Дорошевич Влас Михайлович 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 37Следующая ⇒

Вы не можете себе представить, какое впечатление производит человек, прикованный к тачке.

Вы смотрите на него прямо с удивлением.

- Да чего это он ее все возит?

И воочию видишь, и не верится в это наказание.

По окончании проверки кандальные пели молитвы.

Было странно слышать: в " номере" - 40 - 50 человек, а поет слабенький хор из 7 - 8. Остальные все кавказцы...

Меня удивляло, что в кандальном отделении не пели " Христос воскресе".

- Почему это? - спросил я у смотрителя.

- А забыли, вероятно!

Люди, забывшие даже про то, что теперь пасхальная неделя!..

Раскомандировка

Пятый час. Только-только еще рассвело.

Морозное утро. Иней легким белым налетом покрывает все: землю, крыши, стены тюрьмы.

Из отворенных дверей столбом валит пар. Нехотя, почесываясь, потягиваясь, выходят невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть люди; некоторые на ходу надевают свое " рванье", другие торопятся прожевать хлеб.

Не чувствуется обычной свежести и бодрости трудового, рабочего утра.

Люди становятся шеренгами; плотники - к плотникам, чернорабочие - к чернорабочим.

Надзиратели по спискам выкликают фамилии.

- Здесь!.. Есть!.. - на все тоны слышатся с разных концов двора голоса, то заспанные, то мрачные, то угрюмые.

- Мохаммед-Бек-Искандер-Али-Оглы! - запинаясь читает надзиратель. Ишь, черт, какой длинный.

- Иди, что ли, дьявол! Малайка*, тебя зовут! - толкают каторжные кавказца, за три года каторги все еще не привыкшего узнавать своего громкого " бекскаго" имени в безбожно исковерканной передаче надзирателя.

_______________

* Название всех молодых кавказцев. Старые зовутся " Вабаями".

Над всем этим царит кашель, хриплый, затяжной, типичный катаральный кашель.

Многих прохватывает на морозце " цыганский пот". Дрожат, еле попадают зуб на зуб.

Ждут не дождутся, когда крикнут:

- Пошел!

Еще очень недавно этот ранний час, час раскомандировки, был вместе с тем и часом возмездия.

Посредине двора ставили " кобылу", - и тут же, в присутствии всей каторги, палач наказывал провинившегося или не выполнившего накануне урока.

А каторга смотрела и... смеялась.

- Баба!.. заверещал как поросенок! Не любишь! - встречали они смехом всякий крик наказуемого.

Жестокое зрелище!

Иногда каторга " экзаменовала" своих стремившихся заслужить уважение товарищей и попасть в " Иваны", в герои каторги.

На кобылу клали особенно строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что " не покорится начальству".

И каторга с интересом ждала, как он будет держать себя под розгами.

Стиснув зубы, подчас до крови закусив губы, лежал он на кобыле и молчал.

Только дико вращавшиеся глаза да надувшиеся на шее жилы говорили, какие жестокие мучения он терпел и чего стоит это молчание перед лицом всей каторги.

- Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! - мерно считал надзиратель.

- Не мажь!.. Реже!.. Крепче! - кричал раздраженный этим стоическим молчанием смотритель.

Палач бил реже, клал розгу крепче...

- Пятнадцать... Шестнадцать... - уже с большими интервалами произносил надзиратель.

Стон, невольный крик боли вырывался у несчастного.

" Срезался! Не выдержал! "

Каторга отвечала взрывом смеха.

Смотритель глядел победоносно:

- Сломал!

Иногда каторга ждала раскомандировки, просто - как интересного и смешного спектакля.

- Смотрите, братцы, какие я завтра курбеты буду выкидывать, как меня драть будут. Приставление! - похвалялся какой-нибудь " жиган", продувший в карты все, до казенной одежды и пайка включительно, питающийся крохами со стола каторги и за это разыгрывающий роль шута.

И каторга ждала " приставления".

Помирая от внутреннего, еле сдерживаемого смеха, смотрела она на " курбеты", которые выделывал " жиган".

Многие не выдерживали, прыскали от смеха, на землю приседали от хохота: " Не могу, братцы вы мои".

А несчастный " жиган" старался.

Падал перед смотрителем на колени, клялся, что никогда не будет, просил пощадить его, " сироту, ради деточек малыих".

Не давался положить на кобылу, кричал еще тогда, когда палач только замахивался.

- Ой, батюшки, больно! Ой, родители, больно!

- Крепче его, шельму! - командовал взбешенный смотритель.

А " жиган", лежа под розгами, прибирал самые " смешные" восклицания:

- Ой, бабушка моя милая! Родители мои новопреставленные!

И кровью и телом расплачивался за те крохи, которые бросала ему со своего стола каторга.

Расплачивался, доставляя ей " довольствие".

Наказание кончилось, и " жиган", часто еле-еле, но непременно с деланной, натянутой улыбкой, подходил к своим.

- Ловко!

Еще недавно, выйдя ранним морозным утром на крыльцо, можно было слышать вопли и стоны, несшиеся с тюремного двора.

Но tempora mutantur... Веяния нашего великого гуманного века все же сказались и на Сахалине.

И смотритель Корсаковской тюрьмы горько жаловался мне, что ему не дают теперь " исправлять" преступников.

Эти утренние расправы, экзамены и спектакли для каторги составляют сравнительно редкость.

Раскомандировка происходит и кончается тихо и мирно.

Перекличка кончена.

- Ступай!

И каторжные, с топорами, пилами, веревками, срываются с места, бегут вприпрыжку, стараясь согреться на ходу.

Тюрьма кандальная

" Кандальной" называется на Сахалине тюрьма для наиболее тяжких преступников, - официально " тюрьма разряда испытуемых", тогда как тюрьма " разряда исправляющихся", - для менее тяжких или окончивших срок " испытуемости", - называется " вольной тюрьмой", потому что ее обитатели ходят на работы без конвоя, под присмотром одного надзирателя.

- Кандальная тюрьма у нас плохая! - заранее предупреждал меня смотритель. - Строим новую, - никак достроить не можем.

И чтобы показать мне, какая у них плохая тюрьма, смотритель ведет меня по дороге в пустое, перестраивающееся отделение.

- Не угодно ли? Это стена? - смотритель отбивает палкой куски гнилого дерева. - Да из нее и бежать-то нечего! Разбежался, треснулся головой об стену, - и вылетел насквозь. Воздух скверный. Зимой холодно, вообще дрянь.

Гремит огромный, ржавый замок.

- Смирно! - командует надзиратель.

Громыхают цепи, и около нар вырастают в шеренгу каторжные.

На первый день Пасхи из кандальной тюрьмы бежало двое, - несмотря на данное всей тюрьмой " честное арестантское слово", - и теперь, в наказание, закованы все.

Сыро и душно; запах ели, развешанной по стенам, немножко освежает этот спертый воздух.

Вентиляции - никакой.

Пахнет пустотой, бездомовьем.

Люди на все махнули рукой, - и на себя.

Никаких признаков хоть малейшей, хоть арестантской домовитости. Никакого стремления устроить свое существование посноснее.

Даже обычные арестантские сундуки, - редко, редко у кого.

Голые нары, свернутые комком соломенные грязные матрацы в головах.

По этим голым нарам бродит, подняв хвост, ободранная чахлая кошка и, мурлыкая, ласкается к арестантам.

Арестанты очень любят животных; кошка, собака - обязательная принадлежность каждого " номера". Может быть, потому и любят, что только животные и относятся к ним как к людям.

Посреди номера стол, - даже не стол, а высокая длинная узкая скамья. На скамье налито, валяются хлебные крошки, стоят неубранные жестяные чайники.

Мы заходим как раз в тот " номер", где живут двое " тачечников".

- Ну-ка, покажи свой инструмент!

Несмазанная " тележка" визжит, цепи громыхают, прикованный тачечник подвозит к нам свою тачку.

Тачка, - весом пуда в два, - прикована длинной цепью к ножным кандалам.

Раньше она приковывалась к ручным, но теперь ручные кандалы надеваются на тачечников редко, в наказание за особые провинности.

Куда бы ни шел арестант, - он всюду везет за собой тачку.

С нею и спит, на особой койке, в уголке, ставя ее под кровать.

- На сколько лет приговорен к тачке? - спрашиваю.

- На два. А до него на этой постели спал три года другой тачечник.

Я подхожу к этой постели.

У изголовья дерево сильно потерто. Это - цепью. Пять лет трет это дерево цепь...

- Дерево, и то стирается! - угрюмо замечает мне один из каторжников.

Наказание тяжкое, - оно было бы совсем невыносимым, если бы тачечники изредка не давали сами себе отдыха.

Трудно заковать арестанта " наглухо". При помощи товарищей, намазав кандалы мылом, - хоть и с сильной болью, они иногда снимают на ночь оковы, а с ними освобождаются и от тачки, отдыхают хоть несколько часов в месяц.

Бывают случаи даже побегов " тачечников".

- Работают у вас тачечники?

- Я заставляю, - а в других тюрьмах отказываются. Ничего с ними не поделаешь: народ во всем отчаявшийся.

Кругом угрюмые лица. Безнадежностью светящиеся глаза. Холодные, суровые, озлобленные взгляды, - и злоба и страдание светятся в них. Вот-вот, кажется, лопнет терпение этих " испытуемых" людей.

Никогда мне не забыть одного взгляда.

Среди каторжных один интеллигентный, некто Козырев, москвич, сосланный за дисциплинарное преступление на военной службе.

Симпатичное лицо. И что за странный, что за страшный взгляд!

Такой взгляд бывает, вероятно, у утопающего, когда он в последний раз всплывет над водой и оглянется, - ничего, за что бы ухватиться, ниоткуда помощи, ничего, кроме волны, кругом. Безнадежно, с предсмертной тоской взглянет он кругом и молча пойдет ко дну, без борьбы.

- Поскорей бы!

Тяжело и глядеть на этот взгляд, а каково им смотреть?

Среди кандальных содержатся беглые, рецидивисты и состоящие под следствием.

- Ты за что?

- По подозрению в убийстве.

- Ты?

- За кражу.

- Ты?

- По подозрению в убийстве.

" По подозрению"... " по подозрению"... " по подозрению".

- Ты за что?

- За убийство двоих человек! - слышится прямой, резкий ответ, сказанный твердым, решительным голосом.

- Поселенец он! - объясняет смотритель. - Отбыл каторгу и теперь опять убил.

- Кого ж ты?

- Сожительницу и надзирателя.

- Из-за чего ж вышло?

- Баловаться начала. С надзирателем баловалась. " Пойду да пойду к надзирателю жить, что мне с тобой, с поселенцем-то каторжным? " - " Врешь, говорю, - не пойдешь". Просил ее, молил, Господом Богом заклинал. И не пошла бы, может, да надзиратель за ней пришел - и взял. " Я, - говорит, ее в пост поведу. Ты с ней скверно живешь. Бьешь". - " Врешь, - говорю, эфиопская твоя душа! Пальцем ее не трогаю. И тебе ее не отдам. Не имеешь никакого права ее от меня отбирать! " - " У тебя, - говорит, - не спрашивался! Одевайся, пойдем, - чего на него смотреть". Упреждал я: не делай, мол, этого, плохо выйдет. " А ты, - говорит, - еще погрози, в карцеи, видно, давно не сиживал. Скажу слово - и посидишь! " Взял ее и повел...

Передергивает поселенца при одном воспоминании.

- Повел ее, а у меня голова кругом. " Стой", думаю. Взял ружье, ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, - а я тайгой, тропинкой, вперед их забежал, притаился, подождал. Вижу, идут, смеются. Она-то зубы с ним скалит... И прикончил. Сначала его, а потом уж ее, - чтоб видела!

" Прикончив", поселенец жестоко надругался над трупами. Буквально искромсал их ножом. Много накопившейся злобы, тяжкой обиды сказалось в этом зверском, циничном издевательстве над трупами.

- Себя тогда не помнил, что делал. Рад только был, что ему не досталась... Да и тяжко было.

Поселенец - молодой еще человек, с добродушным лицом. Но в глазах, когда он рассказывает, светится много воли и решимости.

- Любил ты ее, что ли?

- Известно, любил. Не убивал бы, если б не любил...

- Ваше высокоблагородие, - пристает к смотрителю, пока я разговариваю в сторонке, пожилой мужичонка, - велите меня из кандальной выпустить! Что ж я сделал? На три дня всего отлучился. Горе взяло, - выпил, только и всего. Достал водки бутылку, да и прогулял. За что же меня держать?

- Врешь, паря, убежишь!

- Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрьме, что ли, нехорошо? - распинается " беглец". - Сами изволите знать, было бы плохо, взял " борцу", да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. Борец - от каторги средство первое.

- Долго ли меня здесь держать будут? - мрачно спрашивает другой. Долго ли, спрашиваю!

- Следствие еще идет.

- Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...

- Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.

- Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.

- Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка не чищенная! На Пасху разговляться, - и то рыбу дали!..

Мы выходим.

- Выпустите вы меня, говорю, вам...

- Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...

Надзиратель запирает дверь большим висячим замком.

Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов.

Корсаковская кандальная тюрьма - одна из наиболее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.

Быть может, ее обитатели произвели на вас не только неприятное, отталкивающее впечатление?

Милостивые государи, вы стоите рядом с человеческим горем. А горе надо слушать сердцем.

Тогда вы услышите в этом " зверстве" много и человеческих мотивов, в " злобе" - много страдания, в " циничном" смехе - много отчаяния...

По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходим в " отделение исправляющихся".

Вольная тюрьма

Люди на работах.

В тюрьме остались только староста, " каморщики", то есть уборщики камер, парашечники, - вообще " чиновники", как их насмешливо называет каторга.

Метут, скребут, чистят, прибирают.

Везде белят.

Из ельника делают очень живописные узоры и убирают ими стены.

Ждут приезда начальства, - и, конечно, тогда тюрьма не будет иметь того вида, какой она имеет теперь в своем обычном, повседневном, будничном уборе.

Вольная тюрьма, - и Корсаковская и всякая другая на Сахалине, производит впечатление просто-напросто ночлежного дома.

Очень плохого, очень грязного, где собираются самые подонки городской нищеты.

Где никто не заботится ни о воздухе, ни о чистоте, ни о гигиене.

Пришел, выспался - и ушел!

- Пропади она пропадом!

Грязные, тусклые окна пропускают мало света.

Нары - посреди каждого " номера" - скатом на две стороны. Нары вдоль стен.

Грязь - хоть ножом отскабливай. Мылом никаким не отмоешь.

Когда моют полы, поднимают одну из половиц, и грязь просто-напросто стекает под пол.

Мы застаем как раз такую картину.

- Ах, свиньи, свиньи! - качает головой смотритель, словно в этом виноваты одни " свиньи".

Пробую палкой, - палка чуть не на пол-аршина уходит в жидкую грязь в подполице.

На этом-то болоте из грязи стоит тюрьма. Этими испарениями дышат люди.

- Очень, очень скверная тюрьма! - подтверждает смотритель. - Теперь еще ничего, только сыро. А зимой - холод. Скверно, очень, очень скверно.

Почти во всякой тюрьме, в каком-нибудь номере, вы непременно увидите скрипку. Она висит обыкновенно на передней стене, где висит все, что есть наиболее ценного у тюрьмы, - образ, лубочные картины, какие есть, лучшее платье. Около этой же стены стоит обыкновенно и отдельная, сравнительно чистая постель всегда " чисто" одетого в свое платье старосты.

Скрипка - любимый инструмент каторги.

Помню, я рассказал кому-то из каторжных ту сцену из " Мертвого дома", где Достоевский описывает, как загулявший каторжанин нанимает скрипача, и тот целый день ходит за ним и пищит на скрипке.

Мой собеседник даже словно обрадовался.

- Вот-вот, - для этого самого! Загуляет кто! Это господин, про которого вы изволите говорить, верно описал.

- Да ведь он описывал давнишнее время.

- Все одно, - и теперь-с. Скрипка - первая штука, ежели гулять. Веселый струмент.

В одной из камер на стене висели самодельные картины одного из каторжных, Бабаева. Картины изображали скачущих верхами генералов.

- А где сам художник?

- На обвахте сидит. В одиночке содержится.

- Вот что, я возьму одну картину, - на тебе рубль, передай Бабаеву. Ему, чай, на табачишко, на сахар нужно! - дал я нарочно, чтобы испытать, передаст ли человек деньги своему еще более страждущему товарищу.

- Смотри же, передай!

- Помилте!

Деньги переданы не были.

Мастерские

Корсаковские мастерские, - столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница, - работают недурно.

И у господ служащих и... даже во Владивостоке, у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.

Мастерские расположены здесь же на тюремном дворе.

Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной " оголтелости" и голой нищеты входишь в мастерские.

Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.

Люди имеют кое-какой посторонний заработишко, - по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.

У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпье.

Да и лица не такие уж " каторжные", - труд все-таки кладет на них благородный, человеческий отпечаток.

Труд подневольный, " барщина", - но если вы хотите видеть как может работать арестант, с какой охотой, как старательно он работает, если хоть чуть-чуть заинтересован в труде, - похвалите работу.

- Отличные, мол, коты (арестантские башмаки). Видно, хороший мастер. Тонкую работу исполнять можешь.

Доброе слово на каторге - редкость*.

_______________

* Помню в п. Александровском меня приветствовал при встрече какой-то слегка подвыпивший поселенец.

- Христос воскресе, барин!

- Воистину воскресе!

Поселенец снял шапку, поклонился в пояс, - нет, ниже, чем в пояс, рукой чуть не касаясь земли.

- Поко-орнейше вас благодарю.

- Да за что ты меня благодаришь-то, чудак-человек?

- За хороший ответ. Больно ласково ответили.

Доброе слово, непривычное, производит на каторжного больше впечатления, чем привычная розга.

От похвалы лицо рабочего распустится в улыбку, - он непременно достанет из " укладки" и похвастается работою " на сторону".

И что за тщательная, что за любовная работа! Подошва у другого, и та вся выстрочена какими-то рисунками.

Не то, чтоб ему за это заплатили дороже, а любит он " свою" работу, старается над ней, отделывает сапог какой-нибудь, словно художник-ювелир гранит редкий, ему самому нравящийся бриллиант.

И не даром люди, хорошо знающие каторгу, говорят, что, если бы ее хоть чуть-чуть заинтересовать материально в труде, каторга меньше давала бы лентяев, игроков, рецидивистов, - меньше народу падало бы в ней окончательно.

Но довольно " философии".

Перед нами опять - мрачная, " каторжная" картина.

Молодой парень сколачивает большой, неуклюжий гроб. Другой, уже оконченный, стоит тут же на полу.

- Покойники разве есть?

- Нет. Да из лазарета присылали сказать: будут. Ну, и готовим.

Парень со злостью заколачивает гвоздь.

- Возись с чертями! Хороший, природный столяр был, у Файнера, в Киеве, мастеровым служил, может, изволите знать, первый магазин, - а теперь вот гроба сколачивай! Тфу!

- А за что пришел?

- В Киевском университете за убийство.

- С грабежом?

- С ним. Много награбили, держи карман шире!

- А надолго?

- Без срока.

Неподалеку старичок в очках, низко нагнувшись, мастерит " коты", тщательно заколачивает гвоздики.

- Давно здесь, дедушка?

- Недавно, милостивый государь мой, - приветливо говорит он, недавно.

- А за что?

- Старуху свою убил.

- Жену?

- Нет, так. Полюбовница была. Десять лет душа в душу выжили... И этакий грех вышел!

- Что же случилось?

- Сдурела, старая. В Феодосии мы жили, я хорошим мастером слыл, жил скромно, деньжонки имел. На них-то она и зарилась. " Умрет, мол, сам, все родные отберут! Отравлю да отравлю и деньгами воспользуюсь". А тут еще путаться с молодым начала. " Отравлю! " - да и все. Замечаю я. Живем, как два волка в клетке, друг на друга зубами щелкаем. Мне ее боязно, - того и гляди, отравит; она меня опасается, - потому видит, что замечаю. Так тяжко в те поры было, так тяжко... Не выдержал... убил.

Каких, каких только драм здесь нет.

" Околоток"

Корсаковский тюремный околоток, это - тот же лазарет по назначению, та же тюрьма по характеру.

Околоток - это место, куда кладут не особенно тяжких больных, нуждающихся в отдыхе.

Здесь же живут и " богодулы", богадельщики, старики и молодые, неспособные, вследствие болезни или увечья, к работе.

В околотке только одно удобство - у всякого своя постель. Воздух такой же спертый и душный, как в тюрьме.

Околотком заведует врач Сурминский, " старый сахалинский служака", про которого мне с восторгом говорил смотритель.

- Вот это доктор, так доктор! Не нынешним, не молодым, чета! У него слабых арестантов не бывает почти, все полносильные, все годятся в работу. Пришел к нему арестант, жалуется, - " врешь! " Не то, что нынешние!

О том, что это за доктор, вы можете составить себе понятие по следующему.

Наш матрос с парохода " Ярославль" обварил себе в бане кипятком голову.

Ожог был страшный: лицо, голова вся напоминала какую-то сплошную, бесформенную массу.

Послали больного к доктору Сурминскому.

- Пусть везут на пароход! У них на пароходе свой врач есть!

И пришлось везти несчастного на пристань, ждать добрый час, пока вернется катер, везти больного в сильное волнение на зыбком, качающемся катере, версты за полторы от берега, на пароход.

После этого станут понятными все рассказы, которые ходят в каторге про доктора Сурминского.

В разговоре с ним меня очень удивило его нежное, почти любовное отношение к телесным наказаниям.

- Взбрызнуть - и все.

Словно о резеде какой-то шла речь.

И он с таким смаком говорил это " взбрызнуть".

Но Господь с ним! Займемся лучше тюремными типами.

Вот чисто, даже щеголевато одетый пожилой человек.

Он нарочно прожигает себе нёбо папиросой и растравляет рану, чтобы лежать в околотке.

- Работать, что ли, не хочет?

- Какое там! - смеются больные. - Старостой был в " номере", за воровство прогнали. Вот теперь и стыдно в " номер" глаза показать. То все спал на своей наре, а теперь пошел на общую. Был староста, " начальство", " чиновник", а теперь - такой же каторжный.

Каторга смеется.

Бедняга, видимо, сильно страдает от уязвленного самолюбия.

- Ты что, старина?

- Богодуль я, вашескородие! Ни к чему не способный человек!.. Всем и себе лишний. Так вот, живу только, паек ем!

- А много лет-то?

- Лет-то не так, чтоб уж очень много, да побоев многонько. Из бродяг я, еще в Сибири ходил бродяжить. Участь хотел переменить. Споймали, так били, - сейчас отдает. Ни лечь ни встать. Нутра, должно уж, у меня нет. Тяжко здесь сидеть-то, ох, как тяжко! Ну, да теперь уж недолго осталось... Теперь недолго...

- Срок скоро кончается?

- Нет. Помру.

Рядом хроник-чахоточный.

- На ту бы сторону мне. Я б и поправился...

- А ведь ему ужасно в этом воздухе быть, доктор?

- Да... да... Ну, да что ж делать!

Женская тюрьма

Она невелика.

Всего один " номер", человек на десять. Женщины ведь отбывают на Сахалине особую каторгу: их отдают в " сожительницы" поселенцам.

В тюрьме сидят только состоящие под следствием.

При нашем появлении с нар встают две.

Одна - старуха-черкешенка, убийца-рецидивистка, ни звука не понимающая по-русски.

Другая - молодая женщина. Крестьянка Вятской губернии. Попала в каторгу за то, что подговорила кума убить мужа.

- Почему же?

- Неволей меня за него отдали. А кума-то я любила. Думала, вместе в каторгу пойдем. Ан его в одно место, а меня в другое.

Здесь она совершила редкое на Сахалине преступление.

С оружием в руках защищала своего " сожителя".

Он поссорился с поселенцами. На него кинулось девять человек, начали бить.

Тогда она бросилась в хату, схватила ружье и выстрелила в первого попавшегося из нападавших.

- Что ж ты полюбила его, что ли, сожителя?

- Известно, полюбила. Ежели бы не полюбила, разве стала бы его собой защищать, - чай, меня могли убить... Хороший человек; думала, век с ним проживем, а теперь на-тко...

Она утирает набежавшие слезы и принимается тихо, беззвучно рыдать.

- Ничего ей не будет, - успокаивает меня смотритель. - Осудят, отдадут на дальнее поселение опять к какому-нибудь поселенцу в сожительницы... Женщины у нас, на Сахалине, безнаказанны.

Действительно, с одной стороны - как будто безнаказанность.

Но какое наказание можно придумать тяжелее этой " отдачи" другому, отдачи женщины, полюбившей сильно, горячо, готовой жертвовать своей жизнью.

Не пахнуло ли чем-то затхлым, тяжелым на вас? Отжитым временем? Крепостным правом, когда так спокойно " отдавали", играя чужой жизнью и сердцем?

Изо всех тюрем, которые мы только что обошли с вами, эта маленькая производит самое тяжелое впечатление.

Карцеры

Сыро, тяжелый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.

Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте.

Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.

Вот - Авдеев.

Юноша, с неприятным лицом, отталкивающим взглядом.

Необыкновенно циничный.

Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.

Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызет дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.

Авдееву теперь около девятнадцати лет, а в пятнадцать он был уже признан неисправимым преступником.

Авдеев приговорен к вечной каторге.

В четырнадцать лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать*.

_______________

* Убийство в Воронеже.

- За что же ты их убил?

- За что убивают? За деньги!

Его коротенькая жизнь - целый роман.

Его незаконный отец - офицер. Мать - пленная турчанка.

Отец сошелся с ней во время последней войны и привез, вместе с прижитым ребенком, в Россию.

Ни отец ни мать не любили этого несчастного малыша.

Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребенка. Авдеев еле умеет читать.

- Известно, если бы хорошо со мной обращались, - не зарезал бы!

О своем преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично.

- Деньги были хорошие, - тридцать тысяч. Удрал бы за границу, - и все! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп еще!

В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги, - и встает с кобылы, чтоб сесть в карцер.

Он упорно отказывался работать. Пробовал бежать, - поймали.

За время каторги он успел получить 500 - 600 розог.

И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.

- Да почему же ты отказываешься работать?

- А так! Не хочу - и не стану.

- Да ведь что же впереди? Задерут!

- Задрать не смеют.

- Да ведь больно?

- Больно, - терпеть нужно.

- Неужели же это лучше, чем работать?

- Известно, лучше. Отдерут, - да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.

- Ну, а в карцере сидеть разве приятно?

- Ничего! Сидят люди!.. А только я вам прямо говорю: работать не буду! Положите, дерите хоть до смерти, - не буду!

Он производит тяжелое впечатление.

На меня лично он произвел впечатление " задерганной лошади".

Лошадь, которую сильно дергали и нахлестывали, которая остановилась и упрямо ни за что не сделает ни шагу вперед, как бы ее ни били.

В таких случаях мало-мальски опытные кучера дают лошади просто немного передохнуть.

И мне кажется, что хорошая доза бромистого калия оказала бы куда большее действие, чем розги, на этого болезненно-раздраженного, со взвинченными нервами, отвратительного и глубоко несчастного юношу.

Рядом с ним - бывалый каторжник Бабаев.

Армянин Эриванской губернии.

С симпатичным лицом, на котором во время разговора играет добрая, заискивающая, вкрадчивая улыбка.

Маслянистые глаза, вечно как будто покрытые влагой.

Мягкий, приятный голос.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒