![]()
|
|||||||
Юлиан Семенович Семенов 8 страница- Я проверяла трижды, господин прокурор... Все в порядке. Диктофон подключен к сети. - Хорошо, - проворчал Берг. - Она сейчас на пляже. Это рядом, за ней пошли. Знает, что муж в тюрьме, и лежит на пляже... Какая прелесть, а? - Как он ведет себя в камере, господин прокурор? - не сдержавшись, спросила секретарша - ее одолевало любопытство. - Хорошо, - ответил Берг. - Он ведет себя пристойно. Алло! Да, да! Фрау Люс, здравствуйте! Прокурор Берг. Я звоню к вам вот по какому поводу... Уже читали? Понятно. Скажите, фрау Люс, что вы хранили у себя в ларчике, в спальной комнате? - Он отравился именно тем порошком? - после долгой паузы спросила Нора Люс. Берг облегченно откинулся на спинку кресла и чуть подмигнул секретарше. - Нет, нет, - сказал он, - не тем. Значит, порошок, который был в ларце, принадлежал вам? - Да. - Ваш муж знал о нем? - Нет. Я не знаю, что ответить... Как мне надо ответить, чтобы это не обернулось против Люса?.. - Отвечайте правду. Итак, он не знал о том, что вы храните у себя в ларчике цианистый калий? - Нет. - Где вы его достали? - Я не могу говорить об этом... Нас слишком многие слышат. - Я предъявлю иск к тем, кто попробует разгласить нашу беседу, а это могут сделать лишь телефонистки нашего и вашего международных узлов. Их номера занесены нами в протокол, так что говорите спокойно. Где вы достали этот порошок? - Может быть, мы поговорим, когда я вернусь в Берлин? - Если потребуется, я вызову вас для допроса. Итак, где и когда вы достали этот порошок? - Мне достал этот порошок мой друг. - Друг? Какой друг? Зачем? Вы его просили об этом? - Нет! Я неверно сказала. У меня есть друг. Он доктор. Я была у него в кабинете и там взяла порошок. У него был открыт сейф, и я взяла там этот порошок. Он ничего не доставал мне... Я сама... - Как зовут вашего друга? - Я не назову вам его имени. - Тогда я сообщаю вам, что ваш муж арестован именно потому, что в вашем ларце обнаружен яд! И если вы не скажете мне сейчас имя вашего друга и его адрес, я не обещаю вам быстрого свидания с мужем. Даже если в этом сейчас не заинтересованы вы, то ваши дети, я думаю, будут придерживаться иной точки зрения. - Тот человек, у которого я взяла этот порошок, ни в чем не виноват! - В организме покойного Ганса Дорнброка был обнаружен идентичный яд. А погиб он в вашей квартире. Мне надо видеть этого вашего друга и спросить его, сколько именно порошка у него пропало и как он скрыл эту пропажу от властей! Лицо Берга сейчас было яростным. Напряженно вслушиваясь в тугое, монотонное молчание, он быстро двигал нижней челюстью, будто жевал свою бессолевую котлетку. Фрау Люс спросила: - Я прочитала в газетах, что мой муж в ту ночь, когда погиб Ганс, находился в каком-то кабаке. Словом, он не ночевал дома. Вот пусть он и постарается вам объяснить, зачем и почему у меня в ларце был яд. Один-единственный пакетик. Все. Больше я вам ничего не скажу... И она повесила трубку. Берг поднялся из-за стола. Он долго ходил по кабинету, а потом взорвался: - Слюнтяй! И еще берется делать фильмы против наци! А две потаскухи предают его, и он ничего с ними не может поделать! Одна спокойно сидит на курорте и ждет, пока ее мужа будут судить, а вторая... Лотта, вызовите машину... Хотя нет> не надо. Соедините меня с фрау Шорнбах... Я очень не люблю быть наблюдателем, особенно когда человека топят не в море, а в ушате с бабьими помоями! Он подошел к телефону - фрау Шорнбах была на проводе. - Алло, это прокурор Берг! Не вздумайте кидать трубку! Приезжайте ко мне немедленно, если не хотите, чтобы наш разговор записали на пленку в ведомстве вашего мужа. Когда Шорнбах пришла к прокурору, он сразу же начал наступление: - Вы готовы подтвердить под присягой, что не были вместе с Люсом в < Эврике>? Прежде чем вы ответите мне, постарайтесь понять следующее: я докажу, что вы были о Люсом в кабаке, я докажу это, как дважды два. Ваш муж должен был говорить вам, что Берг зря никогда ничего не обещает, но, пообещав, выполняет - и не его, Берга, вина, что над ним, Бергом, есть еще начальники... Иначе, я думаю, вы бы не носили фамилию Шорнбах, потому что ваш муж только сейчас должен был выйти из тюрьмы как генерал Гитлера. А доказав, что вы были с Люсом в кабаке с двух часов ночи до шести утра, я сразу же предам это гласности. Но перед этим я привлеку вас в качестве обвиняемой за дачу ложных показаний, фрау Шорнбах. Если же вы скажете мне под присягой правду, я сделаю все, чтобы ваше имя не попало в печать. Я не могу вам гарантировать этого, но я приложу к этому все усилия. Итак, где вы были в, дочь с двадцать первого на двадцать второе? - Я была дома. - Вы не были в баре < Эврика> с режиссером Люсом в ту ночь? - Я была дома, господин прокурор, ибо я не могла бросить детей, так как муж был в отъезде и в доме не оставалось никого, кроме садовника и няни. Берг поправил очки и спросил: - Значит, я должен вас понимать так, что вы не покидали ваш дом в ту ночь? - Да. - В таком случае, как вы объясните ваш выезд с шофером на Темпельгоф в час ночи? Вы ездили встречать Маргарет, которая пролетала через Берлин, направляясь в Токио, не так ли? Вы забыли об этом? - Ах да, верно, я выезжала встретить мою подругу, мы не виделись три года, и она летела из Мадрида в Токио... Я передала ей посылку... - Вы передали ей посылку? - Конечно. - Не лгите! Вы не виделись с подругой Маргарет, потому что рейс из Мадрида в ту ночь из-за непогоды был завернут в Вену! - Я... почему, я же... - Не лгите! Я, а не вы только что говорил с Токио! С вашей Маргарет! Не лгать мне! - рявкнул Берг и ударил ладонью по столу. - У меня вопросов больше нет. Вы солгали под присягой, и я вынужден арестовать вас, фрау Шорнбах. - Нет! Нет, господин прокурор! Нет! < Как он мог спать с этой дрянью? Вся рожа потекла, все ведь нарисованное. Михель прав: женщину надо отправлять в баню и встречать ее у входа; если она осталась такой же, как была до купания, тогда можно звать на ужин... > - Где вы встретились с Люсом? - На Темпельгофе я взяла такси и подъехала к < Эврике>. - А ваш шофер? - Я отпустила его. Я сказала, что обратно доберусь на такси. - Когда это было? - Без десяти два. Или в два. Нет, без десяти два. - Куда уходил из < Эврики> Люс? - Он никуда не уходил. Мы слушали программу и танцевали. - Когда вы ушли оттуда? - В пять. Или около пяти. < Хоть в пять сорок, - подумал Берг. - Или в семь. Мне важно то, что они были вместе, когда наступила смерть Ганса>. Отпустив Шорнбах, Берг попросил секретаря: - Всех, кто фигурировал на пленке Люса вместе с Кочевым, вызовите ко мне завтра. Если не управимся - допросы будем продолжать и послезавтра... < Тюрьма располагает к анализу, и я не премину воспользоваться этим. Я сейчас попробую все проанализировать. Этим я буду бороться с безысходным отчаянием, которое охватило меня, - не потому, что я боюсь будущего; будущего боятся люди, виноватые в чем-то перед совестью, законом или богом. Я чист. Отчаяние - от другого; оно от обостренного ощущения бессилия человека перед обстоятельствами. Вот эта некаммуникабельность личности и общества ввергает меня в отчаяние, только это, и ничто другое. В чем моя вина или наша - неважно. В чем она? В том, что с самого начала мы с тобой не приняли закон, общий для обоих. Закон призван объединять разность устремлений и характеров, несовместимость индивидуальностей в единое целое, где гарантии весомы и постоянны. У нас с тобой не было ни закона, ни гарантий. Ты была создана по образу и подобию твоих предков, я - своих. Мы были разные, когда увиделись, и когда полюбили друг друга, и когда у нас появился первый сын, и когда появился второй. Мы с тобой были разными и когда я еще был репортером, и когда я только пробовал ассистировать режиссерам; мы с тобой остались разными, когда я начал делать свои фильмы. Я шел в нашем волчьем мире через борьбу. Иногда я лез через колючую проволоку, и рвало мне не только одежду, но и кожу; иногда, замирая от страха, я бросался в атаку, и мне пробивали пулями сердце. Мне его уже много раз пробивали, и порой мне кажется, что я живу мертвым. Я чувствую себя живым, когда смотрю на наших детей и слышу их или когда вдруг из сумятицы мыслей выстроится сюжет будущей картины... Паоло как-то сказал мне: < Тебе необходим тыл. Тогда ее ревность будет уравновешиваться преданностью и всепрощением твоей подруги. Ты должен завести себе подругу, как противовес бесконечным бомбежкам Норы. Я ее очень люблю, но она бывает невозможна со своими сценами, со своей слепой ревностью и безответственной сменой настроений>. < А есть ли такие подруги? > - спросил я тогда Паоло. < Наверное, есть. А если и нет, тогда надо выдумать. Вольтер ведь советовал выдумать бога>. - < Так, может быть, мне попробовать заново придумать себе Нору? > - подумал я, но говорить этого Паоло не стал, потому что я знал, как он мне ответит. Он бы знаешь как мне ответил? Он бы ответил мне примерно так: < Вы прожили вместе десять лет. Она знала тебя, когда ты был никем, она знала тебя, когда ты побеждал, проигрывал, блевал от ярости, болел от счастья и обделывался от страха. Ты же не можешь лишить ее памяти? Она просто человек, прекрасный человек, а ты недочеловек или сверхчеловек - это как тебе угодно, потому что она живет в мире реальном, а ты живешь в хрупком мире, созданном тобой самим. Ты ведь просил ее посмотреть < Восемь с половиной>, и она сказала тебе, что это гадость, разве нет? А кто сможет гениальнее Феллини выразить художника? Никто. Это ведь точно>. Я не зря ничего не сказал Паоло, я очень хотел попробовать придумать тебя заново. И я поехал в Ганновер продолжать работу. Знаешь, это необходимо для меня скрыться, запереться в отеле, сидеть по десять часов за столом, и писать какое-нибудь слово на полях, и рисовать морды, а потом начать валять свою муру. И если пойдет, если много страниц будет возле машинки, и я не буду сходить с ума, что и на этот раз окажусь банкротом, и если работа будет идти каждый день, то я двину в какой-нибудь кабак, где будет очень шумно, и мне будет хорошо, когда я буду сидеть за столиком с бандитами, маклерами, кокаинистами, проститутками, и я буду счастлив, потому что там, дома, меня ждет самая прекрасная женщина, которую я знал, и что она молит бога за мою работу и меня... А я получал твои гадкие телеграммы... Сейчас, анализируя наше прошлое, я думаю: а может быть, мои враги как выяснилось, их у меня немало, и это люди серьезные - подбрасывали тебе что-то против меня, зная, что художника легче всего уничтожить руками самых близких? Никто не переживает предательство так глубоко, как художник, - не я это открыл, так что не будем спорить. Впрочем, художник ли я? Не знаю. Но предательство самых близких я переживаю, как художник. Прости меня. Или ты больна ревностью? Есть, оказывается, такая болезнь, разновидность паранойи. Так вот, о нашем < деле>... У меня пошла работа. Неплохо пошла. А тут твои телеграммы. Телеграммы барыни, которой нечего делать в этом мире, кроме как устраивать сцены. (Бедный Скотт Фитцджеральд! Помнишь, как Хэм описал его трагедию? Он первым написал о том, что сцены жены приводят мужа, который ее любит, к импотенции. Это старик написал здорово, ты это просмотри еще раз в < Празднике, который всегда с тобой>. ) Словом, я пошел в бар - напиться. Знаешь, когда чувствуешь себя одиноким и обворованным, надо обязательно напиться, чтобы завтра продолжать работу. Тогда будет стыдно своей слабости: < Ну ладно, ну шлет гадкие телеграммы, а ты что же? Оказался слабее вздорной бабы? Черт с ней, пусть шлет свои телеграммы>. Лучше бы сменить, конечно, отель, чтобы не читать эту твою гадость. И вот в том баре я встретился с ней. Наверное, ты со своими вздыхателями говорила так же, как она со мной. Она тоже умна - вроде тебя, но на поверку оказалась такой же глупой, как и ты. И еще подлой. Хотя глупость страшнее подлости. Так вот, она говорила, и я говорил, я молчал, и она молчала, и пили мы на равных, и была она в отличие от потаскушек, с которыми я встречался после твоих сцен, - это была моя месть тебе, только месть, - была она чем-то похожа на тебя, но только она не ревновала меня и не посылала мне телеграммы. Теперь-то я понял: она просто не имела на это права. Знаешь, лучшая форма любви - это когда на нее не имеешь права. (Боже мой, как приятно сидеть в тюрьме и не думать о завтрашней съемке и о том, что надо договариваться с герром Сабо о прокате картины в Англии, и не надо выслушивать истерики продюсера о перерасходе денег, и не надо думать о том, что ты просила сменить дом на район Миттльзее - там сухо, а ты не переносишь сырости. ) Закон... Что такое закон? Это когда человек знает, что, преступив его, в любой сфере? деятельности (деятельности, повторяю я, а не разговора, помысла, бравады, игры), он делается правонарушителем и его карают в меру строгости, которая предписана той или иной статьей кодекса. Помнишь, как-то ты сказала мне < скотина>? (Хотя это было так часто, что ты могла забыть. ) < Скотина> - это оскорбление словом. За это ты могла быть оштрафована, и тебе пришлось бы попросить у меня денег, чтобы уплатить в казну государства штраф за нарушение закона. Ты пригласила бы адвоката, и тот стал бы доказывать, что я был тебе неверен, а поэтому ты и назвала меня скотиной. Но мой адвокат доказал бы, что я не изменял тебе, а даже если бы и был уличен тобой в измене, ты могла бы - в соответствии с буквой закона - развестись со мной. Развестись - это по закону, лишь оскорбление беззаконно. Ты не хотела развода. Ладно. Тогда возникает вопрос о гарантиях. Где гарантия, что ты снова не будешь ревновать меня попусту и устраивать сцены? Я лгал себе все время - не было таких гарантий. Ты мстила мне за что-то такое, чего в тебе не было, но было во мне. (Чего же в тебе не было, а было во мне? Ну конечно же во мне не было породы, я был суетлив, блудлив, нечестен, болтлив... А что? Все верно. Я не спорю. ) Значит, нас с тобой связывало помимо детей то, что называют в порядочных книгах о любви ночью? Значит, прелесть моя (ура, я в тюрьме, и ты со мной не поспоришь! ), скотство, одно лишь скотство! Все! На сегодня хватит. Ложусь спать. ... Я перечитал то, что написал сегодня утром. Все не то, и все не так. Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы обречены. Только я обречен уйти первым. Не потому, что я лучше, а ты хуже, просто мужчина всегда впереди, и он принимает первым всю мерзость этого мира на себя. Одно бесспорно: никогда еще мне не было так спокойно, как здесь. И это не сладостное чувство мести: я, мол, невиновен, а вы меня держите взаперти. Нет. Просто в тюрьме обретаешь свободу духа и отходишь от каторжной суеты каждодневности. И еще я одно понял: я так устал, что мне даже не страшно за детей. Придется тебе вспомнить стенографию и машинопись. Продашь дом - это поможет вам продержаться первые два-три года. Но ты же всегда говорила, что лучше счастливая нищета, чем такая мука, как в нашем сытом доме. И все-таки это письмо я отправляю. Только не отвечай мне, пожалуйста. Пусть дети напишут мне письма и что-нибудь нарисуют. Если можно, море, и пусть над морем летают птицы... > - Господин Берг, мою газету интересует, каковы причины ареста Люса. - Причины ареста Люса известны мне, и я не считаю возможным пока что говорить о них. - Кроне. Из < Телеграфа>. Вы уверены в виновности Люса? - Ему предъявлено несколько обвинений. - В каком именно обвинении вы были уверены настолько, что приняли решение арестовать Люса? - Не в интересах следствия говорить сейчас слишком много... Одно могу сказать: я вижу много загадок в гибели Дорнброка, которая произошла на квартире Люса, - ответил Берг. - Нам бы хотелось знать подробности, господин прокурор. Я представляю телевидение, и мне интересно, в каком направлении идет расследование вопроса о пленке, которая была передана Люсом редактору Ленцу. - Я сам люблю подробности и собираю их по крупицам. И когда я наберу достаточно подробностей, я отвечу на ваш вопрос. - Господин прокурор, - заметил корреспондент телевидения, - мы пришли на пресс-конференцию, а не на турнир остроумия. Наша работа - информация, и, пожалуйста, постарайтесь уважительно относиться к нашей профессии. - Вы хотите конкретности? Извольте. Я ничего не могу сообщить вам нового по поводу пленки Люса, которую Ленц показывал по вашему каналу ТВ. Я изучаю и эту проблему. - Нам стало известно, что вы заинтересовались делом болгарского интеллектуала, эмигрировавшего к нам. Удалось ли вам встретиться с господином Кочевым? - Нот. - Вы собираетесь добиться встречи с ним? - Конечно. - У вас есть какие-то предположения о дне встречи? - У меня есть всякого рода предположения... - Почему вы заинтересовались бегством господина Кочева? Почему вы ищете встречи с ним? - У меня есть на это своя соображения. - Как себя ведет Люс? - Тюрьма - это не санаторий. - В прессе промелькнуло сообщение, что Дорнброк погиб насильственной смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение? - Спросите об этом автора сообщения. От нас подобного рода заявления не исходили. - Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции? - Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом. - Можете ли вы назвать какие-нибудь новые имена, попавшие в сферу вашего расследования? - Это преждевременно. - Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд? - Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро. - В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор? - Сейчас я изучаю связи Люса. Все его связи - с левыми и правыми, и особенно с теми, кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал < Наци в белых рубашках>. Больше мне нечего вам сказать, друзья. Я смогу увидеться с вами не ранее конца этой недели. В эти дни у меня будет много канцелярской волынки с оформлением дела... Берг кивнул головой на кресло и предложил: - Садитесь. Ваше имя Конрад Ульм? - Да. - Вы ассистент профессора социологии Пфейфера? - Да. - Покажите себя на этой фотографии, - попросил Берг, протягивая Ульму кадр, перепечатанный из кинопленки Ленца. - Вот эта машина, видите? Это вы? - Да. - А кто рядом? - Это Граузнец, это Урсула, я забыл ее фамилию, это болгарин, который сбежал... Это... Вот этого я не знаю... Он не из наших... - А машина чья? - Моя. - А кто вам предложил поездить по городу в тот день? - Не помню. Мы же тогда вып... - Выпили, выпили... Но это не моя компетенция. Пьянство за рулем карает полиция. Попробуйте вспомнить, кто предложил вам уехать с пляжа. - По-моему, болгарин... Он хотел посмотреть город... - О чем он говорил с вами? - Я не знал, что он сбежит, иначе я бы внимательней прислушивался к его разговорам. - Он был интересным собеседником? - Урсуле так показалось, Я с ним что-то не очень разговорился. Он показался мне чересчур веселым. Эдаким бодрячком. А я не очень-то верю бодрячкам. Особенно оттуда, из-за стены. - Давайте я попробую сформулировать очень важный вопрос, а вы мне ответьте на него со всей мерой серьезности... Через два дня после встречи с вами Кочев решил не возвращаться домой. Почувствовали ли вы в его разговорах, в манере поведения желание, намерение, проблеск намерения не возвращаться домой? Может быть, он спрашивал вас, как отсюда перебраться еще дальше на запад, интересовался трудоустройством, спрашивал о болгарских эмигрантах, о господах из НТС, которые дерутся с Кремлем?.. Вспомните, пожалуйста, все, что можете вспомнить. - Он произвел на меня впечатление бодрячка, - повторил Ульм, - шутил: < Вы все - акулы империализма... > Говорил, что не смог бы здесь жить, потому что < чувствуешь себя завернутым в целлофан - полная некоммуникабельность>. - Он сказал вам, что не смог бы здесь жить? - Да. Он так говорил. - Значит, для вас было неожиданным сообщение о том, что Кочев решил не возвращаться на родину? - Для меня это было полной неожиданностью. - Садитесь вон за тот столик и запишите это. Я приобщу ваше показание к делу. - Хорошо. - И перечислите имена тех, кто был с вами в тот день. - Хорошо. - Если у вас возникнут какие-то новые соображения по поводу вашей встречи с Кочевым - тоже пишите. - Собственно, ничего нового у меня не должно возникнуть. Я, правда, был несколько удивлен его немецким, он говорил как настоящий берлинец. А в остальном он трещал, словно диктор московского радио: < Да, у вас очевидная техническая революция, да, вы сделали гигантский рывок, нет, ваш рабочий класс не может быть пассивной силой, но ваши нацисты подняли голову, и, если вы будете просто митинговать - без программы и без организации, вас сомнут в самом близком будущем>. Ну и еще что-то в этом роде. - Вот вы все и запишите, пожалуйста. И последнее: вы не помните, он не уговаривался ни с кем из ваших приятелей о встрече? - Я не слышал. Может быть, Граузнец знает? Или Урсула. Она любит экзотику. Она видела первого красного в своей жизни. - Напишите мне ее адрес и телефон. - У нее нет телефона, она живет в общежитии. - Адрес? - Нойерштадт, семь. По-моему, на третьем этаже. Ее там все знают. Урсулу привезли через полчаса после того, как Ульм кончил свои показания. - Девятнадцатого мы уговорились о встрече - это верно. Назавтра днем мы с ним увиделись, господин прокурор... Мы выпили кофе... - Где вы увиделись? - В < Момзене>. - В какое время? - В пять часов. - Кто платил за кофе? - Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело? Что-нибудь случилось? Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным недоумением: - Где вы были последнюю неделю? - Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще веселимся. - Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой? - У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем идет: после Элвиса Престли - Рэй Конифф, а потом < поп-мьюзик>. А когда слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы... Берг рассмеялся. < Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, - подумал Берг. - Она отплатит за нежное чувство привязанностью на всю жизнь>. - Ну хорошо, - сказал он, - пошли дальше... Если хотите курить курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые котлетки и боюсь табачного дыма... - Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили? - Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали < Нюрнбергский процесс>. Славный старик. - И вы тоже очень славный. - Что?! - Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень смеялась, когда прочитала у Франса - < думающая женщина>. Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая... - Пойди вас разбери, - неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет. - Прокурор, вы девственник?.. - спросила Урсула. - Сколько вам лет, Урсула? - перебил ее Берг. - Двадцать. - Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе? - Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи - ваши, танки - ваши и бомбы ваши. Нам остается только болтать и рвать мясо руками. А этот красный мне очень понравился. Он мужчина, настоящий мужчина... - Вы были близки с ним? - Я отвыкла от таких формулировок... Конечно... Если считать соседство за столиком, то мы были очень близки. - Как же вы определили, что он настоящий мужчина? - Не знаю. Почувствовала. Он не пускал дым ноздрями, не скорбел. Веселый парень, который знает дело и умеет отстаивать свою точку зрения. Словом, я бы хотела иметь его другом. Мой отец всегда говорил, что надо дружить с мальчиками. Он говорил, что они могут отлупить, но не предать... А что с ним? Он шпион? Вообще, он подходит к роли шпиона... - Он исчез. Его ищут уже неделю. Говорят, что он решил остаться у нас. Он сказал якобы, что не хочет жить в условиях коммунистического террора... - Что за ерунда! Он рассказывал мне про то, как они с друзьями уезжают осенью охотиться в тайгу под Софией... - Разве под Софией есть тайга? - Ну, значит, под Москвой. Откуда я знаю, что у них там есть. Но мне впервые было интересно слушать про красных, когда он говорил, как они там живут, разводят костры в тайге, как пьют молоко и какие рассказывают друг другу анекдоты... Он говорил, что собирается дней через пять, как только вернется домой, сразу же уехать на охоту. - Попробуйте вспомнить, Урсула, как он сказал это? - Я не попугай. Он сказал, что как только вернется домой и кончит все свои бюрократические дела... Я еще тогда спросила его: < Неужели у вас есть бюрократы? > А он нагнулся ко мне и сказал на ухо: < Есть>. И засмеялся. Он. смеялся очень хорошо - всем лицом... Погодите, вот еще что он мне говорил... Он говорил: < Ульм нападал на меня все время: < Все же Судеты это немецкая земля! > А в Судетах, в Чехословакии, помимо того, что это чешская земля, - самые богатые в Европе залежи урана. Неужели тебе нужно, чтобы ваши сволочи имели свою бомбу? > Конечно, я сказала, что мне не нужна бомба... Ни наша, ни их... - Вы не обиделись, когда он сказал < ваши сволочи>? - А по-вашему, Шпрингер и Тадден ангелы? - Значит, иногда вы слушаете транзистор, если знаете про Таддена и Шпрингера? - Да нет же... Все мои друзья мужчины говорят об этом - одни ругают, другие хвалят. Но мне Шпрингер не нравится, потому что у него слишком красивенькое лицо. - Кочев ничего не говорил вам, собирается он сразу же уходить в восточный сектор или у него остались какие-то дела у нас? - Нет. Он мне ничего не сказал об этом. А, нет, погодите... Он сказал, что хочет зайти попрощаться с профессором... Я не помню его фамилию. Может быть, Пфейфер? Социолог. Ульм у него занимается. А потом сказал: < Если хотите, берите ваших друзей, и вечером, на прощание, перед отъездом, все выпьем пива. У вас, - он добавил, - пиво лучше нашего, я здесь все время пью пиво>. - А куда он вас пригласил? - Берг замер и чуть подался вперед. - Не помните? - Не помню. - Но он называл вам вайнштубе или вы просто забыли сейчас? - Не помню, господин добрый прокурор... Ага! Я - гений! Все говорят, что я дура, а я - гений! < Ам Кругдорф>! Он еще говорил, что < круг> пришло к ним от нас. У русских казаки собирались < на круг> после войны с нами... Не этой, а какой-то другой, когда казаки брали Берлин... - Урсула, - сказал Берг, - я прошу вас никому не говорить об этом... Вы не должны никому говорить о последней встрече с Кочевым. Иначе наши сволочи могут сыграть с вами злую шутку. Если хотите, я заставлю вас подписать официальную бумагу о неразглашении тайны. Хотите? Или удержитесь? - Нет, - Урсула рассмеялась, - я не удержусь. Я очень люблю расписываться, давайте я распишусь, господин прокурор. - Профессор Пфейфер, здравствуйте, это прокурор Берг. Мне необходимо увидеться с вами. - По поводу Кочева, я понимаю. К вашим услугам, господин прокурор. Когда бы вы хотели видеть меня? - Я готов принять вас в любое время. Сейчас свободны? - Сейчас? Как долго вы меня задержите? - Как пойдет разговор. - Минут тридцать? Час? У меня лекция в тринадцать сорок. - Я жду вас. Мы уложимся, я думаю. Постараемся, во всяком случае. Профессор Пфейфер был маленький лысый бровастый человек, который, казалось, скреплен шарнирами; он не мог сидеть спокойно на месте, словно собственное тело мешало ему и он не знал, какую же позу принять: то он выбрасывал вперед маленькие толстые ножки, то поджимал их; раздувал ноздри, двигал крючковатым носом и беспрерывно поправлял манжеты, вздымая при этом коротенькие ручки над головой, словно мусульманин во время намаза. - Нет, нет, о времени, а тем более о точном времени не спрашивайте меня, господин прокурор! Я не в ладах с точностью из-за того, что сам слишком точен. Если я не уверен в абсолютной истинности даты, часа, диаграммы, я не посмею вам ответить - это значит обречь себя на терзания. Я буду беситься, что сказал неверно, и это может нарушить цепь ваших рассуждений. Это было вечером - с такой формулировкой я соглашусь. Он пришел ко мне, когда уже начинало темнеть. Нет, это снимите: начинало темнеть или стемнело - это разные временные категории. Просто вечером. Долго ли он пробыл у меня? Не помню. Мне было интересно с ним: время замечаешь, лишь когда тебе скучно.
|
|||||||
|