде исключения. Ребенок у них тут есть.

- А как живут?

- Как с ним можно жить! Тьфу, а не жизнь.

Этот Г. занимал очень важное общественное положение. Он сослан за очень скверное преступление.

- Каторга - ужасная вещь. Словно щипцы, которыми колят орехи. Она удивительно " раскусывает" человека. Раскусит всю эту скорлупу, которая называется общественным положением, и видит сразу, было ли какое-нибудь зерно, или одна труха.

Этот Г., как я уже говорил, удивительно пришелся в каторге " по месту".

Занимается мелкими мошенничествами, пьянствует, - его любимое общество - каторжанин-грек, сосланный за грабежи, специалист по взлому касс, ничем другим в своей жизни не занимавшийся.

" Сожительница", пошедшая за ним на Сахалин, спасла Г. Без нее сидел бы он в кандальной тюрьме и, при его замашках, натерпелся бы всего. Благодаря ей, он живет на свободе, своим домом, пьянствует.

А она живет, всеми презираемая " сожительница", интеллигентная женщина, которой приходится проводить время в обществе громил, за водкой повествующих о своих похождениях.

Живет и не жалуется.

- Пожалуйся! Бьет он ее, когда пьяный!

- У нас была тут одна интеллигентная женщина, добровольно последовавшая за мужем, Добрынина. Окончила гимназию она, - рассказывала мне жена начальника округа в селенье Рыковском, - умерла, бедняжка, от воспаления почек. На новое их поселье послали. Там, в землянке, и умерла. Где же женщине такое вынести.

Знаете ли вы, что такое новое Сахалинское поселье?

Кругом тайга, хвойная, мертвая сахалинская тайга. Молчаливая. Ни шороха, ни звука. Только дятел нет-нет застучит, словно крышку гроба заколачивают. Жутко, тихо. Ветер сбил в колтуны вершины сосен.

Кому-то из господ служащих показалось, что здесь хорошо будет устроить поселье. Его назовут по имени и отчеству инициатора: каким-нибудь Петро-Ивановским или Афанасьево-Михайловским.

Сюда, в этот девственный лес, пробираясь по валежнику, по тундре, приходит партия поселенцев. Редко с пилами, - пил обыкновенно не хватает. С топорами и с веревками Вот и все для борьбы с тайгой.

Ночуют под открытым небом. Валят деревья и мастерят землянки. Кое-как из стволов сколачивают срубик, для теплоты обкладывают землей, в виде крыши наваливают валежник. И в этих темных берлогах спят, днем выходя на работу: выкорчевывать пни, поднимать новь без лошадей, без сох, - одними заступами - мотыгами.

Раз ударил мотыгой, - два вершка земли вскопнул, другой раз - опять два вершка.

Так вершками отнимают землю у тайги, медленно, медленно, нехотя раздвигается тайга для нового поселенья.

Работа голодная.

Приедят паек поселенцы, - отправляют по очереди двоих в пост за пайками. Идут те с топорами, плутают по тайге, прорубают себе в чаще дорогу, валят деревья в быстрые горные сахалинские реки, и по этим мостам переходят. Пока-то они еще дойдут, пока пайки получат, пока назад придут, половину голодного пайкового довольствия дорогой съедят, а тут жди. Случается, неделю ягодами одними питаются и работают до изнеможения, борются с тайгой, а наборовшись за день, грязные, потные, месяцами не мытые, валятся, как попало, в темных землянках. Заболеешь, - помощи ниоткуда. Лежи, выздоравливай или умирай в землянке, где и дышать-то нечем.

В такой землянке, на таком новом поселке, и жила, и схватила воспаление почек, и умерла несчастная Добрынина, интеллигентная женщина, приехавшая делить каторгу с мужем.

Какая жизнь, какая смерть...

Слава Богу, что на Сахалине мало добровольно следующих интеллигентных женщин.

При мне в Одессе отправлялась вслед за мужем, сосланным за убийство во время ссоры, интеллигентная женщина.

Моряки - " добровольцы" хлопотали, чтоб устроить ее как можно получше. И каюту ей дали подальше от машины, чтобы спокойней было. И лонгшез кто-то на палубу из своей каюты вытащил:

- Это будет вам!

И было что-то в этой заботливости и трогательное и печальное.

- Словно вы, господа, на казнь ее везете и последние минуты ей усладить хотите!

- А на что же мы ее везем?!

Уроженцы острова Сахалин

Одно лицо, посетив пост Корсаковский, на юге Сахалина, захотело непременно увидеть:

- Уроженца острова Сахалина.

Ему привели двадцатилетнего парня, и " лицо" торжественно, всенародно расцеловало этого " уроженца".

Я не знаю, что именно привело его в такой восторг.

Он целовал, я полагаю, не этого несчастного парня, - он целовал еще более несчастную идею о " сахалинской колонии".

Перед ним было живое олицетворение этой идеи, - свободный житель Сахалина, не привезенный сюда, а здесь родившийся, здесь выросший.

Я видел много этих " живых воплощений идеи колонизации".

Я видел уроженцев острова Сахалин на свободе, видел их в подследственных карцерах, видел в тюрьмах, отбывающими наказание за совершенные преступления, - и не скажу, чтобы они приводили меня в особый восторг.

Я рассказывал уже, как отыскивал палача Комлева, закончившего уже свою деятельность, числящегося в богадельщиках и пришедшего в пост Александровский " на заработок", предвидевши казнь.

- А вон, ваше высокоблагородие, - сказали мне, - изволите видеть на конце улицы махонькую избушку. Туда и отправляйтесь. Он там у польки нанялся детей нянчить. Вешать да за детьми ходить, - больше ни на какую работу он, старый пес, и не способен!

В маленькой избушке возилась около печки рослая, здоровая баба! По углам пищали трое ребятишек.

- Посидите тут. Комлев с самым махоньким в фонд (казенная лавка) пошел. Сейчас будет.

" Полька", крестьянка Гродненской губернии, отбывает еще каторгу.

Она пришла сюда, - бабы особенно не любят сознаваться в преступлении, - " по подозрению в убийстве мужа".

- Потому и подозрение упало, что меня за него силком замуж выдали, а за мной другой прихлестывал. Ну, на нас и подумали, что мы " пришили".

В каторге она выучилась говорить, - не на русском, а на каторжном языке.

- Меня сюда послали, а с которым я была слюбившись, слышно, в Сибири. Вот и живу.

- А дети чьи? Из России привезла?

- Зачем из России. - Дети - здешние. Эти двое, старшенькие, от первого сожителя. Поселенец он был, потом крестьянство получил, на материк ушел. А меньшенький, которого Комлев нянчит, - теперешнего сожителя. Кондитер он. Через месяц ему срок поселенчества кончается, крестьянство получит, тоже на материк уйдет.

- Ну, а вот этот от кого?

- Этот? А кто же его знает!

- Ну, а когда кондитер твой на материк уйдет, тогда ты что же с детьми-то делать будешь?

- А другого сожителя дадут.

Так " отбывает каторгу" эта женщина, когда-то не вынесшая жизни с нелюбимым мужем, и теперь переходящая от " сожителя" к " сожителю" с тупым, апатичным видом.

В это время в избушку вошел Комлев.

На руках, которые привыкли драть и вешать, он бережно нес годовалого ребенка.

Я отложил беседу с ним до другого раза.

Палач с ребенком на руках...

- Зайди ко мне завтра... Только без ребенка!

Что будет потом с этими детьми, которые родятся от сожителей, по окончании поселенчества уезжающих на материк, которые родятся " кто его знает от кого" и растут здесь на руках палача?

Знаменитость " поста Корсаковского", и его " прелестница" - " молодая Жакоминиха".

Отец и мать Жакоминихи были ссыльно-каторжные. Она родилась на Сахалине.

Она ничего другого не видала, кроме Сахалина. Говорит на том же языке, на котором говорят в кандальных тюрьмах. И когда ей говорят, что есть другие страны, вовсе не похожие на Сахалин, она только с недоумением отвечает:

- Да ведь и там людей " пришивают" из-за денег!

Ее очень интересует вопрос:

- Правда, что в России не нужно снимать шапок перед чиновниками?

И это кажется ей очень странным.

Она знает только два сорта людей: чиновников и " шпанку".

У нее двое детей, которых она очень любит и на которых тратит все, что " добывает".

Детей она одевает, как " чиновничьих детей", - для себя ждет каторги, как чего-то самого обыденного.

Ведь в каторгу приговорят!

- Что ж! Отдадут в сожительницы. Меня любой поселенец и с детьми возьмет: я - баба прибыльная.

Она говорит это спокойно, деловым тоном.

Жакоминиха была выдана замуж тоже за сына ссыльно-каторжных родителей.

Семья Жакомини давно была прислана на Сахалин из Николаева, отбыла каторгу, поселенчество, разжилась, имеет большую торговлю. Молодой Жакомини жил с женой в селении Владимировке, держал лавку, охотился на соболей. Жили, по-сахалински, очень зажиточно. Но молодой бабе приглянулся поселенец. " Парень-ухват", отчаянный, из " Иванов", как зовутся удальцы каторги. Он кончил срок поселенчества, собрался на материк, и об отъезде сказал Жакоминихе только накануне.

- А меня возьмешь с собой?

- Взял бы, если бы у тебя были деньжата.

В тот же день Жакоминиха подсыпала мужу стрихнина. Стрихнином травят соболей, и он есть в доме каждого охотника.

Преступление было совершено изумительно откровенно. Жакоминиха поднесла мужу отраву в то время, как в соседней комнате работники дожидались их к обеду.

Когда Жакомини грохнулся на пол, вбежали рабочие и тут же около него подняли " поличное" - рюмку с остатками порошка.

- Сам отравился! - сразу объявила Жакоминиха.

И первое, что сделала, сейчас же начала вынимать из сундука деньги.

Она была страшно изумлена, когда ее притянули к следствию, и объясняет это только интригой со стороны стариков Жакомини.

- Как же к следствию? По какому полному праву на материк не пускают? Нешто есть свидетели, что я ему отраву подносила.

Это, как я уже говорил, глубочайшая уверенность, каторги, что, если только нет свидетелей-очевидцев, стоит " судиться не в сознании", и никто вас обвинить не имеет права. А если и обвинят, то неправильно, не по закону.

- Должны оставить в подозрении, а не осуждать!

Состоя под следствием, Жакоминиха совершила новое преступление, опять " без свидетелей".

Однажды могила Жакомини была найдена разрытой. В крышке гроба было прорублено отверстие.

Собравшиеся " сахалинцы" моментально узнали, чьих рук дело:

- Жакоминиха! Это уж всегда так делается! Дело первое!

" Жакоминихе" начал часто сниться ее покойный муж. А если начинает мерещится убитый, надо разрыть могилу и посмотреть, не перевернулся ли он в гробу. Если перевернулся, надо положить опять как следует, и убитый перестанет являться и мучить.

- Да почему же, непременно, это сделала Жакоминиха?

- Помилуйте, да она с малолетства это средство знает. С детства между убийцев! - совершенно резонно отвечают служащие на Сахалине.

- Ну, и баба! - говорю как-то поселенцу.

- Да ведь оно, ваше высокоблагородие, может по-вашему как иначе выходит. А по-нашему, по-корсаковскому, завсегда случиться может. Потому здесь в каждом доме корешок борца имеется...

" Борец" - ядовитое растение, растущее на южном Сахалине.

- Каждый держит!

- Зачем же?

- Случаем - для себя, коли невтерпеж будет. Случаем - для кого другого. Только что она не борцом, а трихнином отравила. Только и всего. А то бывает. Потому Сакалин.

Виктор Негель, молодой человек двадцати лет, подследственный арестант, содержавшийся в карцере Александровской кандальной тюрьмы, пожелал меня видеть по какому-то делу.

- Вы с Негелем остерегайтесь оставаться наедине! - предостерегал меня начальник тюрьмы.

Для моих бесед с арестантами предоставлялась тюремная канцелярия в те часы, когда в ней не было занятий. Арестант входил один, без конвойных. Конвойные оставались ждать на дворе.

- Цапнет он вас чем-нибудь, выпрыгнет в окно на улицу и даст стрекача: там всегда толпятся поселенцы, дадут возможность бежать. А ему больше ничего и не остается, как бежать. Это, батюшка мой, человек, который в своей жизни еще дел натворит!

Негель, действительно, не внушал симпатии. В канцелярию вошел юноша небольшого роста, плотный, коренастый. Злые раскосые глаза. Он был очень раздражен долгим сидением в карцере. Необыкновенно ясно выраженная асимметрия лица, узенький низкий лоб, короткие густые мелко вьющиеся волосы, жесткие как щетина.

Наша беседа с ним длилась часа три, и, когда беспокоившийся начальник тюрьмы зашел в канцелярию посмотреть, не случилось ли чего, он остолбенел от изумления. Картина была престранная!

Негель ревел, как дитя. Я утешал его, отпаивал водой и, совершенно растерявшись, гладил по голове, как маленького ребенка.

- Что вы сделали Негелю?! - только и нашелся спросить начальник тюрьмы.

Передавая свою просьбу, Негель рассказал всю свою жизнь. А она, действительно, так же ужасна, как отвратительно его преступление.

У него убили мать. Через десять месяцев после этого он сам совершил убийство.

Убил жену ссыльного М. Он был вхож как свой в эту семью. Негель зашел к ним, когда самого М. не было дома, а жена хлопотала по хозяйству.

- Где Иван Иваныч? - спросил Негель.

- А тебе какое дело! - будто бы ответила ему резко М.

Негель схватил железную кочергу и начал ею бить несчастную женщину по голове. Это было, действительно, зверское убийство. Негель продолжал ее бить и мертвую. Бил с остервенением: лица не было, зубы были забиты ей в горло.

Покончив с убийством, он убежал, вымылся, переоделся и, когда убийство было открыто, прибежал на место одним из первых.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒